в бездымном костре сгорают буки и грабы, печалятся ели, меж ними красуются листочками-угольками белые березы, но Беркут помнил, что Олексины хлопцы возвращаются из походов к зимним хатам печальными и песен не поют, они словно бы тоскуют по красному лету.
А тут кто-то верещит, скрипит, насвистывает: «Антипку, Антипку».
Кто это?
Беркут внимательнее прошил взором окружающие дебри и у подошвы Белой Скалы 'заметил... Однако Беркут не мог распознать странное существо, потому что оно одновременно походило на человека и на зверя: лицо и руки были человеческие, из гущи волос вырисовывались козлиные рога, хвост болтался воловий, а вместо ног — конские копыта. Беркут щелкнул клювом от неожиданного видения, взмахнул крыльями и сел на терновый куст в нескольких шагах от незнакомца. Тот лежал голышом, вокруг поблескивали пустые и надпитые бутылки, фляги, сулеи, краснела луковая шелуха; терновник, камни, вытоптанная трава пахли тяжелым духом корчмы. Беркут, привыкший к прозрачному воздуху высоты, чихнул. Незнакомец лениво повернул голову и, увидав птицу, миролюбиво произнес:
— А будьте здоровы, вашмосць Беркут!
Быстрозорец не поблагодарил. Ему не понравился
человек-зверь, было в нем что-то отвратительное и страшное: с сухоребрых боков свисала клочьями, как у паршивой овцы, шерсть, лицо в грязи, а руки, распластанные на траве, извивались, как гадюки.
— Что, вашмосць, не узнаешь? — хихикнул незнакомец.
— Нет,— признался неохотно Беркут.
— Я естем Антипко, домаший черт космачского газды Штефана Дзвинчука.
Беркут не понял слова «черт», но подумал, что это что-то похожее на пса, а псов он не любил, ибо не раз видел их в обществе охотников. Спросил:
— Что ты тут делаешь? Космач отсюда далеко, он там, где лишь начинают расти горы.
— Довбуша ожидаю. Хочу его убить,—похвастался Антипко.
— Ты? — не сдержал смеха Быстрозорец. Довбуша он знал, наслышался про его силу и славу.
— Думаешь, не смогу победить? — подхватился Антипко. Ноги отказывались служить ему, хмель выпитой сивухи ударил в копыта.— Я немного того... причастился, пане, от тоски. Але то ниц. Посмотри, что могу.— Черт подполз к подножию Белой Скалы, уперся плечами в камень, и Беркут услышал, как застонал в корне каменный исполин, и увидел, как покачнулась его вершина.
— Что правда, пан Антипко, то не грех, сила твоя невиданная. Но не могу понять, каким способом погубишь опришка.
— О, то очень просто, только — ша, — черт приложил палец к губатой морде.— Будет идти Довбуш мимо этой скалы, а я и повалю ее на бунтовщика, хе-хе! Мудро?
— Я б такого не придумал...
— Каждый воюет, как может. Особенно если имеешь такого противника, как Довбуш.
— Это правда,— поддакнул Быстрозорец.— Но не укладывается у меня в голове, зачем убивать опришка? Он виноват перед тобой?
— Если по правде сказать, так нет. Но Довбушевой смерти желает мой газда Штефан Дзвинчук.
Беркут тряхнул крыльями.
— Мир, что ли, рушится,— вздохнул скорбно. —Такой... такой рыцарь, что скалы сдвигает с места, служит у какого-то смердючего хлопа? — Он намеренно дразнил и разъярял Антипка, чувствуя, что случайно напал на тайну, и стремился раскрыть ее полностью.
Черт насупился. Беркутовы слова попали в цель.
— Эх, не говори, Беркут, нет ни на земле, ни под землей справедливости. Но что сделаешь: против воли пекла не пойдешь. Одно мое утешение в вине.— Он по очереди опрокидывал сулеи, сивуха заклокотала в горле,— Нечего сказать, пан Княжковский добрую горилку варит, только Лейба-корчмарь в нее воды добавляет. Хочешь попробовать? — и протянул Быстрозорцу посудину.
— Пью только родниковую воду и заоблачный воздух,— произнес тот.
Антипко задрал вверх, к тем облакам, голову, но наступил копытом на хвост и чуть было не упал.
— Пся крев! — выругался по-шляхетски и поплевал на хвост. — И вырастет тебе такая непотребность. А там... в вышине, —он ткнул пальцем в небо, —ты бога не видел?
Быстрозорец также не понял слова «бог» , но ответил:
— Нет...
— А я видел, пан Беркут. То было еще тогда, когда я жил на земле и имел на Подолии обширное имение. Звался я тогда паном Наперсник-Наперстовским из Вярбы. Ох, и заливал я попам-схизматам сала под шкуру. Ото ж и приснился мне однажды ночью Саваоф. Говорит: грешен еси, пан Тадеуш, если не выстроишь костела в мою честь, то гореть тебе в геенне огненной. И я построил. Уже и епископ приехал храм божий освятить, а тут налетели бунтарские хлопы Кривоноса, костел пустили с дымом, а меня повесили. И пришлось моей душе плестись в пекло.
