— А хозяин мой, Онуфрий, за кнут не хватается, мы ходим с ним в одном хомуте, он никогда сам не съест, а меня наделит.— И Сивый неожиданно почувствовал на своей шее, на хребте теплые и ласковые ладони своего хозяина, как будто он стоял рядом.
— Значит, не поплывешь? — плеснулся гневом Черемош.
— Нет. Не смог бы я жить в том краю над морем. Мне бы, наверное, недоставало бы для счастья вот этой опушки, и этих гор, и этих лесов. Я издох бы от печали на морских берегах. Каждому, Черемоше, свое на этом свете: птицам — летать, деревьям — расти, тебе — бежать к морю. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что эти вербы, что тоскуют по твоим объятиям, не пустили бы корней на высокой горе?
Черемош налетел на Сивого, обжег водой его брюхо, ударил волнами по ногам, видно, лютовал, что не удалось подбить коня на путешествие. А может, почувствовал правду в его словах? Сивый только покачнулся, в ногах он был сильный, осторожно ступая по камням, счастливо добрался до берега.
Сивый улыбнулся, песенка опять послышалась, он потопал дальше от Черемоша, посреди опушки повалялся в траве, словно сбрасывал с себя Черемошеву болтовню, словно очищался от сомнений, потом вскочил на ноги и помчался к хозяину.
Онуфрий спал на краю опушки, что уже срасталась с подошвой горы; под лохматую голову вместо подушки положил вытертое седло, плечи накрыл байбараком.
Только что на небе вынырнул запоздалый месяц, и Сивый увидел исхудавшее, заросшее щетиной лицо хозяина и увидел сухие руки, что даже во сне стискивались в кулаки, будто Онуфрий держал топор. С вечера Сивый немножко гневался на хозяина за то, что тот ломает сосновые лапы и устраивается спать на опушке, будто не доверяет коню, оставляя его одного. Если бы Онуфрий был повнимательнее, он заметил бы, что в глазах Сивого слезился укор, конь словно хотел сказать ему: «Разве не знаешь, хозяин, что я никуда не убегу? Не бойся, утром буду стоять у твоих дверей. Иди спать домой...»
А теперь Сивый тешился, что на опушке он не одинок, что есть с кем переброситься словом. Может, и Онуфрию несладко живется в этом краю, однако же белых морских берегов не ищет. Конь бережно коснулся губами Онуфриева лица, хозяин испуганно захлопал глазами, рука невольно потянулась под седло, где лежал топор.
— Что не пасешься, Сивый? Волки?
— Э, хозяин, какие теперь волки,— топтался вокруг Онуфрия Сивый.— Не дает мне пастись одна песня, знаешь, эта вот...
...Поклав на нього золоту узду, Золоту узду, ср1бне сщельце...
— Иди, иди, Сивый.— Онуфрий ласково потрепал коня по шее.— Иди. Лезут всякие всячины в твою большую голову.
— А все же припомни, кто ее пел? — не отступался Сивый.
Онуфрий зевнул:
— Господи, боже мой, вот уж упрямый конь, спать не дает. Так, говоришь, золотую узду, серебряное седло? Гм... Сдается мне, что это коляда. Помнишь, в ночь под Рождество ходили под окнами парни со звездой?..
Сивый радостно заржал, побежал прочь от Онуфрия, и тот снова сомклул веки. Сивый, побрыкавшись, тоже лег под кустом, теперь он мог спокойно подремать, дать ногам и голове отдых. Он положил морду на согнутую переднюю ногу, сложил уши и стал думать про рождественскую зиму.
Сивому зима нравилась, в морозное время работать приходится меньше, хозяин редко запрягает его в сани, а еще реже кладет ему на спину седло. Желоб в конюш
не всегда до верху наполнен пахучим сеном, лежанка покрыта сухим мхом: Онуфрий любил скотину и заботился о ней. А больше всего нравился Сивому тот вечер перед Рождеством, когда Онуфрий, выбритый, в чистой рубахе, приходил к коню с большущим горшком человеческой еды, со свечой в другой руке, приходил и спрашивал:
— Не бывал ли ты у меня голодным, Сивый?
Конь возражающе встряхивал головой.
— Не бил ли я тебя, Сивый? Если случайно и махнул батогом — так прости меня. Мужик часом бывает горячий, как огонь.
— Да что там вспоминать, Онуфрий...
— И не держи на меня зла, если когда гаркнул на тебя поганым словом. Тут и я виноват, но и у тебя тоже есть свои конские мухи, правда? Давай помиримся и забудем.— И Онуфрий с Сивым целовались, потом хозяин подставлял коню горшок с пищей. Сивый ел и удивлялся, отчего один раз в году пшеница бывает такой сладкой.
— Так это ж не простая пшеница, а кутья с медом,— объяснял Онуфрий и закрывал за собою двери. Сивый слышал, как скрипел под хозяйскими постолами снег, как Онуфрий на пороге хаты молился, как потом под маленькими окошками Онуфриевой хаты топали чьи-то шаги, много шагов, потом они затихали и вспыхивала песня:
...Поклав на нього золоту узду, Золоту узду, сщельце...
