Кара небесная, а не Довбуш. У него, говорят, конь крылья имеет, потому что эти, пшепрашам, остолопы-смоляки охотятся на бандита, вываливши языки, в горах, а он спокойно трясет богача где-то над Днестром. Да если бы только один Довбуш замахнулся на тишину и покой края, это было бы полбеды; страшно, когда рабочее быдло, что до сих пор молчало в ярме, начинает брыкаться, в глазах у них огонь откуда-то появился, в разговоре — уверенность, а во всей фигуре гордость так и выпирает. Они, хлопы, так выглядят, будто пьянит их тот Довбуш, будто опришек дал им напиться из жбана бунтарского вина.
Он, Жельман, заботясь о порядке в арендованных хозяйствах, пробовал отрезвить хлопов и приказал как- то привести ко двору этих паршивых захребетников — родичей Олексы — Василя и Олену Довбушей. Гайдуки при всем честном народе заголили обоим спины и отхлестали канчуками. Ай-вай, по-глупому тогда поступил Жельман, не ум рассудительный и дальновидный, а злость жгучая и страх руководили им. И что же? Только растревожил осиное гнездо. Довбуш не заставил ждать ответа: однажды ночью все окрестные корчмы запылали, в том числе и бывшее гнездо Довбушей. Пошли с дымом деньги, горилка, обуглились два корчмаря. Жельман в отчаянии чуть не выдрал пейсы, потом дорвался до коня и полетел в Яблонов искать у панов-шляхтичей управы на отчаянного бандита, а для себя — защиты. А ясновельможные, пшепрашам, сами штаны наготове держат. Только и помощи от них, что послали к нему на постой солдат.
— За их мощными плечами, пан Жельман,—утешал ротмистр,— будешь чувствовать себя, как за стенами Станиславской крепости.
Оно, конечно, за солдатскими плечами безопаснее: у солдат и самопалы, и пистоли, и сабли вострые, и кони быстрые, но Довбуш — это такая бестия, что с ним надо воевать не только оружием, но и хитростью. Холка у Жельмана, слава богу, не переломилась оттого, что он поехал в Печенижин, разыскал Довбушевых родичей, поклонился им и сказал:
— Приехал я просить прощения у вас, пан Василь: что было между нами, то быльем поросло. Видит бог, каюсь, что когда-то у вас хату отобрал и вот, значит, с вами неуважительно повел себя. Это, проше пана Василя, шляхта меня взбаламутила, теперь сам казню себя. Так и Олексе передайте. И еще передайте, что я заплатил за гайдуцкие плети, на старом месте вам новую хату построю. Хочу жить с Олексою в мире.— И Жельман на глазах удивленных гуцулов разорвал старую долговую грамоту, а на столе оставил кучку червонцев.
Довбуши, хоть и не падали арендатору в ноги, от червонцев не отказывались и в новую хату, выросшую как гриб, жить перешли. Жельман удовлетворенно потирал руки, думал, что навечно подписал с Олексой тайный договор, теперь бандит даст ему покой. Ясное дело, мир с опришком стоит денег. А где эти, проше пана, червонцы взять? Разве в этих проклятых горах у него золотой рудник? Сын Иоська из Львова пишет: имею большой купеческий гешефт, помоги деньгами. Меньший, Мойше, в Коломые пивоварню закладывает и тоже просит: дай, папа. Ривка за Станиславского аптекаря замуж вышла, ей тоже деньги нужны, тем более девку голой из дома не выпроводишь, надо же ребенку как-то жить. А разве он не понимает этого? Или он своим детям худа желает? Надо денег — будут деньги. Теперь, когда он с Олексой сговор имеет, можно хлопов, как гнид к ногтю, покрепче прижать. Но только ша, ша... Не позднее как на прошлой неделе сельские войты-старосты с папертей церквей огласили, что ясновельможный пан арендатор установил новую подать — на окна. «Ну, ну, хлопы, не сходите с ума, это ничего не значит, что во всей Короне хлоп подати за окна не платит. Жельману Корона, пшепрашам, до одного места, здесь я король. А может, нет? А как ты думал, хамло, а? Хочешь на белый свет любоваться — плати. А не хочешь — заколачивай окна досками, разве я тебе запрещаю слепнуть в потемках? Что, все окна поза- колачиваете? Ну так что же, я наложу подать на воздух. Тут уж, хлоп, не выкрутишься — дышать-то ты должен. Я обязан выжать из арендаторства все до капли, как масло из макухи, мне тут хозяйствовать осталось недолго, после меня пускай хоть лопухи цветут, я по
еду до Ривки и буду ее детей забавлять и у Яхве свой грех отмаливать. А как же иначе, всему на земле есть свое время и свой час».
Вчера мужи общин приперлись ко двсру, еще в воротах поснимали свои шляпы-крисани, будто в церковь вступили, на лицах божественное смирение разлито.
