— А то, что завтра пасти будешь, так оно, парнишка, еще не твое, а господское. Вот лучше заткни рот и спи, завтра затемно вставать.
Олекса смыкает веки, но сон к нему не торопится, парень лежит лицом к небу и слушает, как звонко, что церковный колокол, колотится в нем сердце, и слышит, как становится богатым от шелеста трав, от шумов ночного леса, звона ручьев, и даже слышит, как богатеет уханьем филина, вскриком сонного ворона, далеким верещаньем перепуганного зайца. Он не может удержать своего богатства, медленно встает на ноги, и, как сновидение, бредет в ночь, и напевает посреди по- лонины:
Костер слушает, овчары слушают, ватаг Илько, забыв про шутки, говорит взволнованно:
— Поди ты, как его распирает. Молодость, что ли, как молодое вино, кипит в нем? Или нечистый в душу вселился?
Никто не отвечает. Чабанов, что, кажется, ничего на свете не боятся, перед нечистым берет дрожь, каждый из них помнит десяток историй про глумление чертей над крещеным людом: темная жизнь придавала сил темному страху.
А Довбуш в ту ночь плавал во тьме, срастался с нею, рассеивался среди нее мраком, темнота в душу его не вливается, черти доступа до него не имеют; той ночью он мужал и тосковал по ясному топору, оружию оп- ришка:
— Скоро, ой скоро, Олекса,— говорил сам себе в ту ночь Дед Исполин,— дам я тебе бартку и ружье золотое. Ой скоро...
Ныне это произойдет. В день грозовой.
И Дед Исполин начал подниматься со своей скалы.
А Довбуш напевал:
Довбуш лежал среди трав и наблюдал, как облака переваливали горы, словно перелазы, и собирались над полониной, скучивались в огромные тучи, с востока черная лава, с запада — синяя. Еще издали дождевые облака швыряло одно в другое редкие громы. А когда они ударились одно об другое насупленными грозовыми лбами, то загремели все вместе, сыпанули снопами молний. И полонина зеленая, и старый лес, и окрестные горы потемнели от страху, притихли, стали меньше, а черные и синие громы, смешавшись, сталкивались, бились люто и долго, сыпались из них искры, как из петухов перья.
Громы взбесились, о собственной вражде забыли, всю ярость перенесли на Олексу. Он вскочил во весь рост, упивался могучей силой стихии и кричал:
— А ну, громы, бейте! Ну, больше огня, громы!
Ветры трепали парня со всех сторон, забивали дыхание, рвали волосы, пытались сбить с ног, громы целились молниями-мечами, но Довбуш врос ногами в скалистую землю, стоял неколебимо, словно молодой горный бог.
Над Дзвинчуковой полониной запахло серой и припаленной травой. Казалось, что небесная стихия преодолеет сейчас Олексу, повалит на колени и покатит в пропасть. Но пошел дождь. Дождь полил ковшами и ведрами, Олекса поднял вверх руки и замер, вслушиваясь, как потоки воды, те самые потоки, что перед бурей в вышине были громами, ласково и щедро промывали его чуб, стекали по телу, смывали грязь, пыль, ежедневные заботы, поили бодростью, и Олекса чувствовал, как под горным дождем растет его тело, как наливаются силой мышцы, как расширяется грудь, как зорче видят очи.
— Гей, гей, тучи мои! Еще дождя! Еще!..
И враз замолк Олекса Довбуш, насторожился. Сквозь стену дождя, сквозь раскаты громов до его ушей докатилось глухое бурление. Он огляделся, не понимая, откуда исходит этот звук, потом догадался:
— Верно, Несамовитое грозит разлиться...
И побежал к озеру. Несамовитое, доверху налитое реками дождевой воды, бушевало. Поверхность воды поднималась на глазах, как молоко в казане. Волны грызли, долбили каменные берега — искали выхода. В одном месте, попав на податливую почву, размывали ее, рушили. Каждую минуту вода могла ринуться в промоину, и тогда... Олекса даже похолодел, представив, что будет, когда Несамовитое хлынет по склонам на полонину. Вода смоет, как щепки, овец, лавиной полетит на хату-колыбу. А там люди... Там дядько Илько, что дома оставил шестеро малых детей, там дедушка Лукин, что больной лежит, там парни, что только жить начали. И все они погибнут, пропадут, вода смоет их в провал, как листья с дороги?
Раздумывать было некогда. Звать на помощь? Не к услышат. И бросился Олекса Довбуш сваливать на
берег обломки скал, корневища деревьев. Он был в это мгновенье еще простым чабаном, еще ему было трудно катать камни и забивать их в узкую щель, еще трудно было носить стволы, но он носил, укреплял податливый берег. Росла в озере вода, и росла на берегу запруда.