Осеннее солнце стояло в зените, облака порассея- лись по небесным окраинам, было тепло, даже душно. Горилка Антипка разбирала, сожаления по поводу собственной судьбы делали его разговорчивым.
— Разве в твоем пекле плохо? — взял нить беседы Беркут.
— В пекле, как и на земле: одни в смоле варятся день за днем, а другие — дрова под котлы подкладыва- ют. Мне повезло: я стал чертом.
— И теперь урожденный Тадеуш Наперсник-На- перстовский под именем Антипка служит у какого-то
космачского хлопа? — Беркут растравлял Антипковы раны.
— Такова моя судьба, пане,— на глаза Антипка набежала слеза, которую он утер кисточкою хвоста.— Не везет мне ни при жизни, ни после смерти. Если б я случайно не вертелся на глазах у Люцифера в тот злосчастный момент, когда Штефан Дзвинчук позвал на помощь силы ада, то, может, не меня, а кого-то другого послали б к нему в домашние черти.
— Разве ты не можешь справиться с ним? — засомневался Беркут.— Сверни ему шею.
— Хи-хи,— засмеялся Антипко,— не знаешь ты Дзвинчука... А во-вторых, пан, между нами договор, печатью Люциферовой скрепленный: пока Дзвинчук жив — я ему служу, после смерти — он служит нам.
— Вижу по твоим ребрам,— посочувствовал Беркут,— что держит тебя Дзвинчук в черном теле.
Деланное сочувствие Беркута Антипко принял за чистую монету.
— Го-го, проше пана, я временами ловлю себя на мысли, что боюсь того хлопа. Суди сам, Беркут. Сплю я на рассвете на чердаке его хаты, а Дзвичук, курвий сын, уже бродит по двору и в полный голос молится богу, богу, холера, молится, а обо мне думает. Потом приставляет лестницу к балке и лезет наверх. Я уж знаю, что лезет ко мне, но притаюсь, как мышь перед котом. А он садится на балку, как на коня, и, протягивая руку с миской горячей каши кукурузной, политой конопляным маслом, выплевывает из усатой, как у бобра, пасти, эту свою заутреню: И я должен идти к нему...
— А я бы не пошел,— перебил Беркут.
— Вот так-так, не пошел бы,— хмурится Антипко.— И я пробовал. Бывало, и в лохмотья закапывался, как еж в листья, уши и нос затыкал ватой, но кишки в животе марш играют, вкусный запах туманит голову, и я полз к Дзвинчуку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
А тут кто-то верещит, скрипит, насвистывает: «Антипку, Антипку».
Кто это?
Беркут внимательнее прошил взором окружающие дебри и у подошвы Белой Скалы 'заметил... Однако Беркут не мог распознать странное существо, потому что оно одновременно походило на человека и на зверя: лицо и руки были человеческие, из гущи волос вырисовывались козлиные рога, хвост болтался воловий, а вместо ног — конские копыта. Беркут щелкнул клювом от неожиданного видения, взмахнул крыльями и сел на терновый куст в нескольких шагах от незнакомца. Тот лежал голышом, вокруг поблескивали пустые и надпитые бутылки, фляги, сулеи, краснела луковая шелуха; терновник, камни, вытоптанная трава пахли тяжелым духом корчмы. Беркут, привыкший к прозрачному воздуху высоты, чихнул. Незнакомец лениво повернул голову и, увидав птицу, миролюбиво произнес:
— А будьте здоровы, вашмосць Беркут!
Быстрозорец не поблагодарил. Ему не понравился
человек-зверь, было в нем что-то отвратительное и страшное: с сухоребрых боков свисала клочьями, как у паршивой овцы, шерсть, лицо в грязи, а руки, распластанные на траве, извивались, как гадюки.
— Что, вашмосць, не узнаешь? — хихикнул незнакомец.
— Нет,— признался неохотно Беркут.
— Я естем Антипко, домаший черт космачского газды Штефана Дзвинчука.
Беркут не понял слова «черт», но подумал, что это что-то похожее на пса, а псов он не любил, ибо не раз видел их в обществе охотников. Спросил:
— Что ты тут делаешь? Космач отсюда далеко, он там, где лишь начинают расти горы.
— Довбуша ожидаю. Хочу его убить,—похвастался Антипко.
— Ты? — не сдержал смеха Быстрозорец. Довбуша он знал, наслышался про его силу и славу.
— Думаешь, не смогу победить? — подхватился Антипко. Ноги отказывались служить ему, хмель выпитой сивухи ударил в копыта.— Я немного того... причастился, пане, от тоски. Але то ниц. Посмотри, что могу.— Черт подполз к подножию Белой Скалы, уперся плечами в камень, и Беркут услышал, как застонал в корне каменный исполин, и увидел, как покачнулась его вершина.
