А те и не слышали, великая сила у сон-травы.
— А теперь ведите, бабуся, до Жельмана,— распорядился Довбуш.
Упали двери в светлицу, захлопал Жельман глазами: перед ним стояли Довбуш и Маруня. Женщина уже не пела, женщина говорила:
— Я ли тебе, пане Жельман, не поведала, что стерегла тебя до нынешней ночи, чтобы своей смертью не умер, чтобы с твоей головы ни один волосок не упал, чтобы твои сыны, внуки и правнуки не думали себе, что надругательство над человеком не карается...
Покатился Жельман Довбушу в ноги, ползал Жельман, как змея без жала, вокруг Маруни, ползал и причитал:
— Ой, Олекса-пан, это ты так за добро платишь? Я твоих отца-матку уважил, я им,хатку построил, я...
— Замолчи,— вырвал свои ноги из объятий арендатора Довбуш,— я не за отца-мать поднял свой топор против богачей. За всех поднял! За тех, кого в плуги, как скотину, впрягают, за тех, кого лупцуют батогами, за тех, у кого свет в окнах отнимаешь.
— Олексик, прости! — лепетал старый, бородой подметая половицы, на него было противно смотреть.
— Марунь, я был к тебе добрым и щедрым... Я тебе пальцем не пригрозил...
Маруня стояла посреди светлицы, будто из камня вытесанная, высокая и грозная, Жельмановы уговоры к ее сердцу путей не нашли.
— Замолчи! Я не за себя мщу. За тех, что пошли, обесчещенные тобою, под заборы, что ушли спать вечным сном под зеленую мураву, кого рыба в реках съела. За тех...
— Потому ты и должен умереть! — вынес приговор Довбуш.
— йой, Олекса, йой, Маруня, имейте бога в сердце — только не смерть!..— завопил Жельман.— У меня внуки, сыны, дочка, я уберусь отсюда... исчезну... дымом улетучусь... Только отпустите. Озолочу за это...
Он мигом кинулся под кровать, надавил на тайный камень в стене, высыпались на пол мешочки с серебром и золотом, золотом чеканным и литым. Жельман торопливо высыпал клад из мешочков посреди светлицы, хотел ослепить Довбушу глаза, черпал богатство как звонкую воду, горстями, в беспамятстве осыпал им вожака и Маруню.
— Смотрите, смотрите,— извивался Жельман,— тут хватит для вас, для ваших сынов, для внуков... А я пойду себе, я жить еще хочу, я еще грехи у своего бога не отмолил, у меня много грехов...
Маруня уговоров не слышала, золота не замечала, опять она стояла на калиновом мосту и напевала сама себе:
А Довбуш стукнул кулаком по оконной раме, дубовая доска рассыпалась на куски, и сильным голосом крикнул на всю окрестность:
— Гей, люди добрые, сюда!
И шли люди, бежали люди на Олексин клич из сел близких и дальних, и брали люди по пригоршне золота и серебра, люди не грабили, просто возвращали себе свое, и выводили из стаек коров, из конюшен коней, из овчарен — овец, из кладовых несли мед и воск, одежду и ткани, из белой риги — ржаные снопы.
Тонул Жельманов корабль. Арендатор то ползал по рассыпанному золоту, желая его защитить, то падал на пол, крестом разбросав руки, не было на земле большей муки, чем наблюдать, как иссякает, исчезает в карманах хлопов его достояние. И он хватал Довбуша за руку:
— Убей меня, Олексику, убей, пусть я не увижу все это...
И просил Маруню:
— Помилосердствуй, не мучь...
Довбуш прятал пистоли за спину, Маруня смеялась:
— Еще поживи, пане Жельман, еще посмотри, чтобы знал, чтобы помнил, как народ грабить.
— Не желаю смотреть, смерти прошу! — хрипел Жельман.
— Подожди еще минуту, пан арендатор,— утешал его Довбуш,— еще минуту, пока люди поднимут последний грош.
Люди подобрали последний грош, сквозь двери, сквозь окна, через проломы в стенах смотрели, как будет карать Олекса Довбуш их кровопийцу.
А Олекса не замахнулся на Жельмана барткой, не поднял к его груди пистоль, не вскинул вверх руки с ножом-чепеликом, только утопил Олекса в Жельмана свои глаза. Глаза у Довбуша не были колдовскими, не были чародейными, в глазах Довбуша кипел нечеловеческий гнев, в его глазах собрался воедино весь гнев простого люда. И вот огромные и глубокие очи вперил Довбуш в Жельмана. Чуда не случилось, ни при чем тут ни бог, ни дьявол, но старый арендатор вдруг заслонил ладонями лицо, прячась от палящего огня людского гнева, дернулся в последний раз и отдал Яхве душу.
— А теперь, парни, пустите красного петуха под крыши, пускай все сгорит дотла, пускай тут паны больше не гнездятся! — крикнул Довбуш.
— Пусть сгорит! — молитвенно сложила руки Маруня, радостно повторив: — Пусть испепелится...— Прошептала: — Я давно ждала.