Опухали Олексины руки от усталости. Из пальцев сочилась кровь. Пекло лицо, иссеченное дождем и ветром. Казалось ему, что сейчас упадет, не выдержит страшной тяжести. И он упал действительно. Ручей, что пробивался из озера, загородил собой. На счастье, дождь утих, отгорели громы, Олекса шептал:
Тогда подступил к Олексе Дед Исполин. Он вырос перед ним, как елка, наклонился и повелел:
— Вставай, сынок!
Олекса, может, и напугался, однако ответил спокойно:
— Не могу. Разве не видишь, что озеро держу плечами?
Старик стал на Олексино место, одной ногою загородил поток. Олекса стоял перед Исполином мокрый, измученный и потрясенный.
— Ишь, а ты кто такой будешь? — спросил.
— Угадай,— сказал Дед.
— Может, бог? Или, может, черт? — И его пальцы, наученные матерью, невольно собирались в щепоть, чтоб осенить лицо крестом.
— А ты присмотрись! — В Дедовых словах звучала доброта, и это Олексу подбадривало.
Парень внимательно вглядывался во вспаханное, как нива, морщинистое Дедово лицо и... и узнал в его чертах отцовские черты, материнские глаза, покойного деда нос...
— Теперь догадался? Я твой, парень, предок, зовусь Дедом. Ты про Исполинов слышал?
— Да,— все еще удивленно ответил Олекса.— Но не ведаю, чего от меня хочешь?
— Скажу, не торопись. Ты сперва по-сыновнему взгляни на отчий край и расскажи мне об увиденном.
Дед махнул рукою, Олекса вскрикнул от волнения: перед ним распростерлась, будто ковер, вся Гуцулыцина, вся земля Галицкая, а дальше виднелась Подолия древняя, за нею лежала Волынь.
— Я вижу, Деду, зеленые леса, рыбные речки, широкие поля...
— И что еще видишь, Олекса? — допытывался Дед.
— И вижу села в нужде, что стоят как старцы...
— Что еще видишь, говори,— требовал Дед.
— Вижу города с темными улицами-провалами...
— Еще...
— Вижу людей, на которых паны пашут землю...
— Еще...
— Вижу предателей, что богатеют от сребреников...
— Еще...
— Вижу девчат, обесчещенных шляхтой...
— Вижу палачей, что рубят вольнолюбцам головы...
— Вижу, Деду, поругание, смерти, слезы, отупение...
— Это рабство, Олекса,— пояснил печально Дед. И вновь махнул рукою: перед Олексой возникла Дзвинчукова полонина, что уже грелась-нежилась, паровала под солнцем.
— А теперь, Олекса, вслушайся в самого себя. Вслушайся и ответь, какие струны в тебе звенят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Олекса смыкает веки, но сон к нему не торопится, парень лежит лицом к небу и слушает, как звонко, что церковный колокол, колотится в нем сердце, и слышит, как становится богатым от шелеста трав, от шумов ночного леса, звона ручьев, и даже слышит, как богатеет уханьем филина, вскриком сонного ворона, далеким верещаньем перепуганного зайца. Он не может удержать своего богатства, медленно встает на ноги, и, как сновидение, бредет в ночь, и напевает посреди по- лонины:
Костер слушает, овчары слушают, ватаг Илько, забыв про шутки, говорит взволнованно:
— Поди ты, как его распирает. Молодость, что ли, как молодое вино, кипит в нем? Или нечистый в душу вселился?
Никто не отвечает. Чабанов, что, кажется, ничего на свете не боятся, перед нечистым берет дрожь, каждый из них помнит десяток историй про глумление чертей над крещеным людом: темная жизнь придавала сил темному страху.
А Довбуш в ту ночь плавал во тьме, срастался с нею, рассеивался среди нее мраком, темнота в душу его не вливается, черти доступа до него не имеют; той ночью он мужал и тосковал по ясному топору, оружию оп- ришка:
— Скоро, ой скоро, Олекса,— говорил сам себе в ту ночь Дед Исполин,— дам я тебе бартку и ружье золотое. Ой скоро...
Ныне это произойдет. В день грозовой.
И Дед Исполин начал подниматься со своей скалы.
А Довбуш напевал:
Довбуш лежал среди трав и наблюдал, как облака переваливали горы, словно перелазы, и собирались над полониной, скучивались в огромные тучи, с востока черная лава, с запада — синяя. Еще издали дождевые облака швыряло одно в другое редкие громы. А когда они ударились одно об другое насупленными грозовыми лбами, то загремели все вместе, сыпанули снопами молний. И полонина зеленая, и старый лес, и окрестные горы потемнели от страху, притихли, стали меньше, а черные и синие громы, смешавшись, сталкивались, бились люто и долго, сыпались из них искры, как из петухов перья.
Громы взбесились, о собственной вражде забыли, всю ярость перенесли на Олексу. Он вскочил во весь рост, упивался могучей силой стихии и кричал:
— А ну, громы, бейте! Ну, больше огня, громы!