Парни-колядники пели, а Сивый, уткнув морду в желоб с сеном, сожалел, что у него никогда не было ни золотой уздечки, ни серебряного седла. А хотелось бы хоть раз в жизни увидеть на себе дорогую сбрую. Но это напрасные мечты, откуда у Онуфрия злато- серебро?
Сивый и не заметил, как одолел его сон. Приснилось ему, будто стоит он на берегу горного озера, всматривается в зеркальный плес воды и видит себя, видит и не узнает, оттого что шерсть на нем поблескивает, длинная грива заплетена в косы, хвост подвязан, а на спине покачивается серебряное седло.
Сивый заржал спросонья, от собственного ржанья проснулся. Ветерок сразу швырнул ему в ноздри едкий, желанный и такой нежданный в этих краях запах
кобылиц. Сон мигом слетел с Сивого, как ненужная в теплый полдень попона. Сивый никак не мог уяснить, откуда здесь появились чужие кони. Он, может, запаху и не поверил бы, когда бы выразительно не услышал, что на Черемошевом броде расплескивают воду сотни конских копыт. Копыта, кованные подковами, звенели о камни и выбивали искры. Опушка наполнилась топотом, храпом, шумом. Сивый вскочил с належанного места, не зная, бежать ли ему к хозяину или ждать непрошеных гостей. Они надвигались на него целым табуном, было их, может, с сотню, а то и больше, на Сивого ни один из них не бросил и взгляда, и он стоял сбитый с толку, нигде среди табуна не видел он человека, а между тем гости оседланные и взнузданные и сбруя на них играла, как цимбалы. Сивый наконец пришел в себя и спросил гнедого коня, проходившего мимо:
— Что это, брат, ярмарка, битва или драка будет?
Гнедой, не остановившись, скосил глаз на приземистого, широкогрудого Сивого и с превосходством процедил сквозь зубы:
— Не слышал, что ли, лодырь, что нынче ночью сам Олекса Довбуш должен выбирать на этой поляне коня — товарища для себя? Потому мы со всех сторон и собрались сюда, чтобы из нас пан Олекса выбрал самого достойнейшего. А ты что, тоже под Довбуша собрался? — по-господски, одними лишь губами усмехнулся иронически гнедой.
— Нет,— возразил Сивый.— Куда уж мне... Я здешний, хозяйский...
— А-а,— сообразил гнедой и бросился догонять табун, что уже выстраивался на противоположном конце поляны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Значит, не поплывешь? — плеснулся гневом Черемош.
— Нет. Не смог бы я жить в том краю над морем. Мне бы, наверное, недоставало бы для счастья вот этой опушки, и этих гор, и этих лесов. Я издох бы от печали на морских берегах. Каждому, Черемоше, свое на этом свете: птицам — летать, деревьям — расти, тебе — бежать к морю. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что эти вербы, что тоскуют по твоим объятиям, не пустили бы корней на высокой горе?
Черемош налетел на Сивого, обжег водой его брюхо, ударил волнами по ногам, видно, лютовал, что не удалось подбить коня на путешествие. А может, почувствовал правду в его словах? Сивый только покачнулся, в ногах он был сильный, осторожно ступая по камням, счастливо добрался до берега.
Сивый улыбнулся, песенка опять послышалась, он потопал дальше от Черемоша, посреди опушки повалялся в траве, словно сбрасывал с себя Черемошеву болтовню, словно очищался от сомнений, потом вскочил на ноги и помчался к хозяину.
Онуфрий спал на краю опушки, что уже срасталась с подошвой горы; под лохматую голову вместо подушки положил вытертое седло, плечи накрыл байбараком.
Только что на небе вынырнул запоздалый месяц, и Сивый увидел исхудавшее, заросшее щетиной лицо хозяина и увидел сухие руки, что даже во сне стискивались в кулаки, будто Онуфрий держал топор. С вечера Сивый немножко гневался на хозяина за то, что тот ломает сосновые лапы и устраивается спать на опушке, будто не доверяет коню, оставляя его одного. Если бы Онуфрий был повнимательнее, он заметил бы, что в глазах Сивого слезился укор, конь словно хотел сказать ему: «Разве не знаешь, хозяин, что я никуда не убегу? Не бойся, утром буду стоять у твоих дверей. Иди спать домой...»
А теперь Сивый тешился, что на опушке он не одинок, что есть с кем переброситься словом. Может, и Онуфрию несладко живется в этом краю, однако же белых морских берегов не ищет. Конь бережно коснулся губами Онуфриева лица, хозяин испуганно захлопал глазами, рука невольно потянулась под седло, где лежал топор.
— Что не пасешься, Сивый? Волки?
— Э, хозяин, какие теперь волки,— топтался вокруг Онуфрия Сивый.— Не дает мне пастись одна песня, знаешь, эта вот...
