— прижималась к нему.
— Может, и так. Но не будет на твоей свадьбе ни каравая, ни бояр, ни дружек.— Олекса сам не знал, зачем ведет сумные речи.
— Зато у меня есть ты...
Он был благодарен ей за то, что пришла на условленное место, издали видел, как бежала она и в своем беге была похожа на добрую белую птицу, что вещует добро, но птица имеет крылья, ей расстояния не страшны, а из Кутов Аннычке надо было идти и бежать, однако, она не жалела ног.
— Я есть, Аннычка, и нет меня,— продолжал он разговор.— Я только опришок. Должна знать, с кем начинаешь жизнь.
Она поцелуем закрыла ему рот, и мир внезапно притих, занемел. Сивый стыдливо отвернулся, чтоб не видеть молодую любовь. Аннычка то защищалась, то плакала, Олекса поцелуями осушал ее слезы:
Поблизости не было матери, не было дружек, Олекса сам расплетал молодой косы, расплетал и в мыслях клялся горам и лесам, скалам и Черемошу, что берет Аннычку не на единый миг, берет навсегда себе в жены.
Когда потом они лежали усталые и застыдившиеся рядом, Аннычка заговорила первой:
— Я б хотела, Олексику, остаться тут навсегда. Посмотри, места тут дикие, безлюдные, ты б построил на берегу хату, ловил бы в Черемоше сомов, а я бы качала твоих сыновей. Было б тут много солнца и света, нас не касался бы целый свет.
Олекса заложил руки под затылок, подумал, что Аннычка повторила его тайные мысли.
— Пустое, жена любимая. Шляхта и сюда нашла бы Дорогу.
— Я б чарами на их тропках пропасти выкопала. Я б им очи затуманила.
— То зачаруй, жена, мою дорогу, чтоб я к своим хлопцам назад не вернулся,— пошутил Олекса.
— Тебя нельзя зачаровывать, муж мой. Ты уже, вижу, поглядываешь на своего Сивого...
— Так, может, уже пора...
— Вот видишь... Я буду завидовать твоим хлопцам, что есть у них возможность видеть тебя ежечасно, и завидую Сивому, что возле тебя все дни, и завидую дорогам, по которым ты ходишь. И завидую этим скалам, что всегда вместе.
Две скалы, и в самом деле, как два гуцула-исполина, стояли плечом к плечу. Довбуш знал, что люди окрестили их Стражами.
— То неправда, Олексику, что они Стражи. Это влюбленные,— нарушила молчание Аннычка,— Хочешь, я тебе напоследок про них запою?
— Спой,— попросил Довбуш.
— Слушай,— и дивчина, на минуту задумавшись, завела негромкую песню о том, что в Черемошевых плесах живет русалка, живет не со вчерашнего дня, живет долгие века, водяная красавица не стареет и не молодеет, ночами при луне на этой поляне расчесывает мокрые волосы.
Но не о русалке будет речь в припевке, будет в ней петься про одну дивчину, звали ту дивчину Эржикой, жила она далеко в горах, уродилась она высокой и стройною, как елочка, был у нее тонкий стан, была грудь высокая, тугая, как яблочки в саду, и было личико белое, будто в панских покоях ее растили- холили.
Олекса не заметил, как Аннычкина песенка пленила его, забрала у него эту ночь и увела в далекие дни и ночи. Довбушу казалось, что он уже встречался где-то с Эржикой, Аннычкина песня окутала его крылатым ветром, который хранил память о том, что Эржику люди называли Звоночком, потому что щедро рассыпала она по зеленым лугам припевки и буйные танцы. Старые бабки говорили: «А не пой, девка, беспричинно, не вытанцовывай, отпоешь свое счастье и затопчешь постолами судьбу-долю». Эржика смеялась над их словами, за ней парни, как привидения, бродили, следы ее в горсти собирали, к сердцу прижимали и под подушки клали, чтобы им ночью Эржика приснилась.
А она не любила никого, кроме господского сына. Тот парень, говорят, был красив. Для умножения богат
ства своего послал его батько в Станислав торговое ремесло перенимать.
Никто не ведает, где они один другому приглянулись, может, было то на Пасху у церкви, когда девки хороводы водили, а, может, в Косове на ярмарке, когда дивчина расписные холсты продавала. Довольно того, что молодые полюбились, и сюда, на берег Черемоша, приходили целоваться. Парень приходил первым, прятался где-нибудь в кустах, Эржика прибегала позднее, всегда говорила, что ждала, как мама уснет. Парень брал Эржику на руки, укачивал ее, как дитя, и приговаривал: «Не боишься ли, Эржика, на берега Черемоша-реки приходить?»
Она шептала, что боится, испуганно озиралась вокруг, парень прижимал ее, как цветочек, к груди, просил не пугаться,— даже если бы все враги сговорились против нее, все равно он защитил бы.
