От его фигуры веяло готовностью исполнить решение побратимов и ценой собственной жизни спасти их существование.
Никогда не видели опришки своего ватажка таким смиренным и таким... загадочным. Забыв на мгновенье про близкую смерть, Пшелуцкого и сны-воспоминания, они смотрели на Олексу, глазами ощупывали его богатырскую фигуру, сердцами проникали в его сердце, пытаясь понять загадочность своего ватажка, и лишь потом сообразили, что они впервые увидели Довбуша по-настоящему великим, истинно человечным. До сих пор они мерили его величие по ратным делам, сегодняшняя его мощь была во сто крат сильнее, во сто крат славнее, ибо шла она от его любви к ним, от его готовности умереть за них. И они уже знали, что не позволят ему идти к Пшелуцкому, не коснутся его пальцем, и они уже знали, что умрут здесь, на вершине, вместе с ним. Но слов об этом еще не было. И может, слова не были нужны? Однако Баюрак подошел к Олексе и стал перед ним, лицо в лицо.
— А что б сказали, пане ватажку, горы и ущелья, вся Зеленая Верховина, люд наш нынешний и грядущий, если б узнали, что имел Довбуш слабых духом побратимов?
— Ну, когда так, то в первый раз прошу вас: простите; и второй раз прошу, и третий...— Довбуш поклонился опришкам. В глазах блеснула слеза.
Может, и он сегодня открывал для себя побратимов и видел их лучше, щедрее, чем всегда. И может, хотел он многое сказать своим хлопцам, может, в груди у него бились заветные слова, да не сказал он их. Произнес буднично:
— Пора, братчики, обедать.
Расселись вокруг припасов, как мирные косари после тяжелой работы, и со смаком уминали коржи с солониной и брынзой, от кружка к кружку переходили фляги с горилкой, пили долго и сладко, откинув назад головы. Ни слова, ни полслова не обронил никто о смерти, лица веселели и розовели от хмельного, и уже кто-то лихо подкрутил ус, и уже кто-то припечатал постлом землю. Иван Ясеневский, шустрый хлопец с венгерской стороны, выхватил из-за пояса свирель, опришки схватились за руки и в мгновенье ока сплели пружинистый круг, свирель привела круг в движение, соединив де
сятки тел единым ритмом, единым запалом, из-под ног взлетела трава, пыль, песок, а из груди Довбуша вырвалась коломыйка:
Олекса пел про Маричку, а думал об Аннычке. А может, и не ее имел он в виду? Может, жил верховинский рыцарь сиюминутным танцем? Да кто же мог заглянуть ему в душу, кто мог спросить об этом? В конце концов, ни у кого не было времени на подобную ерунду, потому что, едва кончилась Довбушева песня, как началась Баюракова:
Семанишин и не заметил, как опришки разошлись по своим местам. Вздрогнул от Довбушева окрика:
— Эй вы, хлопы безродные, передайте своему пану, что мира не будет!
В ответ запела труба, в ответ двинулись к вершине смолнцкие цепи. Продирались сквозь кусты наемники — валахи, венгры, ляхи да и свои, гуцулы, наступление их напоминало половодье, поднимавшееся все выше и выше. Горы опять застонали выстрелами, запенились выкриками, микуличинский атаман уже слышал, как поблизости сопели смоляки, он шептал: «Скорее, скорее, пся кревж Ему надоело лежать на каменной сковороде, он уже избрал себе жертву — безусого опришка-юнца, что стоял за камнем ближе всех, стоял и взвешивал в руке бартку, другие опришки тоже держали в руках топоры. Еще мгновение — и смоляцкое наводнение разольется по вершиие, затопит ее, смоет, еще миг...
Но миг этот не наступил. Случилось что-то невероятное. Довбуш налетел на скалы, будто короной венчавшие вершину горы, и вырывал с корнем, ломал одну за другой, и, раскачав, пускал их катиться вниз. Была эта работа тяжелой даже для Довбуша, ему помогали опришки, во все стороны с вершины покатились каменные жернова, каменные жернова перемалывали на своем пути все, что попадалось, налетали на глыбы, торчавшие из склонов, сдвигали их с вековых мест, каменный град набирал силй, тяжести, скорости, все возрастающей, и падал на смоляков. Гора сотрясалась от воплей, шума, хрипения. Это было страшное и жестокое зрелище. Довбуш не смеялся над побитыми и покалеченными, он возвышался теперь уже на открытой вершине, как грозный и скорбный бог Верховины, который должен был покарать нападавших.
Микуличинский атаман, спрятав лицо в ладонях, молился, молился всем святым, чтобы уберегли его от взглядов опришков, ибо вершина обнажилась и кто-нибудь мог заглянуть в расщелину. И может, святые смилостивились, или же опришки просто не обратили внимание на неподвижное тело, Семанишин продолжал лежать. А в это время внизу полковник Пшелуцкий, не считая потерь, на скорую руку снова строил свой отряд. Он появлялся на коне то справа, то слева от горы, визгливый его голос поднимал с земли побитых, возвращал в строй трусов, полковник рад был бы поставить в строй и мертвых.