Ветры трепали парня со всех сторон, забивали дыхание, рвали волосы, пытались сбить с ног, громы целились молниями-мечами, но Довбуш врос ногами в скалистую землю, стоял неколебимо, словно молодой горный бог.
Над Дзвинчуковой полониной запахло серой и припаленной травой. Казалось, что небесная стихия преодолеет сейчас Олексу, повалит на колени и покатит в пропасть. Но пошел дождь. Дождь полил ковшами и ведрами, Олекса поднял вверх руки и замер, вслушиваясь, как потоки воды, те самые потоки, что перед бурей в вышине были громами, ласково и щедро промывали его чуб, стекали по телу, смывали грязь, пыль, ежедневные заботы, поили бодростью, и Олекса чувствовал, как под горным дождем растет его тело, как наливаются силой мышцы, как расширяется грудь, как зорче видят очи.
— Гей, гей, тучи мои! Еще дождя! Еще!..
И враз замолк Олекса Довбуш, насторожился. Сквозь стену дождя, сквозь раскаты громов до его ушей докатилось глухое бурление. Он огляделся, не понимая, откуда исходит этот звук, потом догадался:
— Верно, Несамовитое грозит разлиться...
И побежал к озеру. Несамовитое, доверху налитое реками дождевой воды, бушевало. Поверхность воды поднималась на глазах, как молоко в казане. Волны грызли, долбили каменные берега — искали выхода. В одном месте, попав на податливую почву, размывали ее, рушили. Каждую минуту вода могла ринуться в промоину, и тогда... Олекса даже похолодел, представив, что будет, когда Несамовитое хлынет по склонам на полонину. Вода смоет, как щепки, овец, лавиной полетит на хату-колыбу. А там люди... Там дядько Илько, что дома оставил шестеро малых детей, там дедушка Лукин, что больной лежит, там парни, что только жить начали. И все они погибнут, пропадут, вода смоет их в провал, как листья с дороги?
Раздумывать было некогда. Звать на помощь? Не к услышат. И бросился Олекса Довбуш сваливать на
берег обломки скал, корневища деревьев. Он был в это мгновенье еще простым чабаном, еще ему было трудно катать камни и забивать их в узкую щель, еще трудно было носить стволы, но он носил, укреплял податливый берег. Росла в озере вода, и росла на берегу запруда.
Опухали Олексины руки от усталости. Из пальцев сочилась кровь. Пекло лицо, иссеченное дождем и ветром. Казалось ему, что сейчас упадет, не выдержит страшной тяжести. И он упал действительно. Ручей, что пробивался из озера, загородил собой. На счастье, дождь утих, отгорели громы, Олекса шептал:
Тогда подступил к Олексе Дед Исполин. Он вырос перед ним, как елка, наклонился и повелел:
— Вставай, сынок!
Олекса, может, и напугался, однако ответил спокойно:
— Не могу. Разве не видишь, что озеро держу плечами?
Старик стал на Олексино место, одной ногою загородил поток. Олекса стоял перед Исполином мокрый, измученный и потрясенный.
— Ишь, а ты кто такой будешь? — спросил.
— Угадай,— сказал Дед.
— Может, бог? Или, может, черт? — И его пальцы, наученные матерью, невольно собирались в щепоть, чтоб осенить лицо крестом.
— А ты присмотрись! — В Дедовых словах звучала доброта, и это Олексу подбадривало.
Парень внимательно вглядывался во вспаханное, как нива, морщинистое Дедово лицо и... и узнал в его чертах отцовские черты, материнские глаза, покойного деда нос...
— Теперь догадался? Я твой, парень, предок, зовусь Дедом. Ты про Исполинов слышал?
— Да,— все еще удивленно ответил Олекса.— Но не ведаю, чего от меня хочешь?
— Скажу, не торопись. Ты сперва по-сыновнему взгляни на отчий край и расскажи мне об увиденном.
Дед махнул рукою, Олекса вскрикнул от волнения: перед ним распростерлась, будто ковер, вся Гуцулыцина, вся земля Галицкая, а дальше виднелась Подолия древняя, за нею лежала Волынь.
— Я вижу, Деду, зеленые леса, рыбные речки, широкие поля...
— И что еще видишь, Олекса? — допытывался Дед.
— И вижу села в нужде, что стоят как старцы...
— Что еще видишь, говори,— требовал Дед.
— Вижу города с темными улицами-провалами...
— Еще...
— Вижу людей, на которых паны пашут землю...
— Еще...
— Вижу предателей, что богатеют от сребреников...
— Еще...
— Вижу девчат, обесчещенных шляхтой...
— Вижу палачей, что рубят вольнолюбцам головы...
— Вижу, Деду, поругание, смерти, слезы, отупение...
— Это рабство, Олекса,— пояснил печально Дед. И вновь махнул рукою: перед Олексой возникла Дзвинчукова полонина, что уже грелась-нежилась, паровала под солнцем.
— А теперь, Олекса, вслушайся в самого себя. Вслушайся и ответь, какие струны в тебе звенят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91