.. Ну что ж, она сделала все, что велел ей старый верховинский закон и что подсказало ей материнское сердце. Теперь он может умереть. По крайней мере, в свой смертный час будет она утешаться, что не бродит по свету с кровавым палашом ее сын-предатель.
— Теперь прощай, Иванко, или как там тебя — пан Ян...— В последний раз положила ладонь на его голову. Заметила ранку на предплечье. Бездумно, из простого человеческого сочувствия, подняла из-под ног комочек земли, размочила его слюною и черным тестом накрыла рану.
И пошла прочь.
Ротмистр слышал ее шаги, камни стонали у нее под ногами, и слышал, как спросил ее Довбуш:
— Так что же, матушка, прикажете с ним делать?
Остановилась.
— Что? А зачем я курмей крапивный сучила? — ответила устало.
Нарождался вечер.
В смысл ответа ротмистр не вникал, вслушивался в мелодию ее голоса. Ему показалось... ему показалось. Ах, боже, он уже знал наверное, что эта мелодия жила в нем с самого начала его жизни, жила под наносной грязью, а теперь... теперь какая-то неведомая сила разбросала эту грязь, он увидел чистый источник, в источнике том всплывали забытые, далекие-предалекие воспоминания.
Испугался, что начинает сходить с ума Вскочил на ноги. Случайно скосил глаза на земляную лепешку, прилепленную к его ране, и от этой земли, как от неведомого божества, вспыхнуло сияние, брызнул огонь, что-то черное, как пелена, треснуло, разлезлось у него на глазах, от комочка земли сотней потоков разлилось тепло по всему телу, мир закружился в танце, мир пошатнулся и... Ян Зборовский отчетливо увидел окно с резным наличником, и в том окне упруго отсвечивался Черемош, и ощутил, как подбрасывает его, малыша, к резному почерневшему своду молодой отец с рыжими мягкими усами, и задохнулся, захмелел от запаха одолень-травы в яворовой колыске, и звоном ласкающим отозвалась в ушах, в голове, в ногах, в каждой его клеточке колыбельная песенка.
Он в беспамятстве вырвал из рук опришков курмей и бросился бежать. Бежал и кричал:
— Мама!
Под ногами пели камни.
Падал и поднимался:
— Мама!
Ох, какими мягкими были россыпи скал.
Курмей взвивался за ним, подскакивал зеленой гадюкою. Опришки держали наготове взведенные пистоли.
— Мама-а!
— ..а-а-а!!! — хором повторили горы.
Остановилась.
— ...а-а-а!!! — допели ущелья.
И двинулась ему навстречу. Первый шаг. Второй шаг. Побежала. Руки — как крылья.
Он сбрасывал с себя красный чужой плащ и рвал ремни солдатской амуниции.
— Мама!
Прижала к груди, обнимала и готова была защитить перед лицом всего света.
Опришки засовывали пистоли за пояса.
Мать Збориха крестилась и благодарила бога за чудо. Сын выцеловывал ее слезы и говорил:
— То не божье чудо, мама, то сила и чары родной земли, что напомнили мне, кто я есть и чей я сын.— И Иван Збора показал на плоский комочек земли, который приложила к его ране старая мать.
ЛЕГЕНДА ТРИНАДЦАТАЯ
а Ига Юрина молитва — длинна, наместники бога на земле не определяли ее начало и конец, Юра сложил ее собственными силами, ибо была в том нужда.
Дед Исполин знает, что старый гуцул произносит ее дважды в сутки: первый раз, когда солнце одевается в новую пурпурную ризу, и второй — когда вечер сжигает ризу на своем огне, и солнце должно отправляться на покой. Юра Бойчук даже не догадывается, что Дед Исполин не спускает с него глаз, гуцул выходит из хаты, подворачивает штанины своих гачей и идет нивкой, засеянной невиданным в этих краях зельем. Он идет осторожно, боится случайно потоптать свою нивку, время от времени наклоняется, чтобы то поднять пригнутый ветром стебель, то расправить маленький листок, то перенести каплю росы с одного венчика цветка на другой. Деду Исполину даже кажется, что Юра помнит на своем поле мельчайшие из тысячи стебельков и стремится самый маленький из них одарить вниманием и любовью.
Сегодня утром Дед Исполин тоже видел, как на пороге хижины появился Юра Бойчук, и слышал, как он просил студеные росы падать на зеленую траву, но дальше Дед Исполин слушать не мог, уловил слухом далекий топот человеческих ног и припомнил, что начинается день для Довбуша весьма прибыльный. А топот все нарастал: то бежали сыскные псы, что, польстившись на золотую кость, обещанную шляхтой земли Галицкой, выследили ватагу Довбуша и теперь наперегонки спешили в село Переросль под Надворной, где квартировал со смоляцким отрядом комендант Станиславской крепости полковник Пшелуцкий. Иудины сребреники придавали им отваги и силы, самый скорый из них добежал до ложа пана коменданта, прошептал благоговейно:
— Ваша ясновельможность...