И тысячи факелов сразу коснулись стрех.
И ночь взвеселилась.
...Когда ночь кончилась и вставал за горами рассвет, на пожарище уже царила тишина. Еще спали верные гайдуки. На пожарище с палкой в руках бродила, разгребала жар, придавая силу огню, Маруня. Потом погас последний уголек. На пожарище заглянуло солнце; солнце не узнало вчерашнего богатого гумна и не узнавало ключницу Маруню. Она опять стала молодой, здоровой и пригожей, как и двадцать лет назад, огонь слизал с нее грязь, взявшуюся корою, огонь испепелил тоску ее; была она веселой, и теперь глаза девичьи не зияли вычерпанной криницей, в них искрилась победа.
Кто-то этому преображению не очень еще верил, кто-то сомневался, но один из солдат, проснувшийся поутру, видел, как Маруня умывалась пеплом и из старой становилась опять молодой. Солдат даже запомнил песенку, которую сеяла на пожарище в то утро гуцулка Маруня.
ЛЕГЕНДА ВОСЬМАЯ
Смерть бродила в то утро горами, лесами и пашнями, шлялась по многолюдйым городам и вокруг верховинских хат, шла открыто, гордо, от глаз людских не пряталась, бренчанья костей не таила, однако люди Смерти не видели и не слышали, лишь Великий Цимбалист услышал смертельную поступь. Он еще до рассвета вышел, простоволосый, на порог своей хаты, чтоб помолиться до восхода солнца, и увидел на соседнем пригорке Смерть. Она спускалась по тропинке, ведущей к его калитке, коса холодно отблескивала в ее руке. У Великого Цимбалиста мелькнула мысль — убежать в хату, закрыть окно и двери на сорок замков, но потом он передумал: от Смерти не спрятаться, его последний час пробил. Он метнулся в светлицу, чтобы подпоясаться и обмыть лицо свежей водой, а когда вышел на порог, Смерть уже стояла у ворот.
Великий Цимбалист пригладил ладонями длинные волосы и двинулся гостье навстречу. Он тешился тем, что его не морозит страх перед Смертью. Когда-то, еще будучи молодым, он думал о своем последнем часе. Он представлялся ему черным. Цимбалист тогда не мог представить себе, как без него будет светить солнце, как без него будет поить землю дождь, как без него будут жениться люди, как будут любить, жить, ведь он существовал не только в себе, он видел себя в солнечном свете, слышал себя в шуме деревьев, в плеске воды, в звуках цимбал, ощущал себя частицей всего мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— А теперь ведите, бабуся, до Жельмана,— распорядился Довбуш.
Упали двери в светлицу, захлопал Жельман глазами: перед ним стояли Довбуш и Маруня. Женщина уже не пела, женщина говорила:
— Я ли тебе, пане Жельман, не поведала, что стерегла тебя до нынешней ночи, чтобы своей смертью не умер, чтобы с твоей головы ни один волосок не упал, чтобы твои сыны, внуки и правнуки не думали себе, что надругательство над человеком не карается...
Покатился Жельман Довбушу в ноги, ползал Жельман, как змея без жала, вокруг Маруни, ползал и причитал:
— Ой, Олекса-пан, это ты так за добро платишь? Я твоих отца-матку уважил, я им,хатку построил, я...
— Замолчи,— вырвал свои ноги из объятий арендатора Довбуш,— я не за отца-мать поднял свой топор против богачей. За всех поднял! За тех, кого в плуги, как скотину, впрягают, за тех, кого лупцуют батогами, за тех, у кого свет в окнах отнимаешь.
— Олексик, прости! — лепетал старый, бородой подметая половицы, на него было противно смотреть.
— Марунь, я был к тебе добрым и щедрым... Я тебе пальцем не пригрозил...
Маруня стояла посреди светлицы, будто из камня вытесанная, высокая и грозная, Жельмановы уговоры к ее сердцу путей не нашли.
— Замолчи! Я не за себя мщу. За тех, что пошли, обесчещенные тобою, под заборы, что ушли спать вечным сном под зеленую мураву, кого рыба в реках съела. За тех...
— Потому ты и должен умереть! — вынес приговор Довбуш.
— йой, Олекса, йой, Маруня, имейте бога в сердце — только не смерть!..— завопил Жельман.— У меня внуки, сыны, дочка, я уберусь отсюда... исчезну... дымом улетучусь... Только отпустите. Озолочу за это...
Он мигом кинулся под кровать, надавил на тайный камень в стене, высыпались на пол мешочки с серебром и золотом, золотом чеканным и литым. Жельман торопливо высыпал клад из мешочков посреди светлицы, хотел ослепить Довбушу глаза, черпал богатство как звонкую воду, горстями, в беспамятстве осыпал им вожака и Маруню.
— Смотрите, смотрите,— извивался Жельман,— тут хватит для вас, для ваших сынов, для внуков... А я пойду себе, я жить еще хочу, я еще грехи у своего бога не отмолил, у меня много грехов...
