Видишь, шерстью ей рот заткнули».
Старый газда взял сына за плечо, братья подхватили его под руки и увели. Вот затрещал под ногами сушняк, вот уже и шаги утихли. Темно. Эржика осталась одна.
— Вернись!!! — распорол Довбуш криком тишину ночи.
Эржика из песни тоже подхватилась на ноги, тишина и одиночество придали ей сил.
«Вернись, любый мой!» — послала в ночь мольбу.
«Ха-ха-ха!» — донесся ответ.
«Вернись, или прокляну!» — пригрозила.
«Когда рак на горе свистнет!»
«Вернись!..»
«Га-га-га-а-а!!» — бился по ущельям, дробил каменья господский хохот.
«Чтоб ты окаменел, любимый, на месте!»
И он окаменел. Стал скалою. Эржика испугалась того, что случилось, бросилась к скале, обняла ее и тоже превратилась в камень. С тех пор и стоят на берегу Черемоша две высокие скалы...
— На этом кончается моя песенка,— сказала Аннычка и глянула на Олексу. Он еще жил ее пеньем и жил несчастьем Эржики; вперил взгляд в две скалы, и скалы вдруг зашевелились, у них выросли руки, большие каменные руки сплелись в объятиях.
— Смотри, смотри, Аннычка, они продолжают любиться,— произнес он шепотом, словно боясь спугнуть каменных влюбленных.
Аннычка и не взглянула в ту сторону.
— Беги, любимый, к Черемошу и умойся, пусть тебе разная небыль не видится. Потому что эти скалы — обыкновенные камни, стоят они испокон века. Я песню от начала до конца из головы выдумала, как придумывают сказки старые калики перехожие, и пропела ее тебе.
— Ты? Дай тебе бог здоровья...— Он не мог поверить, чтобы его Аннычка, его золотая Аннычка умела складывать песни.
— А почему бы и нет, Олексику? У каждого человека есть свой дар: у одного дар к пистолям, у другого — к цимбалам, у четвертого — к плугу и коням, у пятого — к песням. Разве не ты говорил это?
— Я,— припомнил Довбуш,— но...
Он был влюблен в песни. Не однажды, пася овец, размышлял о гнездах, из которых вылетают песни. Людей, что слагают слово к слову и дают тем словам
мелодию-крылья, он представлял себе какими-то необыкновенными, особенными, в чем-то похожими на Деда Исполина или же на Великого Цимбалиста. А тут рядом сидела Аннычка, которая владела секретом песенного творчества, тайна делала ее загадочной и великой.
— Как же, Аннычка, твои песни рождаются? — допытывался он уважительно.
— Разве я знаю? — пожала плечами.— Родятся, как дети...
— А я мог бы научиться?
— Что? Детей рожать? — глянула лукавым глазом.
— Да ну. Про песни говорю.
Стала серьезной:
— Наверное, нет... Потому что и я не училась, оно во мне само зазвучало, когда тебя увидела. Так трескается лед, когда припечет солнце. Так леса шумят, когда поднимется ветер. Так поют жаворонки, когда запарует пашня.
— Может, и твоя правда, Аннычка,— согласился с ней Довбуш. Он продолжал открывать для себя Аннычку, глубже познавать ее душевную красоту. Ватажок гордился, что именно эта дивчина встретилась ему в жизни, что так счастливо скрестились их дороги.
— Как хорошо, Аннычка, что я нашел тебя, мир ведь широкий...
— А может, я тебя отыскала? Помнишь Черно- гору?..
— Помню.
Половодьем заливала его нежность, и он купал жену в ласках. И чем больше отмерял ей ласки, тем богаче и сильнее ощущал себя, в эти минуты он походил на криницу, которую невозможно вычерпать, и был подобен древнему лесу, который, отдавая солнцу капли росы, брал взамен потоки дождя. Если бы сказали в тот миг Олексе: выкорчуй леса и перепаши горы, он исполнил бы это, потому что чувствовал себя могучим, как бог, сильнее даже, чем в тот день, когда Дед Исполин дал ему серебряные волоски.
Одного лишь не мог бы сделать Довбуш,— не было у него силы продлить ночь. На востоке уже светало, и он сказал:
— Нам пора, Аннычка. Тебе в одну сторону, мне — в другую. Тебе в Куты, мне — на верховины. Посмотри, уже погас месяц.
На ресницах у нее задрожали слезы:
— Когда еще свидимся, муж мой?
Мог ли он ответить определенно? Мог бы сказать, что отныне денно и нощно, в походе и на отдыхе будет мыслями нестись к ней, будет голубить ее, целовать милые очи.
— Когда пожелаешь...— ответил.
Она желала бы лежать на его груди каждой ночью, да разве он когда-то не предупреждал ее, что опришки домов не строят, жито не сеют?..
Он завернул ее заботливо в белый свой плащ, легко поднял над землею и посадил в седло. Сивому было непривычно возить легкую ношу, однако ступал он осторожно и мягко — Довбуш вел коня в поводу.