— Смилостивься, пан Жельман, — просили перед крыльцом,— нет у людей ни гроша. Не отнимай хотя бы свет из окон, дети малые в темноте слепнут.
«То пусть себе слепнут, мне что до этого? Лишь бы мои внуки здоровы росли».
А вслух Жельман произнес:
— Думаете себе, газды уважаемые, что я вас не понимаю? Но станьте на минутку на мое место. Я за аренду плачу? Плачу. Пан-шляхтич не спрашивает, уродила ли рожь на полях, не теряют ли овцы шерсть, есть ли у вас деньги, он только говорит мне: Жельман, плати. Он тянет жилы из меня, я — из вас. Таков мир, газды, таков мир... К тому же, газды уважаемые, вы видели, что пан Олекса, лишь бы он здоров был, уничтожил мои корчмы. А это ж убыток — вай-вай! Вынужден я был построить его родичам новую хату: кто не видал, пусть полюбуется — истинный дворец! А это ж все деньги, не так ли? А где же мне взять? Пану богачу — дай, пану Олек- се — дай...
— Так это, прошу ясновельможного, за наши окна Довбушу Василю хату поставил? — не поверили гуцулы.
— Ша, разве я такое сказал? Я только говорю, что пану Олексе — дай, пану богачу — дай...
Жельман знал, что делал. Пусть бесятся лодыри, пусть локти кусают, пусть не очень полагаются на Довбуша, он для того и пошел в опришки, чтобы разбогатеть. Только — ша, газды, тихо...
Жельман не ведал, что творилось в сердцах мужей общин после его слов, но догадывался: зерно отравленное, брошенное им, если не у всех, так у одного-двух все-таки взойдет и прорастет. А у того одного есть языкатая жена, а у той женщины есть болтливые соседки: пойдет горами слух, что Довбушева родня на людской крови себе богатство сколачивает.
— Чтоб я так здоров был, как хорошо придумал,— утешал Жельман, наблюдая, как молча откланиваются хлопы и пятятся к воротам.
— Вы имеете право жаловаться в суд,— великодушно советует Жельман.— Имеете право, король наш добрый, как отец родной...
— И в самом деле будем, паночек,— отрезал Грыць из Печенижина.
— Ну, ну, посмотрим,— сразу вскипел Жельман.— А ну, подожди-ка! — крикнул Грыцю. Гайдуки преградили путь к воротам. Жельман не предполагал, что быдло наберется смелости и пригрозит судом. Правда, жаловаться они имели право, не раз и не два писали в суд и губернатору на его притеснения; от этой их писанины никакого вреда не было, но делали они все тайно, а тут.
— Так, может, пан Грыць,— зло усмехнулся Жельман,— принести тебе перо и бумагу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Он, Жельман, заботясь о порядке в арендованных хозяйствах, пробовал отрезвить хлопов и приказал как- то привести ко двору этих паршивых захребетников — родичей Олексы — Василя и Олену Довбушей. Гайдуки при всем честном народе заголили обоим спины и отхлестали канчуками. Ай-вай, по-глупому тогда поступил Жельман, не ум рассудительный и дальновидный, а злость жгучая и страх руководили им. И что же? Только растревожил осиное гнездо. Довбуш не заставил ждать ответа: однажды ночью все окрестные корчмы запылали, в том числе и бывшее гнездо Довбушей. Пошли с дымом деньги, горилка, обуглились два корчмаря. Жельман в отчаянии чуть не выдрал пейсы, потом дорвался до коня и полетел в Яблонов искать у панов-шляхтичей управы на отчаянного бандита, а для себя — защиты. А ясновельможные, пшепрашам, сами штаны наготове держат. Только и помощи от них, что послали к нему на постой солдат.
— За их мощными плечами, пан Жельман,—утешал ротмистр,— будешь чувствовать себя, как за стенами Станиславской крепости.
Оно, конечно, за солдатскими плечами безопаснее: у солдат и самопалы, и пистоли, и сабли вострые, и кони быстрые, но Довбуш — это такая бестия, что с ним надо воевать не только оружием, но и хитростью. Холка у Жельмана, слава богу, не переломилась оттого, что он поехал в Печенижин, разыскал Довбушевых родичей, поклонился им и сказал:
— Приехал я просить прощения у вас, пан Василь: что было между нами, то быльем поросло. Видит бог, каюсь, что когда-то у вас хату отобрал и вот, значит, с вами неуважительно повел себя. Это, проше пана Василя, шляхта меня взбаламутила, теперь сам казню себя. Так и Олексе передайте. И еще передайте, что я заплатил за гайдуцкие плети, на старом месте вам новую хату построю. Хочу жить с Олексою в мире.— И Жельман на глазах удивленных гуцулов разорвал старую долговую грамоту, а на столе оставил кучку червонцев.
