Мать Олена верила, вся Верховина верила, что горы и чащи не гудят пустотою, заселены они лесными дочерьми, привидениями, духами пещер, чертями и другими нечестивыми племенами. Одних лесных жителей люди отгоняли молитвами и заклинаниями, других — пугали водой иорданскою, дымом чудесного зелья, третьих — задабривали, звали к себе в друзья гостинцами праздничными, яствами пахучими.
— Ты этим, женщина, не печалься,— утешал ее Исполин.— Если есть время, я тебе покажу...
И ветры снова подняли Олену на мощные крылья, и опять в эту ночь легла перед нею Дзвинчукова половина. Тут как раз начинался первый день летованья. Утомленное долгой дорогой, хозяйское стадо лежало
в огороженной стайке, псы-овчарки расхаживали вокруг, как жолнеры-воины на часах. Пастухи, все как один, тесным полукругом запрудили вход в колыбу и в святой тишине следили, как ватаг-артелыцик Илько добывал из дерева чистейший первозданный огонь. Добывание огня длилось долго, руки у чабана сомлели. Дерево наконец задымилось, смоляные щепки охватило пламенем — полонинский очаг родился. Теперь он будет гореть как днем, так и ночью, до первых снегов; пастухи смотрели на огонь, что крепчал, разгорался, их губы шептали слова заклинаний, слова про то, чтобы хорошо было в этот год на полонине, чтоб очаг грел их теплом в зимние ночи и охранял от волчьего клыка и медвежьей лапы.
Потом артельщик Илько с головнею в руках пошел по стаду: обкуривал его дымом от недоброго глаза. А потом кропил иорданской водой полонину, чтобы черти траву не топтали и не портили, чтобы не накликали на скотинку болезней и мору, чтобы ведьмы сюда доступа не имели, чтобы не пили молока из вымени. Олекса носил за ватагом ведро с освященной водой и насмехался:
— Бросьте, дядько, свою работу. Нечистой силе и без вас всюду туго приходится: и в селах, потому что там на каждом шагу кресты позакопаны, и тут... Гоните чертей и злых духов подальше от солнца и свежего ветра, а они тоже жить хотят.
Илько махал на него кропилом.
— Как ты, хлопче, в этом не разумеешь, то заткни пасть. Я творю священное дело.
Под сенью древнего леса ватаг Илько, сильно устав от ходьбы, сказал Олексе:
— Молод ты еси, Олекса, ноги имеешь крепкие. Пойди и покропи святой водой заповедный лес. Небось и туда может скотина забрести. А там нечистого семени несть числа.
Олекса взял кропило, помочил его в ведре и брызнул водой на деревья, на кусты, на травы. И внезапно услышал, как застонал-затрещал лес, как в нем стоголосо что-то заверещало, сотни невидимых ног затопали вокруг.
Парень заколебался. Стало ему жаль седого леса заповедного, что осиротеет без своих привидений, лесных дев, шелестней, что испокон веку плодятся в нем. Довбуш представлял себе тоненьких нявок — лесных
дочерей, прогнанных из обжитых жилищ, и спросил самого себя:
— Куда же они, бедные, денутся, а? Где будут водить свои хороводы? Ведь на каменных россыпях поранят босые ноженьки, в пропастях влажных пропадет их краса...
Думал. Наконец решил:
— Э, пусть ватаг Илько для богача слишком не старается — благодарности не дождешься. А скотинке достанет выпаса и на полонине. В вековечном лесу все должно оставаться таким, как было веками.
И вылил святую воду на сухой пень.
В это мгновенье древний лес поклонился Олексе.
В это мгновенье лесные дочери стали зримыми. Они обступили парня щебетливой толпой, говорили:
— Абы здоров ходил, Олекса. Отныне и навсегда мы друзья тебе добрые. Приходи к нам на забавы в глухую полночь или в ясный полдень. Волосинка с твоей головы не упадет.
И видит гуцульская мать, что с того часа в полуденную пору Олекса гонит отару в тень старого леса, скотина собирается в кучу и начинает дремать, ее сон охраняют мудрые овчарки, а Оленин сын бросает узловатую палку, обеими руками приглаживает волосы на голове, будто готовится к гулянке, туже перепоясывается и, раздвинув лесные ветви, зовет:
— Гей, гей, нявки — дочки лесные, я иду!
Лес бережно подхватывает словно из хрусталя отлитый Олексин клич, ели передают его из рук в руки, и клич достигает самых отдаленных мест.
— Иду... иду... иду!!
На опушке парень вынимает из-за пазухи сопил- ку-дудочку, обыкновенную, не волшебную, вербовую, и начинает играть. И, как только на сочные травы падают первые звуки сопилки, из сухих дупел, из глубоких расселин и вертепов выходят лесные дочери — нявки. Вначале они сонные, вялые, но Довбушева со- пилка сдувает с них сон, нявки становятся в круг и начинают танец.
Сопилка Довбуша распаляется, лесные дочери расходятся: их зеленые одеяния, сотканные из моха и травы, развеваются, обнажают упругие ноги и тугие, как яблоку, перси; их зеленые волосы, что пахнут листьями и грибами, вьются в воздухе волнами; их бледные лица, кажется, наливаются румянцем.
И нявки постреливают в Олексу страстными очами и просят:
— Еще, Олексику, играй! Быстрей, сладенький, играй!
Все они любят Олексу, но ни одна из них не посмела бы зачаровать человеческого сына или заманить своим юным телом да голосочком-звоночком. С любым другим человеком они учинили бы лихо с утехою, завели бы его в чащи-гущи, откуда и выхода нет. Кого- либо другого бесовские девки спеленали бы диким хмелем-виноградом, защекотали бы, и он умер бы или от страху утратил разум. Но Довбушу нечего пугаться, лесные дочери помнят добро, которое сотворил он для них весною, вылив святую воду на сухой пень.
А когда Олекса устанет, он кладет под голову сумку-тайстру, лицо прикрывает от солнца шляпой- крысаней и говорит лесным девчатам:
— Я немного подремлю, милые. Так ноги себе натрудил, за овцами ходячи.
Нявки шепчут:
— Спи, Олекса, спи...
Он закрывает глаза, нявки поют ему песни колыбельные, и стерегут от беды, и навевают над ним прохладу, и шепчут, шепчут, шепчут:
— Спи, Олекса наш, спи...
Лес качает его в зеленой колыбели — спи; травы шепчут шелковым языком — спи. Зеленая тишь господствует в полуденный час в чащах карпатских. Даже непоседливые шелестни не забавляются игрой в пятнашки между корнями, даже птица крылом нё взмахнет — спи, Олекса любимец, спи...
— Теперь ты обо всем узнала...— говорит Олене Дед Исполин.
И видение исчезает.
— Да, про все узнала,— качает головой она.— Только не знаю, достойно ли гуцульскому сыну запанибрата быть с лесным кодлом, а?
— Почему недостойно? Это значит, что Олекса не скользит по земной красе, будто по льду блестящему, умеет хлопец в глаза природе смотреть, слушать ее, понимать...
— Береги его, Деду, от всякой напасти. Ты древний и мудрый, а он — молодой и доверчивый...
И на этом... проснулась. Небо на востоке светлело. В селе кричали третьи петухи...
— Деду, гей, Деду, где ты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91