Аннычка несколько раз пробовала сойти с седла, потому что остались позади горные тропки и под копытами Сивого уже глухо звенела битая дорога, на которой могли появиться и шляхтичи, и смоляки, и кто-то из них мог бы узнать Олексу. И тогда... Но Довбуш рассеивал ее страхи, говорил, что на битой дороге нет ни верховинского опришка, за голову которого шляхта сулила шапку червонцев, ни армянской наемницы из Кутов, по дороге идут со свадьбы молодой и молодая, и Довбуш даже вспомнил припевку:
Уже под Кутами, когда посреди ясного утра прощались, Олекса спросил:
— Скажи, Аннычка, правду скажи, что это было там, на лужайке? Я ж ясно видел, как две скалы обнимаются. Сон это, видение?
— А может, то песенные чары, любый?
— Так зачаруй, мохнатая пчелка, поганые очи. Пусть они меня не увидят, пока не закончится моя дорога.
— Зачарую, Олексику, езжай счастливо.
Он тронул Сивого, а Аннычка села на обочине под распятием и стала петь: пеший и конный останавливались около нее, пеший и конный забывали о дороге, дорога стелилась перед Олексой чистой и безопасной.
ЛЕГЕНДА ДЕСЯТАЯ
Верховина породила сотни славных опришков, но ни одному из них даже во сне не грезилось идти походом на Станислав. Отдельные ватаги черных хлопцев брали топорами Куты и Носов, наведывались в предместья Коломыи, бесстрашный Баюрак взял приступом и сжег Болехов, а Станислав обходили дальней дорогой, чтобы случайно не напороться на острия пик панцирных полков, что денно и нощно сторожили, как псы, подступы к каменному гнезду Потоцких в междуречье двух Быстриц. Вельможное панство, купцы-сребролюбцы, зажиточные мещане католической, греческой, армянской да Моисеевой веры чувствовали себя за крепостными стенами, как у своего бога за пазухой. В городе всегда стояло на постое драгунское войско и ошивалось множество вооруженной до зубов шляхты, падких до драк стражников и панских прихлебателей.
Случалось, некоторые побратимы из опришковских отрядов Станислав все-таки не обходили. Это бывало тогда, когда они были ранены или, благодаря предательству, становились добычей смоляков.
Не лелеял надежды погулять в Станиславе и Олекса Довбуш. Он хорошо понимал, что крепость Потоцких слишком твердый орех для опришковых зубов. Потому побратимы немало удивились, когда однажды поздней осенью на горе Стог Олекса собрал их и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Старый газда взял сына за плечо, братья подхватили его под руки и увели. Вот затрещал под ногами сушняк, вот уже и шаги утихли. Темно. Эржика осталась одна.
— Вернись!!! — распорол Довбуш криком тишину ночи.
Эржика из песни тоже подхватилась на ноги, тишина и одиночество придали ей сил.
«Вернись, любый мой!» — послала в ночь мольбу.
«Ха-ха-ха!» — донесся ответ.
«Вернись, или прокляну!» — пригрозила.
«Когда рак на горе свистнет!»
«Вернись!..»
«Га-га-га-а-а!!» — бился по ущельям, дробил каменья господский хохот.
«Чтоб ты окаменел, любимый, на месте!»
И он окаменел. Стал скалою. Эржика испугалась того, что случилось, бросилась к скале, обняла ее и тоже превратилась в камень. С тех пор и стоят на берегу Черемоша две высокие скалы...
— На этом кончается моя песенка,— сказала Аннычка и глянула на Олексу. Он еще жил ее пеньем и жил несчастьем Эржики; вперил взгляд в две скалы, и скалы вдруг зашевелились, у них выросли руки, большие каменные руки сплелись в объятиях.
— Смотри, смотри, Аннычка, они продолжают любиться,— произнес он шепотом, словно боясь спугнуть каменных влюбленных.
Аннычка и не взглянула в ту сторону.
— Беги, любимый, к Черемошу и умойся, пусть тебе разная небыль не видится. Потому что эти скалы — обыкновенные камни, стоят они испокон века. Я песню от начала до конца из головы выдумала, как придумывают сказки старые калики перехожие, и пропела ее тебе.
— Ты? Дай тебе бог здоровья...— Он не мог поверить, чтобы его Аннычка, его золотая Аннычка умела складывать песни.
— А почему бы и нет, Олексику? У каждого человека есть свой дар: у одного дар к пистолям, у другого — к цимбалам, у четвертого — к плугу и коням, у пятого — к песням. Разве не ты говорил это?
— Я,— припомнил Довбуш,— но...
Он был влюблен в песни. Не однажды, пася овец, размышлял о гнездах, из которых вылетают песни. Людей, что слагают слово к слову и дают тем словам
мелодию-крылья, он представлял себе какими-то необыкновенными, особенными, в чем-то похожими на Деда Исполина или же на Великого Цимбалиста. А тут рядом сидела Аннычка, которая владела секретом песенного творчества, тайна делала ее загадочной и великой.
