— А где теперь Ян Зборовский, не слышали, хлопцы? — спрашивал Довбуш у побратимов.
Пожимали плечами. Не могли уследить за всеми драгунскими частями, за отрядами смоляков, которых каждую весну посылал охотиться за опришками коронный гетман Потоцкий.
— А я знаю, Олексику,— подала голос мать Збориха.— Поведу вас до Острого Ребра. Крутой тропой будут идти они мимо ущелья, завтра под вечер там их и встретите.
Крались ущельями, брели ельником всю ночь и следующий за Юрьевым день. Впереди ватаги шла мать Збориха, шла быстро, словно бы и не несла на себе тяжести лет, опришки едва поспевали за ней, Довбуш пытался сдержать ее шаг: мать спешила судить сына.
Под вечер остановились под Острым Ребром.
— Спрячьтесь тут. Тропинка только для одного коня: можете врагов по одному из пистолей и пиками в прорву сбросить. А Иваночка возьмите живым. Чтоб знал он, кто ему приговор вынесет,— попросила Збориха.
И больше не сказала опришкам ни слова. Не смотрела, как легли они в засаду, как подсыпали в ружья пороху, как рядом с собой укладывали ножи и топорики острые. Ничто ее не трогало, окунулась в свой мир: снова привязала курмей до молодой елочки, снова раскачивала ветки, как колыбельку, и напевала:
За Острым Ребром клокотали людские голоса. Ржали кони. Звенели палаши. Наконец на крутой тропе, узкой лентой опоясывающей подножие Острого Ребра, показался пеший, ведший коня в поводу. Конь фыркал, ступал настороженно. Мелкие камни срывались у него из-под ног и градом ссыпались в пропасть.
— То он сам, ротмистр,— предупредил Довбуш и оглянулся на Збориху.— Его надо взять живьем. Для матери... Как только минует Ребро и окажется на нашей стороне, пусть твоя пятерка, Баюрак, нападает на него. Всем остальным приказываю охранять место. Будут лезть солдатики на рожон — палите в лицо из кремневок. А не будут — пусть себе возвращаются, дороги им тут не будет.
— Добре, ватажок.
А Ян Зборовский тем временем шел по тропе. Шел смело. Шел гордо. Не боялся ни черной бездны, ни нависшего каменного ребра скалы.
Довбуш даже залюбовался им. Панцирь на ротмистре сверкал, как солнце. На широких плечах развевался красный плащ, казалось, что солдат идет сквозь пламя и пламя несет на себе.
— Пора, братья,— напомнил Довбуш.
И напало на ротмистра пятеро орлов. Упали, будто с неба свалились. Будто от скалы оторвались. Словно из бездны восстали. Будто родились из деревьев и трав. Зборовский даже вскрикнуть не успел, меча вынуть не успел, как уж руки у него были скручены назад, зеленым материнским вервием спутаны.
Кидался в растерянности всем своим телом. Грыз нападающих зубами. И отбивался ногами. И ударял кованым шлемом. Кто-то из опришков сгоряча, чтобы присмирел, ткнул его ножом в предплечье. Струйкой брызнула кровь. Кровь ротмистра не испугала — наоборот, запах ее поднял в нем воинский дух, придал сил, и опришки таки хорошо намучились, пока скрутили его.
Тогда он кликнул на помощь.
Но и без этого крика спешили на выручку воины. Вот из-за Острого Ребра появился первый всадник, но упал в бездну без слов. Зато долго ржал на дне провала недобитый конь.
Только на миг опустела каменная тропа, и тотчас на ней появился другой всадник. А ему тоже прямо в лицо громыхнул гром.
На его месте появился третий.
Пятый...
Шестой...
И седьмой...
Горы стонали от выстрелов, трещали скалы, черная бездна ржала далекой и слабеющей, потому что предсмертной, конской тоской.
Не выдержал Довбуш.
— Гей вы, паны-ляхи! — поднял он вверх руку с золотой барткой.— Или у вас повылазило, что тут вам могила вырыта?! Убирайтесь прочь, а не то — будут за вами матери плакать.
Он стоял на Остром Ребре, был виден всему полку, солдаты рты пораскрывали, потому что никогда еще не видели Довбуша так близко. В следующее мгновенье они пришли в себя — сыпанули в Довбуша пулями.
А Олекса стоял, ловил горячие пули руками, как дети ловят майских жуков, и забавлялся ими, как камушками.
— Не будьте дураками! — смеялся Довбуш.— Не тратьте сил. Я по-хорошему советую: сгиньте с глаз.
Разве у ярости есть разум? Выстрелы не умолкали. Пушкари пустили в ход шрапнельные пушчонки. Железные ядра шипели, как змеи, одно из них попало Олексе прямо в грудь, он и не пошатнулся, ядро брызнуло железным маком, как комок мокрого песка.
Воинство приросло к земле.
Такое могло случиться только здесь, думалось им, в этих диких и невиданных горах. На галицких равнинах и подольских, в весях подляшеских и холмских дьяволы перевелись, панщина выпивала не только силу людскую и пот, но и духовно обкрадывала: сохли и осыпались, забывались народом сказки и легенды; сказки и легенды жили и множились лишь в верховинских гнездах, среди свободных людей, и солдаты собственными глазами видели рождение сказки.
Кто-то воскликнул, что Довбуш идет со своей страшной барткой на них. Кто-то уже кинул ногу в стремя.
Поднялся переполох. Без команды, вопреки крикам и арапникам принципалов, всадники поворачивали коней хвостами к Олексе, солдатам казалось, что сказочный опришок уже близко, они пригибали головы к лукам седел и бросались наутек.
А Довбуш хохотал им вслед.
От этого хохота у солдат волосы становились дыбом, вояки немилосердно рвали коней ремнями, кровавили им бока шпорами и летели, не разбирая дороги: кони ломали ноги, а солдаты — шеи...
Наконец установилась тишина.
Довбуш подошел к ротмистру.
— Выходит, не все солдаты оказались такими же храбрыми, как ты, были у тебя под рукой и пуганые зайцы.
Ян Зборовский лежал лицом к земле. Кровь обагрила панцирь. Красный плащ, рваный, грязный, распластался по камням вокруг пленника, и Довбуш подумал, что ротмистр похож на петуха с общипанным и подбитым крылом.
— Поднимите его, побратимы, и развяжите. Негоже рыцаря, как вола, в постромках держать.
Оглушенного ротмистра привели в чувство, поставили на ноги. Он качался. Боль кривила его лицо. Глазами поочередно ощупывал опришков, остановился на Довбуше:
— Как смеешь, раб, брать меня в плен? Я ротмистр его королевской милости! — и выкатил грудь колесом.
— Ну и что же? — равнодушно спросил Довбуш.— Если б я поймал и нашего короля, то...
— Молчь, хам! — заверещал Зборовский.
Олекса стиснул в руке бартку. Оскорбление, буд
то зеленый свет, разлилось в глазах. Однако сдержался.
— Не очень-то кукарекай — в этих горах я король, Довбуш,— прохрипел Олекса.— Ты лучше б помолился, будет тебе сейчас суд.
— Меня судить? Ты? Не имеешь права!
— Зато она имеет право,— кивнул Олекса на Збориху, что все еще сидела в ложбинке между камней и покачивала веревкой елочку.
Опришки подвели ротмистра к старухе. Олекса положил руку ей на плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91