Маруня уговоров не слышала, золота не замечала, опять она стояла на калиновом мосту и напевала сама себе:
А Довбуш стукнул кулаком по оконной раме, дубовая доска рассыпалась на куски, и сильным голосом крикнул на всю окрестность:
— Гей, люди добрые, сюда!
И шли люди, бежали люди на Олексин клич из сел близких и дальних, и брали люди по пригоршне золота и серебра, люди не грабили, просто возвращали себе свое, и выводили из стаек коров, из конюшен коней, из овчарен — овец, из кладовых несли мед и воск, одежду и ткани, из белой риги — ржаные снопы.
Тонул Жельманов корабль. Арендатор то ползал по рассыпанному золоту, желая его защитить, то падал на пол, крестом разбросав руки, не было на земле большей муки, чем наблюдать, как иссякает, исчезает в карманах хлопов его достояние. И он хватал Довбуша за руку:
— Убей меня, Олексику, убей, пусть я не увижу все это...
И просил Маруню:
— Помилосердствуй, не мучь...
Довбуш прятал пистоли за спину, Маруня смеялась:
— Еще поживи, пане Жельман, еще посмотри, чтобы знал, чтобы помнил, как народ грабить.
— Не желаю смотреть, смерти прошу! — хрипел Жельман.
— Подожди еще минуту, пан арендатор,— утешал его Довбуш,— еще минуту, пока люди поднимут последний грош.
Люди подобрали последний грош, сквозь двери, сквозь окна, через проломы в стенах смотрели, как будет карать Олекса Довбуш их кровопийцу.
А Олекса не замахнулся на Жельмана барткой, не поднял к его груди пистоль, не вскинул вверх руки с ножом-чепеликом, только утопил Олекса в Жельмана свои глаза. Глаза у Довбуша не были колдовскими, не были чародейными, в глазах Довбуша кипел нечеловеческий гнев, в его глазах собрался воедино весь гнев простого люда. И вот огромные и глубокие очи вперил Довбуш в Жельмана. Чуда не случилось, ни при чем тут ни бог, ни дьявол, но старый арендатор вдруг заслонил ладонями лицо, прячась от палящего огня людского гнева, дернулся в последний раз и отдал Яхве душу.
— А теперь, парни, пустите красного петуха под крыши, пускай все сгорит дотла, пускай тут паны больше не гнездятся! — крикнул Довбуш.
— Пусть сгорит! — молитвенно сложила руки Маруня, радостно повторив: — Пусть испепелится...— Прошептала: — Я давно ждала.
И тысячи факелов сразу коснулись стрех.
И ночь взвеселилась.
...Когда ночь кончилась и вставал за горами рассвет, на пожарище уже царила тишина. Еще спали верные гайдуки. На пожарище с палкой в руках бродила, разгребала жар, придавая силу огню, Маруня. Потом погас последний уголек. На пожарище заглянуло солнце; солнце не узнало вчерашнего богатого гумна и не узнавало ключницу Маруню. Она опять стала молодой, здоровой и пригожей, как и двадцать лет назад, огонь слизал с нее грязь, взявшуюся корою, огонь испепелил тоску ее; была она веселой, и теперь глаза девичьи не зияли вычерпанной криницей, в них искрилась победа.
Кто-то этому преображению не очень еще верил, кто-то сомневался, но один из солдат, проснувшийся поутру, видел, как Маруня умывалась пеплом и из старой становилась опять молодой. Солдат даже запомнил песенку, которую сеяла на пожарище в то утро гуцулка Маруня.
ЛЕГЕНДА ВОСЬМАЯ
Смерть бродила в то утро горами, лесами и пашнями, шлялась по многолюдйым городам и вокруг верховинских хат, шла открыто, гордо, от глаз людских не пряталась, бренчанья костей не таила, однако люди Смерти не видели и не слышали, лишь Великий Цимбалист услышал смертельную поступь. Он еще до рассвета вышел, простоволосый, на порог своей хаты, чтоб помолиться до восхода солнца, и увидел на соседнем пригорке Смерть. Она спускалась по тропинке, ведущей к его калитке, коса холодно отблескивала в ее руке. У Великого Цимбалиста мелькнула мысль — убежать в хату, закрыть окно и двери на сорок замков, но потом он передумал: от Смерти не спрятаться, его последний час пробил. Он метнулся в светлицу, чтобы подпоясаться и обмыть лицо свежей водой, а когда вышел на порог, Смерть уже стояла у ворот.
Великий Цимбалист пригладил ладонями длинные волосы и двинулся гостье навстречу. Он тешился тем, что его не морозит страх перед Смертью. Когда-то, еще будучи молодым, он думал о своем последнем часе. Он представлялся ему черным. Цимбалист тогда не мог представить себе, как без него будет светить солнце, как без него будет поить землю дождь, как без него будут жениться люди, как будут любить, жить, ведь он существовал не только в себе, он видел себя в солнечном свете, слышал себя в шуме деревьев, в плеске воды, в звуках цимбал, ощущал себя частицей всего мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91