— Как же, Аннычка, твои песни рождаются? — допытывался он уважительно.
— Разве я знаю? — пожала плечами.— Родятся, как дети...
— А я мог бы научиться?
— Что? Детей рожать? — глянула лукавым глазом.
— Да ну. Про песни говорю.
Стала серьезной:
— Наверное, нет... Потому что и я не училась, оно во мне само зазвучало, когда тебя увидела. Так трескается лед, когда припечет солнце. Так леса шумят, когда поднимется ветер. Так поют жаворонки, когда запарует пашня.
— Может, и твоя правда, Аннычка,— согласился с ней Довбуш. Он продолжал открывать для себя Аннычку, глубже познавать ее душевную красоту. Ватажок гордился, что именно эта дивчина встретилась ему в жизни, что так счастливо скрестились их дороги.
— Как хорошо, Аннычка, что я нашел тебя, мир ведь широкий...
— А может, я тебя отыскала? Помнишь Черно- гору?..
— Помню.
Половодьем заливала его нежность, и он купал жену в ласках. И чем больше отмерял ей ласки, тем богаче и сильнее ощущал себя, в эти минуты он походил на криницу, которую невозможно вычерпать, и был подобен древнему лесу, который, отдавая солнцу капли росы, брал взамен потоки дождя. Если бы сказали в тот миг Олексе: выкорчуй леса и перепаши горы, он исполнил бы это, потому что чувствовал себя могучим, как бог, сильнее даже, чем в тот день, когда Дед Исполин дал ему серебряные волоски.
Одного лишь не мог бы сделать Довбуш,— не было у него силы продлить ночь. На востоке уже светало, и он сказал:
— Нам пора, Аннычка. Тебе в одну сторону, мне — в другую. Тебе в Куты, мне — на верховины. Посмотри, уже погас месяц.
На ресницах у нее задрожали слезы:
— Когда еще свидимся, муж мой?
Мог ли он ответить определенно? Мог бы сказать, что отныне денно и нощно, в походе и на отдыхе будет мыслями нестись к ней, будет голубить ее, целовать милые очи.
— Когда пожелаешь...— ответил.
Она желала бы лежать на его груди каждой ночью, да разве он когда-то не предупреждал ее, что опришки домов не строят, жито не сеют?..
Он завернул ее заботливо в белый свой плащ, легко поднял над землею и посадил в седло. Сивому было непривычно возить легкую ношу, однако ступал он осторожно и мягко — Довбуш вел коня в поводу.
Аннычка несколько раз пробовала сойти с седла, потому что остались позади горные тропки и под копытами Сивого уже глухо звенела битая дорога, на которой могли появиться и шляхтичи, и смоляки, и кто-то из них мог бы узнать Олексу. И тогда... Но Довбуш рассеивал ее страхи, говорил, что на битой дороге нет ни верховинского опришка, за голову которого шляхта сулила шапку червонцев, ни армянской наемницы из Кутов, по дороге идут со свадьбы молодой и молодая, и Довбуш даже вспомнил припевку:
Уже под Кутами, когда посреди ясного утра прощались, Олекса спросил:
— Скажи, Аннычка, правду скажи, что это было там, на лужайке? Я ж ясно видел, как две скалы обнимаются. Сон это, видение?
— А может, то песенные чары, любый?
— Так зачаруй, мохнатая пчелка, поганые очи. Пусть они меня не увидят, пока не закончится моя дорога.
— Зачарую, Олексику, езжай счастливо.
Он тронул Сивого, а Аннычка села на обочине под распятием и стала петь: пеший и конный останавливались около нее, пеший и конный забывали о дороге, дорога стелилась перед Олексой чистой и безопасной.
ЛЕГЕНДА ДЕСЯТАЯ
Верховина породила сотни славных опришков, но ни одному из них даже во сне не грезилось идти походом на Станислав. Отдельные ватаги черных хлопцев брали топорами Куты и Носов, наведывались в предместья Коломыи, бесстрашный Баюрак взял приступом и сжег Болехов, а Станислав обходили дальней дорогой, чтобы случайно не напороться на острия пик панцирных полков, что денно и нощно сторожили, как псы, подступы к каменному гнезду Потоцких в междуречье двух Быстриц. Вельможное панство, купцы-сребролюбцы, зажиточные мещане католической, греческой, армянской да Моисеевой веры чувствовали себя за крепостными стенами, как у своего бога за пазухой. В городе всегда стояло на постое драгунское войско и ошивалось множество вооруженной до зубов шляхты, падких до драк стражников и панских прихлебателей.
Случалось, некоторые побратимы из опришковских отрядов Станислав все-таки не обходили. Это бывало тогда, когда они были ранены или, благодаря предательству, становились добычей смоляков.
Не лелеял надежды погулять в Станиславе и Олекса Довбуш. Он хорошо понимал, что крепость Потоцких слишком твердый орех для опришковых зубов. Потому побратимы немало удивились, когда однажды поздней осенью на горе Стог Олекса собрал их и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91