Уже не видели они ни вершины, ни опришка, видели только золотые монеты. Довбуш сеял их направо и налево, по одному и по второму склону горы, и уже позабыли смоляки про мушкеты и сабли, упали пластами на землю, и ползали, и топтались, и толкали друг друга, отнимая золотые кружочки один у другого.
Теперь Довбуш смеялся, он хвалил себя за то, что вспомнил старое опришковское испытание, сеял золотой манною щедро и звонко, сумки его пустели, и он крикнул Баюраку:
— Давай-ка свои червонцы!
И крикнул Ясеневскому:
— Давай, брат!
И крикнул Джемиджукам:
— Давайте!
Опришки кидали Олексе сумки, все кидали, никто не жалел золота из сундуков богачей.
Никто? А Иван Довбущук, родной брат Олексы?
Давай и ты, Иван, давай, твою сумку рассеем но дороге. Гайда, братья, вниз, эти вояки не скоро опомнятся, они псы платные, им все равно, от кого злотые брать: у нас или у Короны... Давай, Иван, твоим богатством мы напоим их до краев, ну!
Иван Довбущук возражающе качал головой, сумку прижимал к груди, как ребенка. Прошептал:
— Не дам, брат...
— Ты... вправду? — сразу побледнел Олекса.— Но ведь все дали... И я...
— Ну так и что? А я за что два года в опришках ходил?
— Я себе думал, что тебя позвала боль Верховины.
— Или ты меня дурным считаешь?..
Олекса почувствовал, как обожгла его ярость, нет, ярость не на Ивана, а на себя самого, ибо сколько лет ходит брат в его ватаге, ходит в походы браво, нападает на замки богачей храбро, не знает парень ни усталости, ни страха, и, бывало, хвалил его Олекса в мыслях, про себя гордился братом, любовался его юной красой, иногда даже видел его в мыслях во главе ватаги вместо себя. А сейчас Иван стоял перед ним чужой и далекий.
Довбуш протер глаза, времени на раздумья не было, вокруг бушевал Вавилон. Надо еще сыпануть золотом, каждая минута дорога.
— Давай тобивку,— прохрипел Довбуш угрожающе и рванулся к Ивану.— Или золото тебе дороже, чем наши головы?
— Ты угадал,— Иван ступил шаг назад, левая рука вцепилась в тобивку, так что посинели пальцы, правая ухватилась за бартку: готов был защищать свое богатство.
Этого Довбуш не мог вынести. Перед ним на месте брата стоял враг, Иуда, что ценит сребреники выше, чем головы своих побратимов. И не успели опришки ни опомниться, ни помешать, как Олекса, взмахнув то- цорцем; ударил брата прямо в чело. Иван упал, как сноп. Довбуш сорвал с него сумку и пошел сеять чистым золотом среди смоляков, среди врагов, за ним, как рой за маткой, бежали опришки...
Вавилон кружился, Вавилон ползал, Вавилон опьянен нежданным золотом. Хмель ударил и в голову Гриня Семанишина, и до него докатилось золотое кру- жальце, оно показалось ему солнцем, он пополз искать еще одно, и еще одно, и еще... Пока опришки сбежали вниз, пока добрались до недальнего леса, Гринь разыскал четыре монеты, а стремился найти тысячу, и он продолжал выворачивать камушки, с корнем вырывать траву. И нашел все-таки еще один кружок.
Был счастлив.
А когда сполз до подножья горы, когда Пшелуцкий звуками трубы, выстрелами, проклятьями приводил в сознание угоревший полк, пришел в себя и Гринь. Был он оборван, расстегнут. В кулаке бессознательно сжимал золото.
Ненавидел себя. Ведь не за этим приходил он сюда, приходил с жаждой мести, а удовольствовался... Чуть не заплакал атаман микуличинский. Хотел отшвырнуть прочь от себя нищенскую свою добычу, но передумал, ибо Довбуша уже и след простыл, и вынужден был богач удовольствоваться малым.
А Довбуш в это время сидел в глухой чаще, опришки никак не могли отдышаться от бега, никто из них не смел взглянуть на ватажка, зато он ласкал взором каждого, радуясь, что они живы и здоровы, и громко спрашивал их:
— Что скажу я, братья, моей матери про Ивана?.. Она любила его...
Опришки думали, что Олекса корит себя за горячность, за страшный поступок.
— Скажу ей, братья мои, что не было у нее двоих сынов. Скажу...
В лесу темнело.
ЛЕГЕНДА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Когда родилась первая ночь. Ночь была прозрачно-синяя, словно ее искупали в ледяной проруби, было у нее лицо синее, синие волосы, а очи поблескивали оранжево. И, кто знает, что это были за очи: может, теплились огоньки селянских хат или, может, посверкивали свечки волчьей стаи?