Песня Аннычки имела великую силу, Довбуш отчетливо слышал каждое слово влюбленных, видел обоих так ясно, словно стоял с ними рядом. Временами он пытался освободиться из-под власти Аннычкиного пенья, это не удавалось ему, Аннычка продолжала петь, а Довбуш снова слышал, как смеется Эржика, как проходил ее страх, и она чувствовала себя в объятиях парня покойно, как в колыбели. Он целовал ее нежно, целовал пылко, до беспамятства, иногда русалка брызгала в них студеными брызгами, чтобы молодята не обомлели от любви.
Тогда они вскакивали на ноги, как олени, забавлялись в пятнашки. Замирали волны Черемоша, не плескались, волны слушали, как бились-стучали влюбленные сердца. Олекса Довбуш тоже слышал это биение. Прибрежные ели стояли на страже, поднявши в небо зеленые пики, и злым людям тропки к берегу преграждали. Летняя ночь вывешивала на облако месяц-фонарик, чтоб молодятам светлей было. И брала ночь в свои ладони песенки Эржики, чтоб не звенели громко, чтоб не доносились к усадьбам, чтобы молодые газды с законными женами сладко спали, чтобы парням та песня оскомину не набивала.
Иногда, утомившись, Эржика садилась на мураву и просила любимого, чтоб поведал ей про Станислав, город далекий, никогда ею не виданный. Он соглашался не сразу, воспоминания о городе туманили чело; вспоминал, что быстро пролетит то лето, должен
будет он тогда оставить Эржику и уехать в этот узкий, огражденный каменной стеной чужой город, чтобы снова по воле отца чахнуть в лавке армянина, или же на улице зазывать покупателей, или слепнуть над счетными книгами.
«Расскажи мне про Станиславских паненок. Красивы ли?» — просила она.
Он отвечал, что с тех пор, как увидел ее, на городских дивчат и не смотрит. Эржика не верила, грозила ему пальцем, а парень клялся, на чем свет стоит.
«Довольно, довольно, милый,— журчала Эржика.— А все ж таки едешь туда?»
«Должен,— вздыхал он.— Так батько хотят».
«У долга, как у палки, два конца. Или мало у твоего батька пашен и полонин, чтобы тебе хозяйничать? Разве то гуцульское дело торгами заниматься? Или ты армянин? Или веры иудейской?»
«Не в хозяйстве дело, Эржика. Через год-другой батько собираются волов и шерсть, сыры и полотна в горах скупать. А я в Станиславе открою лавку. Построю каменный дом».
«Тогда придет конец нашей любви».
«Почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Может, и так. Но не будет на твоей свадьбе ни каравая, ни бояр, ни дружек.— Олекса сам не знал, зачем ведет сумные речи.
— Зато у меня есть ты...
Он был благодарен ей за то, что пришла на условленное место, издали видел, как бежала она и в своем беге была похожа на добрую белую птицу, что вещует добро, но птица имеет крылья, ей расстояния не страшны, а из Кутов Аннычке надо было идти и бежать, однако, она не жалела ног.
— Я есть, Аннычка, и нет меня,— продолжал он разговор.— Я только опришок. Должна знать, с кем начинаешь жизнь.
Она поцелуем закрыла ему рот, и мир внезапно притих, занемел. Сивый стыдливо отвернулся, чтоб не видеть молодую любовь. Аннычка то защищалась, то плакала, Олекса поцелуями осушал ее слезы:
Поблизости не было матери, не было дружек, Олекса сам расплетал молодой косы, расплетал и в мыслях клялся горам и лесам, скалам и Черемошу, что берет Аннычку не на единый миг, берет навсегда себе в жены.
Когда потом они лежали усталые и застыдившиеся рядом, Аннычка заговорила первой:
— Я б хотела, Олексику, остаться тут навсегда. Посмотри, места тут дикие, безлюдные, ты б построил на берегу хату, ловил бы в Черемоше сомов, а я бы качала твоих сыновей. Было б тут много солнца и света, нас не касался бы целый свет.
Олекса заложил руки под затылок, подумал, что Аннычка повторила его тайные мысли.
— Пустое, жена любимая. Шляхта и сюда нашла бы Дорогу.
— Я б чарами на их тропках пропасти выкопала. Я б им очи затуманила.
— То зачаруй, жена, мою дорогу, чтоб я к своим хлопцам назад не вернулся,— пошутил Олекса.
— Тебя нельзя зачаровывать, муж мой. Ты уже, вижу, поглядываешь на своего Сивого...
— Так, может, уже пора...
— Вот видишь... Я буду завидовать твоим хлопцам, что есть у них возможность видеть тебя ежечасно, и завидую Сивому, что возле тебя все дни, и завидую дорогам, по которым ты ходишь. И завидую этим скалам, что всегда вместе.
Две скалы, и в самом деле, как два гуцула-исполина, стояли плечом к плечу. Довбуш знал, что люди окрестили их Стражами.
— То неправда, Олексику, что они Стражи. Это влюбленные,— нарушила молчание Аннычка,— Хочешь, я тебе напоследок про них запою?
