— Я иду на Станислав.
Кое-кто из опришков, грешным делом, подумал, что ватажок выпил лишнюю кварту оковитой; в такое время неудивительно: горами бродила поздняя осень, не сегодня завтра ватага разбредется по селам и глухим приселкам, чтобы опять собраться здесь весною. Так что на прощанье можно бы и выпить. Но Олекса Довбуш смотрел на побратимов трезвыми, ясными глазами, в них горела упорная решимость.
— Может, вы, Олекса, шутите? — спросил за всех Василь Баюрак, давний и добрый побратим Довбуша.— То, прошу, крепость, а не двор какого-нибудь сопливого шляхтича...
— Думаешь себе, Василь, что не вижу разницы между шляхетским курятником и Станиславом? — недовольно зыркнул на Баюрака.— А идти должен!
— Но уже и время позднее, ватажку,— попробовал переубедить Довбуша осторожный в походах и счастливый в налетах Павло Орфенюк.— Зима на пороге.
— Когда бы даже снега засыпали все дороги и полонины, я все равно пойду,— ответил Довбуш.
— Ох, а не захотелось ли вам, ватажку, нашей кровушки? Эта осень и так была для нас тяжкой,— выпалил младший из братьев Джемиджуков, парень горячий, вспыльчивый, как огонь, но смелый до безумия, за что и любил его Довбуш.
Олекса потемнел лицом, рука невольно рванулась к золотой бартке, младший Джемиджук тоже сверкнул топорцом. Совет опришков вскочил на ноги. Еще миг — и скрестится, зазвенит в смертельном бою страшное оружие. Олекса дышал тяжело, гнев клокотал в его горле. То был первый случай в ватаге, когда меж побратимов пустил росток корень разногласия.
— Ну, нападай, ватажку, я ведаю, что твоя рука тяжела, бьет без промаха, я умру сейчас, но должен ты знать, что нам всем этот поход ни к чему! — храбрился и кричал Джемиджук.
Олекса ступил шаг к нему, замахнулся и... швырнув топор наземь, ребром ладони потер лицо, будто смывал с себя неожиданный гнев. Этот зеленый петушок Джемиджук прав, нынешняя осень вырвала из ватаги доброго побратима Василя Полейчука из Шешор, перед станйславскою ратушей был четвертован Андрусь Лав- рйв из Зеленой... Смоляки полковника Пшелуцкого как змеи расползлись Покутами и Зеленою Верховиной, рыскают по лесам и селам. Пан коронный гетман Иосиф из Потока, обратив внимание на мольбы галицкой шляхты, послал им войско под рукой Антона Соболевского. Княжна коронная Теофила Яблонская тайно плела измену, подкуп: шляхта ничем не гнушалась, только бы как можно скорее установить в крае золотой покой.
— А все же, братья, я должен идти в Станислав,— произнес Довбуш, закуривая люльку.— Я не про вас говорю, моя власть над вами в этом году уже силы не имеет. Я говорю о себе. Сам хочу идти.
— Так то ж, Олекса, верная гибель! — выкрикнул Баюрак и черканул себя пальцем по горлу. Другие опришки пожимали плечами, никак не могли понять причины внезапного решения Довбуша.
— Ох, брат,— ответил Олекса,— сам знаю, что не на свадьбу собрался. Вы тут три дня ели и пили, а я три дня думу думал.
Товарищи только теперь заметили, что их вата- жок похудел лицом, глаза у него ввалились, как две ямы, борода ощетинилась черной щетиной.
— Разве с Аннычкой что? — неосторожно обронил кто-то вопрос.
— Свят-свят! — истово перекрестился Довбуш. Все знали, как дорожит Олекса дивчиной.— Я, братья мои, ношу в душе старый долг, а рыцарям не личит не отдавать долги. То сталось еще в день моего рождения. Когда Жельман измывался над моей матерью, в Печенижине нашелся только один сокол, что решился стать на ее защиту, звали его Юрой Бойчуком. За то он и поплатился. Гнил в ямах Яблонова и Коломыи, родные по нему не одну службу божью отслужили, а он еще и до сих пор мучится под ратушей в Станиславе. Каким-то способом человек нашел возможность передать о себе весточку на волю. Три дня назад приходила ко мне старая Бойчучка — уже одной ногой в могиле стоит, а нашла к нам дорогу, ногами и сердцем ее нащупывала,—и поведала мне Юрковы слова. Передал Юра: «Если есть на свете Олекса Довбуш, то пусть про меня вспомнит». Потому я и должен идти платить свой старый долг. Должен!
Олекса взял ружье и топорец, свистом позвал Сивого. Никто из опришков не пытался отговорить его или удержать, каждый из них сделал бы то же, что и он. А когда Довбуш скрылся за деревьями, опришки, не сговариваясь молча оседлали коней и кинулись догонять ватажка.
Ехали безлюдными местами три ночи и три дня... Остановились в чаще Тисменицкого леса. Тут опришки провели короткий совет, и среди ночи Довбуш исчез, как в воду канул.
На следующий день в Станиславе разворачивалась огромная ярмарка. К городу потянулись панские рыдваны и крестьянские возы, ехали конные и шли пешие. Уставшие стражники на тисменицких воротах не обратили внимания на рослого черноволосого цыгана с уздечкой в руке.
В полдень Олекса Довбуш уже разгуливал улицами Станислава. Город его ошеломил. Дома с окнами, выходящими в тесные дворы, казались ему слепцами, что толпились один возле другого, и росли, тянулись крышами вверх. Улицы смердели конским потом, нечистотами, толпами людей. Воздух густел от криков, брани, молитв, команд, звона колоколов на костелах, стука копыт и скрипа возов. Была минута, когда в Довбушевой голове пронеслась быстрая трусливая мыслишка, что напрасно залетел сокол в гнездо Потоцких. Здесь, где на каждом шагу можешь встретить саблю, или плеть, или кнут, даже Олексе Довбушу не с руки отдавать свой долг. То правда, что на Верховине и на всем Подгорье нет рыцаря сильнее его, а серебряные волоски Деда Исполина — надежный щит против несчастного случая. Но скольких врагов он сможет одолеть? Десять? Ну, двадцать... Может, даже целую сотню! А если бросятся на него тысячью?
Мысли о собственной персоне не понравились Олексе. Он отгонял их как надоедливых и крикливых сорок, но они вновь слетались и долбили клювами темя. Их распугала только россыпь барабанного боя. Барабаны сперва гремели глухо, город не обращал на них внимания, барабаны продолжали стонать, гул их нарастал, сеялся горохом, заполнял собой площади и улицы, топтал, подавлял все другие звуки, и внезапно Довбуш ощутил, что город притих, сдался на милость барабанов. Повыскакивали из лавок и застыли, как изваяния, на порогах крикливые евреи. Замерли в седлах надутые всадники. Теснились к стенам, забивались в щели хлопы окрестных богачей. Олекса даже услышал, как порывисто дышал город и как шелестели в парке вокруг дворца Потоцких опавшие листья.
А барабаны били, били, били, их удары проникали Олексе в душу и отдавались болью и неясной тревогой. Ватажок замер посреди улицы, сжал кулачищи, расставил ноги: приготовился дорого отдать свою жизнь.
А барабаны били, били, били...
А барабаны били, били...
А барабаны били...
Олексе надоело ожидать нападения, он сам искал взглядом дышла подлиннее или даже пищали, еще немного осталось, чтоб напряженные нервы взорвались, и пошел бы Довбуш крушить, ломать, топтать, молотить улицы и площади, дома и ограды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91