На челе ночи светилась корона — лунный серп, который, разумеется, и опалял все вокруг прозрачно- синим огнем: в лунном огне тлели глубокие снега; дымились и позванивали сосульками подольские дубравы; в низинках на болотах покачивались верхушки сверкающих от инея пик нескошенного камыша; расположенный неподалеку Днестр, лежащий меж высоких берегов, там и здесь порасстегивал толстый снежный кожух и грел под луной замерзшее ледяное брюхо; дорога, разрезавшая пополам снежную .пустыню ночи, стремительно скатывалась с холмов, круто петляла на поворотах, так что казалось, будто она убегала куда-то из этой синей ночи, но луна и на нее сыпнула огня, и дорога сразу заискрилась, словно пояс, украшенный серебряными гвоздиками.
Наверное, одна лишь дорога и была в эту ночь в движении, все прочее спало, опоенное синим хмелем.
И еще кроме дороги не спали в ту ночь, не поддаваясь синему хмелю, шесть старых ворон. Птицы не ночевали вместе, в одной стае, они «давали дрожака» на морозе в разных местах. Воронам тоже хотелось хотя бы забыться в дремоте, чтобы не чувствовать морозных шпилек,— то одна из них, то другая прятала замерзший клюв под крыло — грелись. Грелись и поглядывали на небо: ждали полночного часа.
А когда полночь наступила, вороны взмахнули крыльями и полетели. В полете они были похожи на синие кресты, их распростертые крестообразные тени скользили по снегам и тревожили волков в поле, а собак возле хат. Волки выли на синие кресты, сельские дворняги тявкали вразноголосицу из-под ворот. Вороны на них не обращали внимания, летели себе дальше, все с разных сторон, но собрались они в одном месте — на дальнем выгоне за селом, где еще с лета высилась и для дела, и для устрашения виселица. Здесь их ждала Черная Птаха. Черная Птаха напоминала ворону, только была она крупнее ростом и шире в размахе крыльев, имела крючковатый орлиный нос и холеные перья; вороны садились на перекладину виселицы справа и слева от Черной Птахи, каждая из них каркнула «Слава Иисусу» и, напыжившись, ожидала вопросов.
— Ну, так что скажете, чем обрадуете панство, слуги мои? — спросила Черная Птаха.— Давно не видала вас. Как себя чувствуете, как ваши дела?
— Да холодно вот, холера возьми...— пожаловалась Первая Ворона. Она прожила на свете не один десяток лет, ни кровь, ни поредевшее оперение уже не грели старую.
— И голодно, чтоб оно сказилось,— добавила Вторая Ворона.— Уже и забыли, как то мясо пахнет.
Изливали свои жалобы и другие птицы, вероятно, этому не было бы конца до самого утра, если бы Черная Птаха не ударила крыльями по перекладине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Теперь Довбуш смеялся, он хвалил себя за то, что вспомнил старое опришковское испытание, сеял золотой манною щедро и звонко, сумки его пустели, и он крикнул Баюраку:
— Давай-ка свои червонцы!
И крикнул Ясеневскому:
— Давай, брат!
И крикнул Джемиджукам:
— Давайте!
Опришки кидали Олексе сумки, все кидали, никто не жалел золота из сундуков богачей.
Никто? А Иван Довбущук, родной брат Олексы?
Давай и ты, Иван, давай, твою сумку рассеем но дороге. Гайда, братья, вниз, эти вояки не скоро опомнятся, они псы платные, им все равно, от кого злотые брать: у нас или у Короны... Давай, Иван, твоим богатством мы напоим их до краев, ну!
Иван Довбущук возражающе качал головой, сумку прижимал к груди, как ребенка. Прошептал:
— Не дам, брат...
— Ты... вправду? — сразу побледнел Олекса.— Но ведь все дали... И я...
— Ну так и что? А я за что два года в опришках ходил?
— Я себе думал, что тебя позвала боль Верховины.
— Или ты меня дурным считаешь?..
Олекса почувствовал, как обожгла его ярость, нет, ярость не на Ивана, а на себя самого, ибо сколько лет ходит брат в его ватаге, ходит в походы браво, нападает на замки богачей храбро, не знает парень ни усталости, ни страха, и, бывало, хвалил его Олекса в мыслях, про себя гордился братом, любовался его юной красой, иногда даже видел его в мыслях во главе ватаги вместо себя. А сейчас Иван стоял перед ним чужой и далекий.
Довбуш протер глаза, времени на раздумья не было, вокруг бушевал Вавилон. Надо еще сыпануть золотом, каждая минута дорога.
— Давай тобивку,— прохрипел Довбуш угрожающе и рванулся к Ивану.— Или золото тебе дороже, чем наши головы?
— Ты угадал,— Иван ступил шаг назад, левая рука вцепилась в тобивку, так что посинели пальцы, правая ухватилась за бартку: готов был защищать свое богатство.
