«Ой, прижму я сорочку к сердцу, к очам. Ой, умоюсь я в ее чистоте...»
— Что это? — спросил наконец удивленный Довбуш.— Что это? Ворожба добрая и ласковая?
И он прижимал сорочку вышитую к заросшему лицу, пил с ее полотна солнечное тепло и зеленую прохладу. Тысячу раз видел подобные сорочки, не одну и сам износил.
«Но я не знал тогда, признаюсь, как на исповеди, что вышивка на льняном полотне — это также песня... музыка...»
— Кто ее «выклевал» так красиво, Серна? — И угощал лакомку мелкою солью.— Как зовется мастерица, что умеет красками петь?
«Ой, какая песенка цветастая и пахучая. Как Аннычка...»
— Или ты думаешь, Довбуш, я знаю? — ответила Серна.— Таких много.
— Много? Хочешь сказать мне, что в каждой хате гуцульской, в каждой девушке и женщине сидит мастерица такого дива? — промолвил задумчиво парень.
— Разве ты не знаешь об этом, Довбуш? Или забыл?..
Хлопнули двери за ней, промелькнули за окном копытца: задуманное она исполнила. Дальше должна была говорить с ватагом сорочка.
«Слушай меня, Олекса, слушай...»
Слушал. А вышитая сорочка творила чудо, ибо сбросил Довбуш со своих плеч черную «замарашку», умылся тщательно до пояса, волосы причесал и только потом надел белый подарок. Ощутил легкость в теле, свежесть в голове, тихий праздник на сердце. Боль каждодневная, донимавшая его издавна, тоска по Аннычке, правда, не притуплялись, они продолжали жить в нем, но чьи-то заботливые руки, будто руки женщины, что ткала и вышивала сорочку, гасили их и зарубцовывали.
Довбуш, вспомнив, что забыл поблагодарить Серну за целящее лекарство, выскочил на порог.
На пороге Орел стоял, складывая крылья после полета, тот самый Орел, которого еще маленьким вынес Довбуш из ущелья. Орел держал в клюве деревянное ведерко.
— Я тоже к тебе с подарком и с наукою, пане ватажку,— проговорила птица человеческим голосом.— Дошла до меня плохая новость, что ты совсем изверился, охоту к жизни утратил, людские души, как кожухи,
навыворот выворачиваешь: сорняки в них видишь, а зерна — нет. Потому и принес я ведро очень занятное. Посмотри-ка.
Поставил Довбуш ведро на ладонь: не грудилось в нем злато-серебро, не сверкали драгоценные каменья, на дубовых клепках цвели ландыши и звоночки подснежников, промеж них стреляли перьями папоротники, а на донышке яснел цвет калины. Весенние травы не переливались красками, мастер раскаленным прутом выжег их на дубовых клепках начерно, однако парень выразительно представил себе, будто лежит он посреди цветущего леса, и звенят звоночки подснежников, и жужжит над калиной пчела.
— То еще не все,— говорил между тем Орел.— Зачерпни, пан бунтарь, ведерком воды и напейся.
Довбуш сделал, как было велено. Студеная вода, которая обычно пахла снегом, теперь дохнула весенней прохладой и настоем апрельских вечеров.
«Благословенны будьте, воды весенние! Я буду пить вас, буду пить, пить...»
Он не мог оторваться от воды, хмель ярпоры сладко дурманил голову, и казалось ему, что уже по-мартовски синели снега, что уже, освободившись от оков, понесли обломки льдин быстрые потоки.
— Опять будешь доискиваться чародейства, ватажок? — напомнил о себе Орел.— Не суши себе голову... знаю человека, что сотворил эту посудину. Зовется он Герасимом, человек он простой и грубый, с малолетства на панской конюшне. Так бы, может, и умер Герасим конюхом, если бы пана своего тяжко не прогневил. Господарь долго не раздумывал и заточил Герасима в подземелье на годы. Кормил его лебедой и поил чистой водою — хотел наказание растянуть подольше.
Кто знает, сколько бы та мука длилась, если б Герасим не взялся выжигать огнем цветы на ведерках: очень уж затосковал человек по воле — по лугам, на которых выпасал коней, по лесным полянам. Я не был при том, как он ведерко расписывал: может, расписывал его тоской беспросветною, может, прутом, на огне раскаленным, которым гайдуки его били, а может, и обожженными на огне пальцами? Цветы отчей земли наполняли конюха силой, упорством, жгли гневом. Когда он пил из
этого ведра, его ушам слышался, как и тебе, Довбуш, шум елки-смереки, и звон ландышей, и пьянящий запах калины.
» Палачи дивились, что Герасим не умирает и земли держится крепко, будто корнями в нее врос. А он как-то ночью поломал железные решетки и бежал из темницы на вольную волю. Теперь, рассказывают, ходит Герасим глухими селами и с нетерпением ждет весны, чтобы пристать к твоей ватаге, пане ватажку. И делает Герасим эти ведерки, украдкой передает их мученикам в заточение, чтоб и они пили на здоровье, чтоб воля им грезилась, чтобы оковы разрывали...
«Ой рвитесь, цепи невольничьи, рвитесь...»
Довбуш и не заметил, как Орел улетел из хаты, он сидел перед ведерком, смотрел на него, как на святой алтарь, и думал о загадке человеческого естества, о сложности его и многогранности.
«А может, это и есть неразменное богатство человека — его сложность, га? Я, видать, ошибался, когда различал в нем только одну черту — склонность к разрушениям, когда наделял привилегией на творчество лишь избранных. В каждом, да, да, я убеждаюсь, в каждом человеке талант заложен, нужны только условия, как былинке дождь, чтоб талант пустил ростки и созрел. Этот конюх Герасим, может, и в мыслях не имел, что станет чародеем, но стремление узника выжить оживило черные цветы на дубовых клепках. Та неизвестная женщина, что сорочку вышивала, тоже поневоле выкладывала крестами маленькие солнца: видно, надокучила ей темнота. Выходит, все на этом свете имеет причину: без причины не вырастает и лопух на дороге и цимбалист не родится великим. А разве я, Довбуш, сделался воином-мстителем беспричинно, разве время и необходимость не вложили в мои руки топор-бартку?»
Думалось ему широко и ясно, мир раскрывался перед ним глубже и полнее, люди казались умней и богаче.
«Сдается мне, что нет большого зла в том, что женщина, которая, возможно, вчера вышивала на полотне синие окошки и желтые солнца, сегодня благословляет сына, собирающегося в опришки, и просит его убить шляхтича. Сдается мне, что нет ничего удивительного в том, что конюх Герасим огнем вырисовывает цветы и на том же огне закаляет бартку на панские головы.
Произведения рук, духа, талантом освещенных, ныне убеждают в этом, постоянно пробуждают человечество, волнуют его, призывают к смерти. Смерть старого, истлевшего, означает рождение нового.
Славься, новое, славься!!»
Довбуш был взволнован. Сегодня он осмыслил многое из того, что до сих пор расплывалось в тумане незнания. Вспомнил давно слышанную народную поговорку: человек учится жить не до глубокой старости, а до самой смерти. Так вот и он... Теперь Довбуш не порывался умереть, хотелось ему жить тысячу лет или по крайней мере до того дня, когда Верховина вздохнет облегченно, сбросив со своих рук вериги рабства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91