Пшелуцкий спал крепко, но наемник был настойчив:
— Прошу ясновельможного пана... разбойник Довбуш объявился...
Пшелуцкий заморгал глазами, привычно сунул руку под подушку за пистолем:
— Где?
— Засел в чащобе Черного леса, чтобы пересидеть день, а вечером, наверно, пойдет на Богородчаны.
Имя Олексы сдуло с полковничьего лица последнюю паутину сна, на перерослянских улицах затрубил Адам Стрембицкий, сея звуки тревоги, торопя смоляков поскорее седлать коней. Дед Исполин ощупывает взглядом бравого всадника, любуется Адамовой молодой фигурой, его сверкающим оружием и звонкой трубой, потом Дедовы глаза перебегают на Черный лес, на опушке леса находят и ласкают взглядом Довбушевых хлопцев. Опришки спят беспробудно, накрывшись белыми плащами-гуглями. Хлопцы спокойны, прижали во сне к груди, как верных жен, топоры и ружья, голос Адамовой трубы не доносится до них. В отдаленье меж кустов пасутся оседланные кони, вокруг стоянки похаживает часовой. И хотя лес занемел, и хотя поле перед лесом сонное, часовой похож на оленя, который не пропустит своим чутким ухом ни звука, ни шелеста, ни чуждого запаха.
— Ну, ну,— говорит Дед часовому, словно бы их не разделяет огромное расстояние,— охраняй, будь начеку,— смоляцкий отряд уже в пути.
Дед мог бы "заранее предупредить черных хлопцев и мог бы, если б пожелал, воздвигнуть перед войском Пшелуцкого высокие горы, мог бы засеять дорогу терниями, но старик и пальцем не пошевелил, он наделил Олексу Довбуша всем, чем богат верховинский люд, и пусть ватажок сам примет решение на ратном поле.
А пан комендант торопится, кони роняют пену на камни, впереди отряда мчат, показывая дорогу, наемные берладники — сынки богатеев. Время от времени то один, то другой из них придержит коня, поравняется с полковником и заискивающе заскулит:
— Смею напомнить... я первый напал на след разбойника.
У Деда Исполина даже лицо кривится от презрения, чувствует он в себе желание заманить предателей в дебри и пригласить воронье на пир, но и без его кары им
достанется, полковник Пшелуцкий, зная цену своим янычарам, тычет им в зубы нагайкой и плюется:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Теперь прощай, Иванко, или как там тебя — пан Ян...— В последний раз положила ладонь на его голову. Заметила ранку на предплечье. Бездумно, из простого человеческого сочувствия, подняла из-под ног комочек земли, размочила его слюною и черным тестом накрыла рану.
И пошла прочь.
Ротмистр слышал ее шаги, камни стонали у нее под ногами, и слышал, как спросил ее Довбуш:
— Так что же, матушка, прикажете с ним делать?
Остановилась.
— Что? А зачем я курмей крапивный сучила? — ответила устало.
Нарождался вечер.
В смысл ответа ротмистр не вникал, вслушивался в мелодию ее голоса. Ему показалось... ему показалось. Ах, боже, он уже знал наверное, что эта мелодия жила в нем с самого начала его жизни, жила под наносной грязью, а теперь... теперь какая-то неведомая сила разбросала эту грязь, он увидел чистый источник, в источнике том всплывали забытые, далекие-предалекие воспоминания.
Испугался, что начинает сходить с ума Вскочил на ноги. Случайно скосил глаза на земляную лепешку, прилепленную к его ране, и от этой земли, как от неведомого божества, вспыхнуло сияние, брызнул огонь, что-то черное, как пелена, треснуло, разлезлось у него на глазах, от комочка земли сотней потоков разлилось тепло по всему телу, мир закружился в танце, мир пошатнулся и... Ян Зборовский отчетливо увидел окно с резным наличником, и в том окне упруго отсвечивался Черемош, и ощутил, как подбрасывает его, малыша, к резному почерневшему своду молодой отец с рыжими мягкими усами, и задохнулся, захмелел от запаха одолень-травы в яворовой колыске, и звоном ласкающим отозвалась в ушах, в голове, в ногах, в каждой его клеточке колыбельная песенка.
Он в беспамятстве вырвал из рук опришков курмей и бросился бежать. Бежал и кричал:
— Мама!
Под ногами пели камни.
Падал и поднимался:
— Мама!
Ох, какими мягкими были россыпи скал.
Курмей взвивался за ним, подскакивал зеленой гадюкою. Опришки держали наготове взведенные пистоли.
— Мама-а!
— ..а-а-а!!! — хором повторили горы.
Остановилась.
— ...а-а-а!!! — допели ущелья.