Этого Довбуш не мог вынести. Перед ним на месте брата стоял враг, Иуда, что ценит сребреники выше, чем головы своих побратимов. И не успели опришки ни опомниться, ни помешать, как Олекса, взмахнув то- цорцем; ударил брата прямо в чело. Иван упал, как сноп. Довбуш сорвал с него сумку и пошел сеять чистым золотом среди смоляков, среди врагов, за ним, как рой за маткой, бежали опришки...
Вавилон кружился, Вавилон ползал, Вавилон опьянен нежданным золотом. Хмель ударил и в голову Гриня Семанишина, и до него докатилось золотое кру- жальце, оно показалось ему солнцем, он пополз искать еще одно, и еще одно, и еще... Пока опришки сбежали вниз, пока добрались до недальнего леса, Гринь разыскал четыре монеты, а стремился найти тысячу, и он продолжал выворачивать камушки, с корнем вырывать траву. И нашел все-таки еще один кружок.
Был счастлив.
А когда сполз до подножья горы, когда Пшелуцкий звуками трубы, выстрелами, проклятьями приводил в сознание угоревший полк, пришел в себя и Гринь. Был он оборван, расстегнут. В кулаке бессознательно сжимал золото.
Ненавидел себя. Ведь не за этим приходил он сюда, приходил с жаждой мести, а удовольствовался... Чуть не заплакал атаман микуличинский. Хотел отшвырнуть прочь от себя нищенскую свою добычу, но передумал, ибо Довбуша уже и след простыл, и вынужден был богач удовольствоваться малым.
А Довбуш в это время сидел в глухой чаще, опришки никак не могли отдышаться от бега, никто из них не смел взглянуть на ватажка, зато он ласкал взором каждого, радуясь, что они живы и здоровы, и громко спрашивал их:
— Что скажу я, братья, моей матери про Ивана?.. Она любила его...
Опришки думали, что Олекса корит себя за горячность, за страшный поступок.
— Скажу ей, братья мои, что не было у нее двоих сынов. Скажу...
В лесу темнело.
ЛЕГЕНДА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Когда родилась первая ночь. Ночь была прозрачно-синяя, словно ее искупали в ледяной проруби, было у нее лицо синее, синие волосы, а очи поблескивали оранжево. И, кто знает, что это были за очи: может, теплились огоньки селянских хат или, может, посверкивали свечки волчьей стаи?
На челе ночи светилась корона — лунный серп, который, разумеется, и опалял все вокруг прозрачно- синим огнем: в лунном огне тлели глубокие снега; дымились и позванивали сосульками подольские дубравы; в низинках на болотах покачивались верхушки сверкающих от инея пик нескошенного камыша; расположенный неподалеку Днестр, лежащий меж высоких берегов, там и здесь порасстегивал толстый снежный кожух и грел под луной замерзшее ледяное брюхо; дорога, разрезавшая пополам снежную .пустыню ночи, стремительно скатывалась с холмов, круто петляла на поворотах, так что казалось, будто она убегала куда-то из этой синей ночи, но луна и на нее сыпнула огня, и дорога сразу заискрилась, словно пояс, украшенный серебряными гвоздиками.
Наверное, одна лишь дорога и была в эту ночь в движении, все прочее спало, опоенное синим хмелем.
И еще кроме дороги не спали в ту ночь, не поддаваясь синему хмелю, шесть старых ворон. Птицы не ночевали вместе, в одной стае, они «давали дрожака» на морозе в разных местах. Воронам тоже хотелось хотя бы забыться в дремоте, чтобы не чувствовать морозных шпилек,— то одна из них, то другая прятала замерзший клюв под крыло — грелись. Грелись и поглядывали на небо: ждали полночного часа.
А когда полночь наступила, вороны взмахнули крыльями и полетели. В полете они были похожи на синие кресты, их распростертые крестообразные тени скользили по снегам и тревожили волков в поле, а собак возле хат. Волки выли на синие кресты, сельские дворняги тявкали вразноголосицу из-под ворот. Вороны на них не обращали внимания, летели себе дальше, все с разных сторон, но собрались они в одном месте — на дальнем выгоне за селом, где еще с лета высилась и для дела, и для устрашения виселица. Здесь их ждала Черная Птаха. Черная Птаха напоминала ворону, только была она крупнее ростом и шире в размахе крыльев, имела крючковатый орлиный нос и холеные перья; вороны садились на перекладину виселицы справа и слева от Черной Птахи, каждая из них каркнула «Слава Иисусу» и, напыжившись, ожидала вопросов.
— Ну, так что скажете, чем обрадуете панство, слуги мои? — спросила Черная Птаха.— Давно не видала вас. Как себя чувствуете, как ваши дела?
— Да холодно вот, холера возьми...— пожаловалась Первая Ворона. Она прожила на свете не один десяток лет, ни кровь, ни поредевшее оперение уже не грели старую.
— И голодно, чтоб оно сказилось,— добавила Вторая Ворона.— Уже и забыли, как то мясо пахнет.
Изливали свои жалобы и другие птицы, вероятно, этому не было бы конца до самого утра, если бы Черная Птаха не ударила крыльями по перекладине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91