Довбуш все еще наблюдал кровавую жатву.
— Теперь будет трудно, ватажку,— обратился к нему Ясеневский.— Надо было нам пробиваться вслед за каменьями...
— Надо было бы,— согласился Олекса.— Теперь уже поздно.
Смоляцкие цепи, хотя и поредевшие, вновь выстраивались вокруг горы, строились и ждали трубы, они не мешкали, и Гринь Семанишин ожил.
И опять нарастало половодье. На сей раз вражий поток нарастал осторожнее, смоляки недоверчиво поглядывали на вершину, кроме Довбуша, они не видели там никого, это их радовало и пугало, тысячи глаз внимательно следили за малейшим его движением, ждали от него какой-нибудь лихой выходки, ждали — и никто даже не отваживался выстрелить в опришка.
Половодье росло в тишине. Была такая минута, когда ряды остановились в нерешительности, когда тысячи глаз не могли оторваться от фигуры Олексы, будто он заколдовал их, будто напоил он их страхом предрассудка. Только выстрел принципала привел войско в сознание, и сразу же сотни пуль полетели в Олексу.
А он стоял.
Гринь Семанишин, возможно, только теперь поверил, что Олексу пуля не берет. Он тоже ждал от Довбуша новой беды, может, думал, что он взорвет гору, а может, думал он, что Олекса одним движением золотой бартки будет рубить смоляков десятками.
Микуличинский атаман обливался холодным потом и уже ничего не хотел: ни мести, ни победы смоляков, хотел только выскочить отсюда живым и хотел, чтоб Довбуш скорее делал то, что задумал, ибо чувствовал, что ожидания не вынесет, выскочит из своего укрытия и побежит в беспамятстве либо на опришковские бартки, либо на смоляцкие выстрелы, все равно, все равно, все...
А Довбуш стоял неподвижно, как вытесанный из скалы Перун.
А половодье смоляцкое росло. Вот-вот коснется гребнем подошвы Олексиных постолов. Это «вот-вот» ватажок почувствовал и уловил, сунул руку в свою сумку-тобивку — передние воины отшатнулись, в глаза им сверкнуло золото, ударило золото в уши звоном своим, покатилось золото под ноги им, затмило смоля- кам солнце и небо это золото, отняло разум и послушание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Никогда не видели опришки своего ватажка таким смиренным и таким... загадочным. Забыв на мгновенье про близкую смерть, Пшелуцкого и сны-воспоминания, они смотрели на Олексу, глазами ощупывали его богатырскую фигуру, сердцами проникали в его сердце, пытаясь понять загадочность своего ватажка, и лишь потом сообразили, что они впервые увидели Довбуша по-настоящему великим, истинно человечным. До сих пор они мерили его величие по ратным делам, сегодняшняя его мощь была во сто крат сильнее, во сто крат славнее, ибо шла она от его любви к ним, от его готовности умереть за них. И они уже знали, что не позволят ему идти к Пшелуцкому, не коснутся его пальцем, и они уже знали, что умрут здесь, на вершине, вместе с ним. Но слов об этом еще не было. И может, слова не были нужны? Однако Баюрак подошел к Олексе и стал перед ним, лицо в лицо.
— А что б сказали, пане ватажку, горы и ущелья, вся Зеленая Верховина, люд наш нынешний и грядущий, если б узнали, что имел Довбуш слабых духом побратимов?
— Ну, когда так, то в первый раз прошу вас: простите; и второй раз прошу, и третий...— Довбуш поклонился опришкам. В глазах блеснула слеза.
Может, и он сегодня открывал для себя побратимов и видел их лучше, щедрее, чем всегда. И может, хотел он многое сказать своим хлопцам, может, в груди у него бились заветные слова, да не сказал он их. Произнес буднично:
— Пора, братчики, обедать.
Расселись вокруг припасов, как мирные косари после тяжелой работы, и со смаком уминали коржи с солониной и брынзой, от кружка к кружку переходили фляги с горилкой, пили долго и сладко, откинув назад головы. Ни слова, ни полслова не обронил никто о смерти, лица веселели и розовели от хмельного, и уже кто-то лихо подкрутил ус, и уже кто-то припечатал постлом землю. Иван Ясеневский, шустрый хлопец с венгерской стороны, выхватил из-за пояса свирель, опришки схватились за руки и в мгновенье ока сплели пружинистый круг, свирель привела круг в движение, соединив де
сятки тел единым ритмом, единым запалом, из-под ног взлетела трава, пыль, песок, а из груди Довбуша вырвалась коломыйка:
Олекса пел про Маричку, а думал об Аннычке. А может, и не ее имел он в виду? Может, жил верховинский рыцарь сиюминутным танцем? Да кто же мог заглянуть ему в душу, кто мог спросить об этом? В конце концов, ни у кого не было времени на подобную ерунду, потому что, едва кончилась Довбушева песня, как началась Баюракова:
Семанишин и не заметил, как опришки разошлись по своим местам. Вздрогнул от Довбушева окрика:
— Эй вы, хлопы безродные, передайте своему пану, что мира не будет!
