Минутный испуг от внезапности прошел, Дидушко проникся уверенностью в успех и уверенно ждал непрошеных гостей. Из его двора во все стороны глядело не меньше полусотни стволов, этого довольно, чтобы из опришковской ватаги сделать гору трупов.
А Белая Птаха продолжала сидеть на своем месте. Была у Дидушка мысль пальнуть по ней во второй раз, но передумал: может, как раз вещует удачу?
Оиришки выросли вокруг двора, как черти.
— Гей! — крикнул Довбуш.— Никому я беды не желаю, кроме Дидушка!
В ответ атаман нажал курок. Стрелял наугад, стрелял, чтобы знак наймитам подать, и ждал, что сейчас прозвучат полсотни выстрелов и полсотни пуль продырявят тела опришков.
— Да стреляйте же, злодеи!! — задохнулся от крика Дидушко. Он еще надеялся на помощь наймитов, еще ждал, что вот-вот заговорят их ружья и пистоли, еще ждал...
И не дождался. Наймиты и люди работные посмеивались в кулак, под страхом смерти не подняли бы они руку на Довбуша, спасителя своего и заступника. Атаман это понял, каялся, что поздно понял, надо было седлать коня и прорываться на Косов, надо было...
Белая Птаха смеялась. Опришки уже один за другим перепрыгивали через забор, а наймиты и работные люди направили ружья на своего атамана.
Он отступал к своей хате. Озирался во все стороны, потому что со всех сторон к нему шли враги. Когда закрыл за собой двери, думал, что спасся: двери дубовые, оконницы дубовые, на стенах висят новенькие ружья — отобьется. Но Довбуш крикнул:
— Дайте кресало!
Сперва он не поверил услышанному. Никогда не представлял себя мертвым, тем более изжаренным на огне. Жизнь давалась ему легко, удачливо. Он умел собирать мед даже с крапивы, силу и энергию в себе ощущал великие, казалось, что и горы мог бы сдвинуть. И вдруг... Да еще если б только он один, а то ведь жена, сын...
Мелькнула мысль: бежать.
И он выскочил через задние двери во двор. Никто этого не ожидал — растерялись. Лишь вслед ему уже прозвучали выстрелы. Но ни одна пуля не задела. Он не видел, Что Довбуш бил барткой по стволам и пули вгрызались в землю, Дидушко не слышал, как Довбуш кричал: «Не стреляйте, братчики, возьмите его живым, будем суд на ним вершить!»
Атаман слышал в ушах только посвист ветра. Сперва не думал даже, куда бежит — только бы подальше от опришков, только бы подальше от барток и пуль, подальше от хаты, что уже лопотала пламенем. Потом вспомнил о лошадях, что паслись на противоположном берегу реки. Рванулся туда. Бежать было трудно, давно не приходилось ему бегать, и мешало брюхо, да и на ногах у него были тяжелые солдатские сапоги, и не выбирал он дороги, спотыкался о камни, падал в промоинах, одеждой зацеплялся за кусты.
За ним бежали опришки, бежали неторопливо, легко, будто наперед знали, что далеко от них он не убежит.
Дух у него перехватывало, ноги подкашивались, в голове помутнело, чувствовал, что вот-вот упадет...
Только теперь к нему подступил страх. Уже не сознавал себя Дидушком, грозным атаманом, а сознавал
себя зайцем, за которым гнались охотники. Страх словно бы прибавил ему силы, страх жил в каждой клеточке его существа, в каждой волосинке. Никогда и не думал, что в нем сидел трус, от страха подступила тошнота и хотелось выть, но он еще бежал, еще ковылял, пока не споткнулся в последний раз.
Подняться уже не было сил, не был он ни ранен, ни подбит, был лишь наполнен страхом по горло, страх корчил его, прижимал к земле, опришки стояли вокруг с поднятыми топорами и отворачивались: он ползал у их ног, как червяк, он ел землю и бормотал что-то о помиловании, обещал золотые горы, землю, хаты дубовые. Только бы подарили ему жизнь.
Опришки ждали Довбуша. И ждал Довбуша Дидушко. Земля протрезвила его, он отдышался и встал на ноги. Стоял жалкий, оборванный, позеленевший и, как собака, заглядывал в глаза людям, собравшимся толпой. Он еще надеялся на что-то. На заступничество людей? На милость Довбушеву? Ведь все горы знали, что Олекса редко проливал кровь... Господи, помоги, господи, спаси...
Ждала Довбуша и Белая Птаха.
И он пришел. Вплотную подступил к Дидушку. На три головы был он выше атамана. Руки положил на золотую бартку. Дидушко следил за каждым его движением, за блеском глаз, за взлетами бровей.
— Узнаешь ли меня, Дидушко? — спросил Олекса.
— Узнаю,— прошептал он.
— Не ты ли говорил, что голову мою подаришь панам?
Говорил,— промямлил атаман.— Подговорили меня, нашептали... Каюсь.
— Кто измену высиживал — тому нет покаяния. И прощения нет,— Довбуш замахнулся барткой.
...Кружилась над людскими толпами Белая Птаха добра.
— Неужто убьешь меня, Олекса? — защищался руками Дидушко, и трепетал Дидушко, как осиновый лист, и на глазах седел Дидушко, и плакал на людях Дидушко.
— Убью. Потому что предательство как гадюка: не отрубишь ей голову — она тебя ужалит...
— Но я же, Олекса, не лях, не иудей, не пришлый чужак, я ж ведь гуцул, русин есьм, плоть от плоти
Зеленой Верховины, кость от кости рода горского. Неужто прольешь кровь родную!
Довбуш нахмурился. Искал ответа в глазах у людей. И находил в глазах людских ненависть к богачу гуцульского рода. Он ударил Дидушка барткой в грудь. Ударил раз. Второй. Третий. Рука его не дрогнула. Не ослабела.
И упал Дидушко замертво.
Белая Птаха взмахнула крыльями, взмахнула и полетела от хаты к хате, от ворот к воротам, несла людям добрую весть про смерть их врага.
И несла эту радость полям.
И несла эту радость лесам.
Несла и сама удивлялась, что иногда и смерть приносит радость.
Летала в то тринадцатое число и Черная Птаха. Села Черная Птаха в Переросле, неподалеку от Пневского замка, где отряд смоляков стоял постоем, и прокаркала:
— Погиб атаман Дидушко!
Полковник Пшелуцкий стукнул кулаком по столу. Опять оборвалась петля, на злодеев карпатских плетенная, снова и в который раз!
А Белая Птаха новость о красноильской казни разносила селами верховинскими, подгорскими, бойков- скими, лемковскими, подольскими. Люди Белую Птаху потчевали яр-пшеницею и вновь пили вино из Довбушева жбана.
ЛЕГЕНДА СЕМНАДЦАТАЯ
Они лежали на одной земле, одною ночною мглой укрывались, одни и те же шумы еловые их убаюкивали, одни звезды подмигивали им, расстояние между ними можно было бы измерить двумя летами стрелы, а вместе с тем их ничто не роднило, ни кровь гуцульская, ни речь русинская, меж ними чернели бездонные пропасти, через которые никакая сила не могла перебросить мосты. Так казалось им обоим, потому что они были лютыми врагами, примирить их могла разве только смерть.
А расстояние меж ними измерялось только двумя летами стрелы. Так было близко и так далеко...
Первый лежал на высокой горе, среди побратимов, лежал вверх лицом, глядя в небо, считал звезды и думал о завтрашнем нападении на купеческий караван, который должен появиться в полдень на ближайшей дороге, направляясь в сторону венгерскую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91