Истосковался по ней, как в длинную ночь по месяцу. И она пришла по первому зову. Показалась ему еще
прекраснее: женственность разлила по ее лицу таинство обещаемого наслаждения, очи стали еще глубже, потемнели и сделались похожими на васильки, выросшие под крыльями житных полей.
Он увидел ее еще издали, на пастбище, лишь только выступила она из леса и, обезумев от любовного половодья, как мальчишка, сорвался с места и стремглав полетел навстречу, радостью своей будоража полонину:
— Аннычка, Аннычка идет!!
Потом нес ее на руках, прижавши к груди, как обессилевшую ярочку, на полонину, легко преодолевая крутизну склонов, в хате суетился, то подбрасывал дров в очаг, то растирал Аннычке замерзшие руки и ноги, то для чего-то принимался мести пол. С ее приходом хижина стала как будто выше, словно побелили ее задымленные стены, и расширилось одно-единственное окно.
— Ты долго шла?
— Неделю.
— Устала?
— Та где там! Я шла бы к тебе хоть целый год. А ты
ждал?
Чудная. Будто не видела? Он одет был в новые красные штаны, белую сорочку, бритва ежедневно касалась его щек.
— Ты словно на свадьбу собрался,— заметила наконец его убранство.
— А чом бы и нет, га? Наша свадьба, родная, будет тянуться всю зиму...
— А потом было что? Со Смоляром? — напомнила она.
— А потом, Аннычка,— снова заговорил Довбуш,— кто-то выследил Смоляра, заподозрил, что слишком много закупает в селах провизии, и в один вечер, когда он спал в своей колыбе, свалились на него, как серые ястребы, смоляки с Пшелуцким во главе. Их собралось много, может, сотня целая, собрались ведь одним махом захватить мою ватагу, пан полковник обложил все тропы, за каждою елкой поставил смоляка. А в колыбе нашел только сонного и перепуганного Смоляра.
Через неделю мы поймали одного из приспешников пана Пшелуцкого, и тот рассказал нам про ярость полковника: сперва упрашивал Смоляра по-хорошему признаться, где прячется Довбуш, звенел, старый дурак, дукатами, думая золотом развязать Смоляру язык, а когда не вышло,— приказал пытать его. Смоляр не поддался, наш боязливый Смоляр, Аннычка, отвечал, что не знает ничего, никакого Довбуша никогда не видал.
Смоляки, может, и отступились бы от него, если бы не было в колыбе мешков, полных харчей. Брынза и хлеб, баклага оковитой и шмат сала, ясно, наводили Пшелуцкого на верную мысль, что все то предназначено моим хлопцам, значит, я где-то с ватагой поблизости, и этот провонявший смолою хлоп наверняка знает опришковскую стоянку. Знает, пся крев, но молчит.
А мои хлопцы спокойно спали в лагере, выставив стражу. Ночь выдалась темная. Елки-смереки по шею купались в тумане. Пшелуцкий хотел прочесать дебри, но один из солдат-принципалов, происходивший из местного рода и, видать, хорошо знающий здешние края, посоветовал ему не спешить, в такую ночь никто ничего не найдет, смоляки лишь поднимут шум и треск, и если Довбуш рядом, то преждевременно выскользнет из западни. Надо дожидаться утра, принципал помнит, что где-то здесь вблизи в дубраве есть столетние буреломы, где наверняка отсиживаются злодеи. Пусть войско сохраняет тишину и спокойствие, а как только утро рассеет тьму и туман, всей силой надо обложить буреломы, и тогда пан полковник выкурит Довбуша из норы, как старую лису.
Кто знает, Аннычка, не случилось ли бы так, как думал предатель, если б их замысел не услышал старый Смоляр. Он лежал на земле окровавленный, его собственная жизнь висела на волоске, в любое мгновенье злодеи Пшелуцкого могли оборвать эту волосинку,— пан полковник изобретал все новые и новые муки, чтоб только развязать старику язык. Людские языки, Аннычка, временами бывают пряниками, змеиными жалами, квачами для дегтя и бывают неприступными крепостями, к которым враг не может подобрать ключей. Потому что все зависит не от языков, а от человека.
Смоляра по венгерскому способу подвешивали вниз головой на еловой ветке, пока у него изо рта, носа и ушей не брызнула кровь, принуждали босиком стоять на костре, ломали ему ребра и хребет.
А он молчал.
А он, Аннычка, молчал и, видно, искал способ предупредить меня об опасности, про свою долю он уже не думал, жил только нашими жизнями. Но что мог сделать он сам, безоружный и измученный пытками, среди сотни врагов. Если б мог, то стал бы колоколом и бронзовым рокотом разбудил бы все чащи, поднял бы на ноги живых и мертвых, птицу и зверя. Если б мог стать громом Перуна, то всколыхнул бы грохотом, расколол бы землю.
Но он был только Смоляром, старым, немощным Смоляром, который сможет вынести все нечеловеческие муки и умереть, но не может стать ни колоколом, ни громом, ни даже белкой, чтоб неприметно выскользнуть из солдатских сетей и убежать к лесным чащам.
На рассвете, ничего не подозревая, я разбудил Мочернюка и велел ему идти к Смоляровой колыбе за провизией. Это была моя ошибка.
Мочернюк не слишком заботился о предосторожности, на тропке его схватили смоляки и повели к Пшелуцкому. Полковник потер ладони. Смоляра швырнули в корыто со смолой и занялись опришком.
— И он вас выдал? — испугалась Аннычка.
Довбуш не ответил. Положил голову на скрещенные
руки, лежавшие на столе, в лицо ему ударили запахи настоянного на ста зельях июльского сена. Сено, к удивлению, не вывело на жаркие летние тропинки, а вдруг, без всякой связи с рассказом про Смоляра и с нынешним житьем, воротило в детство. Он увидел себя маленьким мальчиком, умытым, в свежей белой сорочке и таких же штанишках. Лежит он вместе с братом и сестрою соломе под огромным столом. Отец, торжественный и посоловевший от горилки, сидит на лавке и, попыхивая черешневой трубочкой, говорит:
— А ну, вшивенькие мои, не молчите под столом, а ну, накликайте до моей хаты скотинку.
И Олекса с братом и сестрою блеял по-овечьи, ржал по-жеребячьи, пел по-петушиному, даже время от времени погавкивал. И верил Олекса, что старание его не пропадет напрасно, их усадьба в этот год наконец- то разбогатеет живностью. Отец откладывал трубку и шутя покрикивал на маму:
— Гей, старая, запри-ка ворота, чтоб мои ярочки со двора не разбежались.
Мама смеялась.
То был такой чарующий, полный таинственности вечер, когда живые вызывали мертвых к себе на трапезу, когда в сараях беседовали, как люди, коровы и кони, когда в хатах вспоминали припевки, которые звались колядами, пелись они только раз в году.
— Колядуй, колядуй, Аннычка,— попросил Довбуш, возвратившись из детства в сегодняшний вечер. Она, словно бы поняв, куда он отлучался минуту назад, спросила:
— Ты был дома, Олексику? Чи здоровы отец с мамой? Чи за тобой не тоскуют? — И сразу же, чтобы он снова не возвратился мыслями в далекий Печенижин, принялась ткать колядку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91