Довбуши, хоть и не падали арендатору в ноги, от червонцев не отказывались и в новую хату, выросшую как гриб, жить перешли. Жельман удовлетворенно потирал руки, думал, что навечно подписал с Олексой тайный договор, теперь бандит даст ему покой. Ясное дело, мир с опришком стоит денег. А где эти, проше пана, червонцы взять? Разве в этих проклятых горах у него золотой рудник? Сын Иоська из Львова пишет: имею большой купеческий гешефт, помоги деньгами. Меньший, Мойше, в Коломые пивоварню закладывает и тоже просит: дай, папа. Ривка за Станиславского аптекаря замуж вышла, ей тоже деньги нужны, тем более девку голой из дома не выпроводишь, надо же ребенку как-то жить. А разве он не понимает этого? Или он своим детям худа желает? Надо денег — будут деньги. Теперь, когда он с Олексой сговор имеет, можно хлопов, как гнид к ногтю, покрепче прижать. Но только ша, ша... Не позднее как на прошлой неделе сельские войты-старосты с папертей церквей огласили, что ясновельможный пан арендатор установил новую подать — на окна. «Ну, ну, хлопы, не сходите с ума, это ничего не значит, что во всей Короне хлоп подати за окна не платит. Жельману Корона, пшепрашам, до одного места, здесь я король. А может, нет? А как ты думал, хамло, а? Хочешь на белый свет любоваться — плати. А не хочешь — заколачивай окна досками, разве я тебе запрещаю слепнуть в потемках? Что, все окна поза- колачиваете? Ну так что же, я наложу подать на воздух. Тут уж, хлоп, не выкрутишься — дышать-то ты должен. Я обязан выжать из арендаторства все до капли, как масло из макухи, мне тут хозяйствовать осталось недолго, после меня пускай хоть лопухи цветут, я по
еду до Ривки и буду ее детей забавлять и у Яхве свой грех отмаливать. А как же иначе, всему на земле есть свое время и свой час».
Вчера мужи общин приперлись ко двсру, еще в воротах поснимали свои шляпы-крисани, будто в церковь вступили, на лицах божественное смирение разлито.
— Смилостивься, пан Жельман, — просили перед крыльцом,— нет у людей ни гроша. Не отнимай хотя бы свет из окон, дети малые в темноте слепнут.
«То пусть себе слепнут, мне что до этого? Лишь бы мои внуки здоровы росли».
А вслух Жельман произнес:
— Думаете себе, газды уважаемые, что я вас не понимаю? Но станьте на минутку на мое место. Я за аренду плачу? Плачу. Пан-шляхтич не спрашивает, уродила ли рожь на полях, не теряют ли овцы шерсть, есть ли у вас деньги, он только говорит мне: Жельман, плати. Он тянет жилы из меня, я — из вас. Таков мир, газды, таков мир... К тому же, газды уважаемые, вы видели, что пан Олекса, лишь бы он здоров был, уничтожил мои корчмы. А это ж убыток — вай-вай! Вынужден я был построить его родичам новую хату: кто не видал, пусть полюбуется — истинный дворец! А это ж все деньги, не так ли? А где же мне взять? Пану богачу — дай, пану Олек- се — дай...
— Так это, прошу ясновельможного, за наши окна Довбушу Василю хату поставил? — не поверили гуцулы.
— Ша, разве я такое сказал? Я только говорю, что пану Олексе — дай, пану богачу — дай...
Жельман знал, что делал. Пусть бесятся лодыри, пусть локти кусают, пусть не очень полагаются на Довбуша, он для того и пошел в опришки, чтобы разбогатеть. Только — ша, газды, тихо...
Жельман не ведал, что творилось в сердцах мужей общин после его слов, но догадывался: зерно отравленное, брошенное им, если не у всех, так у одного-двух все-таки взойдет и прорастет. А у того одного есть языкатая жена, а у той женщины есть болтливые соседки: пойдет горами слух, что Довбушева родня на людской крови себе богатство сколачивает.
— Чтоб я так здоров был, как хорошо придумал,— утешал Жельман, наблюдая, как молча откланиваются хлопы и пятятся к воротам.
— Вы имеете право жаловаться в суд,— великодушно советует Жельман.— Имеете право, король наш добрый, как отец родной...
— И в самом деле будем, паночек,— отрезал Грыць из Печенижина.
— Ну, ну, посмотрим,— сразу вскипел Жельман.— А ну, подожди-ка! — крикнул Грыцю. Гайдуки преградили путь к воротам. Жельман не предполагал, что быдло наберется смелости и пригрозит судом. Правда, жаловаться они имели право, не раз и не два писали в суд и губернатору на его притеснения; от этой их писанины никакого вреда не было, но делали они все тайно, а тут.
— Так, может, пан Грыць,— зло усмехнулся Жельман,— принести тебе перо и бумагу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91