И двинулась ему навстречу. Первый шаг. Второй шаг. Побежала. Руки — как крылья.
Он сбрасывал с себя красный чужой плащ и рвал ремни солдатской амуниции.
— Мама!
Прижала к груди, обнимала и готова была защитить перед лицом всего света.
Опришки засовывали пистоли за пояса.
Мать Збориха крестилась и благодарила бога за чудо. Сын выцеловывал ее слезы и говорил:
— То не божье чудо, мама, то сила и чары родной земли, что напомнили мне, кто я есть и чей я сын.— И Иван Збора показал на плоский комочек земли, который приложила к его ране старая мать.
ЛЕГЕНДА ТРИНАДЦАТАЯ
а Ига Юрина молитва — длинна, наместники бога на земле не определяли ее начало и конец, Юра сложил ее собственными силами, ибо была в том нужда.
Дед Исполин знает, что старый гуцул произносит ее дважды в сутки: первый раз, когда солнце одевается в новую пурпурную ризу, и второй — когда вечер сжигает ризу на своем огне, и солнце должно отправляться на покой. Юра Бойчук даже не догадывается, что Дед Исполин не спускает с него глаз, гуцул выходит из хаты, подворачивает штанины своих гачей и идет нивкой, засеянной невиданным в этих краях зельем. Он идет осторожно, боится случайно потоптать свою нивку, время от времени наклоняется, чтобы то поднять пригнутый ветром стебель, то расправить маленький листок, то перенести каплю росы с одного венчика цветка на другой. Деду Исполину даже кажется, что Юра помнит на своем поле мельчайшие из тысячи стебельков и стремится самый маленький из них одарить вниманием и любовью.
Сегодня утром Дед Исполин тоже видел, как на пороге хижины появился Юра Бойчук, и слышал, как он просил студеные росы падать на зеленую траву, но дальше Дед Исполин слушать не мог, уловил слухом далекий топот человеческих ног и припомнил, что начинается день для Довбуша весьма прибыльный. А топот все нарастал: то бежали сыскные псы, что, польстившись на золотую кость, обещанную шляхтой земли Галицкой, выследили ватагу Довбуша и теперь наперегонки спешили в село Переросль под Надворной, где квартировал со смоляцким отрядом комендант Станиславской крепости полковник Пшелуцкий. Иудины сребреники придавали им отваги и силы, самый скорый из них добежал до ложа пана коменданта, прошептал благоговейно:
— Ваша ясновельможность...
Пшелуцкий спал крепко, но наемник был настойчив:
— Прошу ясновельможного пана... разбойник Довбуш объявился...
Пшелуцкий заморгал глазами, привычно сунул руку под подушку за пистолем:
— Где?
— Засел в чащобе Черного леса, чтобы пересидеть день, а вечером, наверно, пойдет на Богородчаны.
Имя Олексы сдуло с полковничьего лица последнюю паутину сна, на перерослянских улицах затрубил Адам Стрембицкий, сея звуки тревоги, торопя смоляков поскорее седлать коней. Дед Исполин ощупывает взглядом бравого всадника, любуется Адамовой молодой фигурой, его сверкающим оружием и звонкой трубой, потом Дедовы глаза перебегают на Черный лес, на опушке леса находят и ласкают взглядом Довбушевых хлопцев. Опришки спят беспробудно, накрывшись белыми плащами-гуглями. Хлопцы спокойны, прижали во сне к груди, как верных жен, топоры и ружья, голос Адамовой трубы не доносится до них. В отдаленье меж кустов пасутся оседланные кони, вокруг стоянки похаживает часовой. И хотя лес занемел, и хотя поле перед лесом сонное, часовой похож на оленя, который не пропустит своим чутким ухом ни звука, ни шелеста, ни чуждого запаха.
— Ну, ну,— говорит Дед часовому, словно бы их не разделяет огромное расстояние,— охраняй, будь начеку,— смоляцкий отряд уже в пути.
Дед мог бы "заранее предупредить черных хлопцев и мог бы, если б пожелал, воздвигнуть перед войском Пшелуцкого высокие горы, мог бы засеять дорогу терниями, но старик и пальцем не пошевелил, он наделил Олексу Довбуша всем, чем богат верховинский люд, и пусть ватажок сам примет решение на ратном поле.
А пан комендант торопится, кони роняют пену на камни, впереди отряда мчат, показывая дорогу, наемные берладники — сынки богатеев. Время от времени то один, то другой из них придержит коня, поравняется с полковником и заискивающе заскулит:
— Смею напомнить... я первый напал на след разбойника.
У Деда Исполина даже лицо кривится от презрения, чувствует он в себе желание заманить предателей в дебри и пригласить воронье на пир, но и без его кары им
достанется, полковник Пшелуцкий, зная цену своим янычарам, тычет им в зубы нагайкой и плюется:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91