— Спой,— попросил Довбуш.
— Слушай,— и дивчина, на минуту задумавшись, завела негромкую песню о том, что в Черемошевых плесах живет русалка, живет не со вчерашнего дня, живет долгие века, водяная красавица не стареет и не молодеет, ночами при луне на этой поляне расчесывает мокрые волосы.
Но не о русалке будет речь в припевке, будет в ней петься про одну дивчину, звали ту дивчину Эржикой, жила она далеко в горах, уродилась она высокой и стройною, как елочка, был у нее тонкий стан, была грудь высокая, тугая, как яблочки в саду, и было личико белое, будто в панских покоях ее растили- холили.
Олекса не заметил, как Аннычкина песенка пленила его, забрала у него эту ночь и увела в далекие дни и ночи. Довбушу казалось, что он уже встречался где-то с Эржикой, Аннычкина песня окутала его крылатым ветром, который хранил память о том, что Эржику люди называли Звоночком, потому что щедро рассыпала она по зеленым лугам припевки и буйные танцы. Старые бабки говорили: «А не пой, девка, беспричинно, не вытанцовывай, отпоешь свое счастье и затопчешь постолами судьбу-долю». Эржика смеялась над их словами, за ней парни, как привидения, бродили, следы ее в горсти собирали, к сердцу прижимали и под подушки клали, чтобы им ночью Эржика приснилась.
А она не любила никого, кроме господского сына. Тот парень, говорят, был красив. Для умножения богат
ства своего послал его батько в Станислав торговое ремесло перенимать.
Никто не ведает, где они один другому приглянулись, может, было то на Пасху у церкви, когда девки хороводы водили, а, может, в Косове на ярмарке, когда дивчина расписные холсты продавала. Довольно того, что молодые полюбились, и сюда, на берег Черемоша, приходили целоваться. Парень приходил первым, прятался где-нибудь в кустах, Эржика прибегала позднее, всегда говорила, что ждала, как мама уснет. Парень брал Эржику на руки, укачивал ее, как дитя, и приговаривал: «Не боишься ли, Эржика, на берега Черемоша-реки приходить?»
Она шептала, что боится, испуганно озиралась вокруг, парень прижимал ее, как цветочек, к груди, просил не пугаться,— даже если бы все враги сговорились против нее, все равно он защитил бы.
Песня Аннычки имела великую силу, Довбуш отчетливо слышал каждое слово влюбленных, видел обоих так ясно, словно стоял с ними рядом. Временами он пытался освободиться из-под власти Аннычкиного пенья, это не удавалось ему, Аннычка продолжала петь, а Довбуш снова слышал, как смеется Эржика, как проходил ее страх, и она чувствовала себя в объятиях парня покойно, как в колыбели. Он целовал ее нежно, целовал пылко, до беспамятства, иногда русалка брызгала в них студеными брызгами, чтобы молодята не обомлели от любви.
Тогда они вскакивали на ноги, как олени, забавлялись в пятнашки. Замирали волны Черемоша, не плескались, волны слушали, как бились-стучали влюбленные сердца. Олекса Довбуш тоже слышал это биение. Прибрежные ели стояли на страже, поднявши в небо зеленые пики, и злым людям тропки к берегу преграждали. Летняя ночь вывешивала на облако месяц-фонарик, чтоб молодятам светлей было. И брала ночь в свои ладони песенки Эржики, чтоб не звенели громко, чтоб не доносились к усадьбам, чтобы молодые газды с законными женами сладко спали, чтобы парням та песня оскомину не набивала.
Иногда, утомившись, Эржика садилась на мураву и просила любимого, чтоб поведал ей про Станислав, город далекий, никогда ею не виданный. Он соглашался не сразу, воспоминания о городе туманили чело; вспоминал, что быстро пролетит то лето, должен
будет он тогда оставить Эржику и уехать в этот узкий, огражденный каменной стеной чужой город, чтобы снова по воле отца чахнуть в лавке армянина, или же на улице зазывать покупателей, или слепнуть над счетными книгами.
«Расскажи мне про Станиславских паненок. Красивы ли?» — просила она.
Он отвечал, что с тех пор, как увидел ее, на городских дивчат и не смотрит. Эржика не верила, грозила ему пальцем, а парень клялся, на чем свет стоит.
«Довольно, довольно, милый,— журчала Эржика.— А все ж таки едешь туда?»
«Должен,— вздыхал он.— Так батько хотят».
«У долга, как у палки, два конца. Или мало у твоего батька пашен и полонин, чтобы тебе хозяйничать? Разве то гуцульское дело торгами заниматься? Или ты армянин? Или веры иудейской?»
«Не в хозяйстве дело, Эржика. Через год-другой батько собираются волов и шерсть, сыры и полотна в горах скупать. А я в Станиславе открою лавку. Построю каменный дом».
«Тогда придет конец нашей любви».
«Почему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91