В ответ запела труба, в ответ двинулись к вершине смолнцкие цепи. Продирались сквозь кусты наемники — валахи, венгры, ляхи да и свои, гуцулы, наступление их напоминало половодье, поднимавшееся все выше и выше. Горы опять застонали выстрелами, запенились выкриками, микуличинский атаман уже слышал, как поблизости сопели смоляки, он шептал: «Скорее, скорее, пся кревж Ему надоело лежать на каменной сковороде, он уже избрал себе жертву — безусого опришка-юнца, что стоял за камнем ближе всех, стоял и взвешивал в руке бартку, другие опришки тоже держали в руках топоры. Еще мгновение — и смоляцкое наводнение разольется по вершиие, затопит ее, смоет, еще миг...
Но миг этот не наступил. Случилось что-то невероятное. Довбуш налетел на скалы, будто короной венчавшие вершину горы, и вырывал с корнем, ломал одну за другой, и, раскачав, пускал их катиться вниз. Была эта работа тяжелой даже для Довбуша, ему помогали опришки, во все стороны с вершины покатились каменные жернова, каменные жернова перемалывали на своем пути все, что попадалось, налетали на глыбы, торчавшие из склонов, сдвигали их с вековых мест, каменный град набирал силй, тяжести, скорости, все возрастающей, и падал на смоляков. Гора сотрясалась от воплей, шума, хрипения. Это было страшное и жестокое зрелище. Довбуш не смеялся над побитыми и покалеченными, он возвышался теперь уже на открытой вершине, как грозный и скорбный бог Верховины, который должен был покарать нападавших.
Микуличинский атаман, спрятав лицо в ладонях, молился, молился всем святым, чтобы уберегли его от взглядов опришков, ибо вершина обнажилась и кто-нибудь мог заглянуть в расщелину. И может, святые смилостивились, или же опришки просто не обратили внимание на неподвижное тело, Семанишин продолжал лежать. А в это время внизу полковник Пшелуцкий, не считая потерь, на скорую руку снова строил свой отряд. Он появлялся на коне то справа, то слева от горы, визгливый его голос поднимал с земли побитых, возвращал в строй трусов, полковник рад был бы поставить в строй и мертвых.
Довбуш все еще наблюдал кровавую жатву.
— Теперь будет трудно, ватажку,— обратился к нему Ясеневский.— Надо было нам пробиваться вслед за каменьями...
— Надо было бы,— согласился Олекса.— Теперь уже поздно.
Смоляцкие цепи, хотя и поредевшие, вновь выстраивались вокруг горы, строились и ждали трубы, они не мешкали, и Гринь Семанишин ожил.
И опять нарастало половодье. На сей раз вражий поток нарастал осторожнее, смоляки недоверчиво поглядывали на вершину, кроме Довбуша, они не видели там никого, это их радовало и пугало, тысячи глаз внимательно следили за малейшим его движением, ждали от него какой-нибудь лихой выходки, ждали — и никто даже не отваживался выстрелить в опришка.
Половодье росло в тишине. Была такая минута, когда ряды остановились в нерешительности, когда тысячи глаз не могли оторваться от фигуры Олексы, будто он заколдовал их, будто напоил он их страхом предрассудка. Только выстрел принципала привел войско в сознание, и сразу же сотни пуль полетели в Олексу.
А он стоял.
Гринь Семанишин, возможно, только теперь поверил, что Олексу пуля не берет. Он тоже ждал от Довбуша новой беды, может, думал, что он взорвет гору, а может, думал он, что Олекса одним движением золотой бартки будет рубить смоляков десятками.
Микуличинский атаман обливался холодным потом и уже ничего не хотел: ни мести, ни победы смоляков, хотел только выскочить отсюда живым и хотел, чтоб Довбуш скорее делал то, что задумал, ибо чувствовал, что ожидания не вынесет, выскочит из своего укрытия и побежит в беспамятстве либо на опришковские бартки, либо на смоляцкие выстрелы, все равно, все равно, все...
А Довбуш стоял неподвижно, как вытесанный из скалы Перун.
А половодье смоляцкое росло. Вот-вот коснется гребнем подошвы Олексиных постолов. Это «вот-вот» ватажок почувствовал и уловил, сунул руку в свою сумку-тобивку — передние воины отшатнулись, в глаза им сверкнуло золото, ударило золото в уши звоном своим, покатилось золото под ноги им, затмило смоля- кам солнце и небо это золото, отняло разум и послушание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91