...Поклав на нього золоту узду, Золоту узду, ср1бне сщельце...
— Иди, иди, Сивый.— Онуфрий ласково потрепал коня по шее.— Иди. Лезут всякие всячины в твою большую голову.
— А все же припомни, кто ее пел? — не отступался Сивый.
Онуфрий зевнул:
— Господи, боже мой, вот уж упрямый конь, спать не дает. Так, говоришь, золотую узду, серебряное седло? Гм... Сдается мне, что это коляда. Помнишь, в ночь под Рождество ходили под окнами парни со звездой?..
Сивый радостно заржал, побежал прочь от Онуфрия, и тот снова сомклул веки. Сивый, побрыкавшись, тоже лег под кустом, теперь он мог спокойно подремать, дать ногам и голове отдых. Он положил морду на согнутую переднюю ногу, сложил уши и стал думать про рождественскую зиму.
Сивому зима нравилась, в морозное время работать приходится меньше, хозяин редко запрягает его в сани, а еще реже кладет ему на спину седло. Желоб в конюш
не всегда до верху наполнен пахучим сеном, лежанка покрыта сухим мхом: Онуфрий любил скотину и заботился о ней. А больше всего нравился Сивому тот вечер перед Рождеством, когда Онуфрий, выбритый, в чистой рубахе, приходил к коню с большущим горшком человеческой еды, со свечой в другой руке, приходил и спрашивал:
— Не бывал ли ты у меня голодным, Сивый?
Конь возражающе встряхивал головой.
— Не бил ли я тебя, Сивый? Если случайно и махнул батогом — так прости меня. Мужик часом бывает горячий, как огонь.
— Да что там вспоминать, Онуфрий...
— И не держи на меня зла, если когда гаркнул на тебя поганым словом. Тут и я виноват, но и у тебя тоже есть свои конские мухи, правда? Давай помиримся и забудем.— И Онуфрий с Сивым целовались, потом хозяин подставлял коню горшок с пищей. Сивый ел и удивлялся, отчего один раз в году пшеница бывает такой сладкой.
— Так это ж не простая пшеница, а кутья с медом,— объяснял Онуфрий и закрывал за собою двери. Сивый слышал, как скрипел под хозяйскими постолами снег, как Онуфрий на пороге хаты молился, как потом под маленькими окошками Онуфриевой хаты топали чьи-то шаги, много шагов, потом они затихали и вспыхивала песня:
...Поклав на нього золоту узду, Золоту узду, сщельце...
Парни-колядники пели, а Сивый, уткнув морду в желоб с сеном, сожалел, что у него никогда не было ни золотой уздечки, ни серебряного седла. А хотелось бы хоть раз в жизни увидеть на себе дорогую сбрую. Но это напрасные мечты, откуда у Онуфрия злато- серебро?
Сивый и не заметил, как одолел его сон. Приснилось ему, будто стоит он на берегу горного озера, всматривается в зеркальный плес воды и видит себя, видит и не узнает, оттого что шерсть на нем поблескивает, длинная грива заплетена в косы, хвост подвязан, а на спине покачивается серебряное седло.
Сивый заржал спросонья, от собственного ржанья проснулся. Ветерок сразу швырнул ему в ноздри едкий, желанный и такой нежданный в этих краях запах
кобылиц. Сон мигом слетел с Сивого, как ненужная в теплый полдень попона. Сивый никак не мог уяснить, откуда здесь появились чужие кони. Он, может, запаху и не поверил бы, когда бы выразительно не услышал, что на Черемошевом броде расплескивают воду сотни конских копыт. Копыта, кованные подковами, звенели о камни и выбивали искры. Опушка наполнилась топотом, храпом, шумом. Сивый вскочил с належанного места, не зная, бежать ли ему к хозяину или ждать непрошеных гостей. Они надвигались на него целым табуном, было их, может, с сотню, а то и больше, на Сивого ни один из них не бросил и взгляда, и он стоял сбитый с толку, нигде среди табуна не видел он человека, а между тем гости оседланные и взнузданные и сбруя на них играла, как цимбалы. Сивый наконец пришел в себя и спросил гнедого коня, проходившего мимо:
— Что это, брат, ярмарка, битва или драка будет?
Гнедой, не остановившись, скосил глаз на приземистого, широкогрудого Сивого и с превосходством процедил сквозь зубы:
— Не слышал, что ли, лодырь, что нынче ночью сам Олекса Довбуш должен выбирать на этой поляне коня — товарища для себя? Потому мы со всех сторон и собрались сюда, чтобы из нас пан Олекса выбрал самого достойнейшего. А ты что, тоже под Довбуша собрался? — по-господски, одними лишь губами усмехнулся иронически гнедой.
— Нет,— возразил Сивый.— Куда уж мне... Я здешний, хозяйский...
— А-а,— сообразил гнедой и бросился догонять табун, что уже выстраивался на противоположном конце поляны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91