— Что правда, пан Антипко, то не грех, сила твоя невиданная. Но не могу понять, каким способом погубишь опришка.
— О, то очень просто, только — ша, — черт приложил палец к губатой морде.— Будет идти Довбуш мимо этой скалы, а я и повалю ее на бунтовщика, хе-хе! Мудро?
— Я б такого не придумал...
— Каждый воюет, как может. Особенно если имеешь такого противника, как Довбуш.
— Это правда,— поддакнул Быстрозорец.— Но не укладывается у меня в голове, зачем убивать опришка? Он виноват перед тобой?
— Если по правде сказать, так нет. Но Довбушевой смерти желает мой газда Штефан Дзвинчук.
Беркут тряхнул крыльями.
— Мир, что ли, рушится,— вздохнул скорбно. —Такой... такой рыцарь, что скалы сдвигает с места, служит у какого-то смердючего хлопа? — Он намеренно дразнил и разъярял Антипка, чувствуя, что случайно напал на тайну, и стремился раскрыть ее полностью.
Черт насупился. Беркутовы слова попали в цель.
— Эх, не говори, Беркут, нет ни на земле, ни под землей справедливости. Но что сделаешь: против воли пекла не пойдешь. Одно мое утешение в вине.— Он по очереди опрокидывал сулеи, сивуха заклокотала в горле,— Нечего сказать, пан Княжковский добрую горилку варит, только Лейба-корчмарь в нее воды добавляет. Хочешь попробовать? — и протянул Быстрозорцу посудину.
— Пью только родниковую воду и заоблачный воздух,— произнес тот.
Антипко задрал вверх, к тем облакам, голову, но наступил копытом на хвост и чуть было не упал.
— Пся крев! — выругался по-шляхетски и поплевал на хвост. — И вырастет тебе такая непотребность. А там... в вышине, —он ткнул пальцем в небо, —ты бога не видел?
Быстрозорец также не понял слова «бог» , но ответил:
— Нет...
— А я видел, пан Беркут. То было еще тогда, когда я жил на земле и имел на Подолии обширное имение. Звался я тогда паном Наперсник-Наперстовским из Вярбы. Ох, и заливал я попам-схизматам сала под шкуру. Ото ж и приснился мне однажды ночью Саваоф. Говорит: грешен еси, пан Тадеуш, если не выстроишь костела в мою честь, то гореть тебе в геенне огненной. И я построил. Уже и епископ приехал храм божий освятить, а тут налетели бунтарские хлопы Кривоноса, костел пустили с дымом, а меня повесили. И пришлось моей душе плестись в пекло.
Осеннее солнце стояло в зените, облака порассея- лись по небесным окраинам, было тепло, даже душно. Горилка Антипка разбирала, сожаления по поводу собственной судьбы делали его разговорчивым.
— Разве в твоем пекле плохо? — взял нить беседы Беркут.
— В пекле, как и на земле: одни в смоле варятся день за днем, а другие — дрова под котлы подкладыва- ют. Мне повезло: я стал чертом.
— И теперь урожденный Тадеуш Наперсник-На- перстовский под именем Антипка служит у какого-то
космачского хлопа? — Беркут растравлял Антипковы раны.
— Такова моя судьба, пане,— на глаза Антипка набежала слеза, которую он утер кисточкою хвоста.— Не везет мне ни при жизни, ни после смерти. Если б я случайно не вертелся на глазах у Люцифера в тот злосчастный момент, когда Штефан Дзвинчук позвал на помощь силы ада, то, может, не меня, а кого-то другого послали б к нему в домашние черти.
— Разве ты не можешь справиться с ним? — засомневался Беркут.— Сверни ему шею.
— Хи-хи,— засмеялся Антипко,— не знаешь ты Дзвинчука... А во-вторых, пан, между нами договор, печатью Люциферовой скрепленный: пока Дзвинчук жив — я ему служу, после смерти — он служит нам.
— Вижу по твоим ребрам,— посочувствовал Беркут,— что держит тебя Дзвинчук в черном теле.
Деланное сочувствие Беркута Антипко принял за чистую монету.
— Го-го, проше пана, я временами ловлю себя на мысли, что боюсь того хлопа. Суди сам, Беркут. Сплю я на рассвете на чердаке его хаты, а Дзвичук, курвий сын, уже бродит по двору и в полный голос молится богу, богу, холера, молится, а обо мне думает. Потом приставляет лестницу к балке и лезет наверх. Я уж знаю, что лезет ко мне, но притаюсь, как мышь перед котом. А он садится на балку, как на коня, и, протягивая руку с миской горячей каши кукурузной, политой конопляным маслом, выплевывает из усатой, как у бобра, пасти, эту свою заутреню: И я должен идти к нему...
— А я бы не пошел,— перебил Беркут.
— Вот так-так, не пошел бы,— хмурится Антипко.— И я пробовал. Бывало, и в лохмотья закапывался, как еж в листья, уши и нос затыкал ватой, но кишки в животе марш играют, вкусный запах туманит голову, и я полз к Дзвинчуку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91