— Э,— решила наконец,— пусть они теперь из меня ремни режут, я все выдержу, бог свидетель, Олекса мой, выдержу, потому что нашла я тебя.
И смеялась громко, звонко над предстоящими побоями, и смеялась звездам и месяцу молодому.
А в душе дрожала, как оборванная струна:
Аннычка не поддавалась печали, на берегах ручьев собирала в пригоршни белый песок, белый песок сеяла на леса, на горы, на реки:
— Взойди, мой песочек, прошу тебя. Взойди... Ты знаешь, что я люблю...
И приникала ухом к земле, слушала, как в тишине прорастает, набухает, пускает коренья белый песок.
ЛЕГЕНДА ШЕСТАЯ
И поднял голову, привычным движением стряхнул со лба космы гривы, напряг уши и, шевеля ноздрями, вслушивался в ночь, что убаюкивала Карпаты знакомой музыкою: заговорщицки перешептывались окружавшие еловые леса; на лугу-опушке, где пасся Сивый, под дыханием легкого ветра волновались травы; за опушкой выгибаясь подковой, со звоном бежал, перескакивая с камня на камень, вечно торопливый и задыхающийся Черемош; где-то будоражили темноту кладбищенскими криками сычи. Все ночные звуки были знакомыми, Сивый слышал их вчера, позавчера, неделю назад, и он никак не мог понять, откуда, из каких краев, из земли, или с неба, или же из него самого появилась на свет знакомая мелодия, которая будила в крови далекие и сладостные воспоминания, навевала, как ворожея, тепло и сон. А может, никакой песни и не было, может, песня просто послышалась? И Сивый, чтобы успокоиться, коснулся губами травы, луговое зелье вкусно пахло росою, нагретой за день землей и зелеными соками. Но едва конь ухватил губами снопик дикой конюшины, как мелодия зазвучала опять:
Сивый торопливо проглотил недожеванную травяную кисточку, недовольно фыркнул. Надеялся где-то поблизости увидеть либо своего хозяина Онуфрия, потому что песня лилась из грубого охрипшего горла, либо же какого-то чужого человека, который бог знает как забрел на причеремошский лужок. Конь даже заржал от напряжения, но, кроме ольховых зарослей, что торчали то тут, то там, ничего не увидел.
«Это какой-то призрак прицепился ко мне нынче,— подумал Сивый.— Кто-то поет, а я озираюсь, как лошак. Какое мне дело до этого, песня ведь не раздражает, напротив, она мне нравится и приятна»,— уговаривал, а ноги невольно пересекали лужок наискось и несли его
к тому месту, где подозрительно темнели три приземистые фигуры. Когда Сивый подступил ближе, то увидал, что это не фигуры, а три вербы — три старые Черемо- шевы подруги — гнулись дуплистыми телами к реке, ладонями-ветками пытались остановить или хотя бы умерить водяной поток.
«Да подожди, Черемоше,— поскрипывали все три просительно,— не спеши, обними нас волною, напои водой, обцелуй, как когда-то бывало...»
Черемош бурливо отступает от берега, меж собой и вербами набросал песчаную косу, будто сторонится их, деревья едва дотягиваются до него самыми длинными своими ветками.
Сивого разбирает смех.
— Ишь ты, ишь ты, чего старые хрычовки захотели,— заржал он громко.
Вербы встрепенулись, как молодицы, пойманные на свидании, застыли, стояли уже, как днем, с поднятыми кверху ветвями, степенные и молчаливые, будто церковные сестрицы со свечами у райских врат. Наконец одна из них не выдержала:
— А ты, конь, чего тут шляешься? Будто тебе места мало на лугу?
— Я пришел воды напиться...
Воды ему не хотелось, однако поплелся к броду. Черемош извивался в каменном ложе, как уж; его упругое, налитое стремительной силой тело шлифовало гранитное днище, свирепо грызло берега, катило перед собой валуны и еловые стволы. Сивый засмотрелся в воду, Черемош, шутя, забивал ему дух быстрым лётом, коню показалось, что и он поплыл. В голове на мгновенье закружилось, в груди сомлело, Сивый попятился назад, иллюзия полета исчезла. Черемош бег, спросил:
— Что хитруешь, конь, почто мою водицу не пьешь? Или не нравится?
— Не в том дело, Черемоше,—ответил Сивый.— Это я для человеческого глаза замутил твой брод, потому что сказал вербам, будто гибну от жажды. А я хотел охладить голову... Какая-то песенка мучит меня, не дает покоя, я вспоминаю и не могу вспомнить, где и когда ее слышал, ищу и не могу найти, кто ее поет.
Черемош рассмеялся:
— Дурная твоя головушка, Сивый. Да что тебе до
чужих песен? Гляди на меня, я никого не слушаю, кроме себя самого.
Черемош говорил правду, он никогда не интересовался ни событиями, ни голосами, что жили на его берегах, он придерживался лишь своего каменного желоба, он сам себе пел и сам себя слушал.
— А может, Сивый,— добавил минуту спустя Черемош, будто припомнив что-то,— а может, в тебе не песня чужая звенит, может, собственная кровь играет, а?
Сивый покрутил головой:
— Чего бы ей играть, разве теперь весна?
— Ты не так меня понял,— заплескался Черемош, обнимая короткие крепкие ноги коня.— Возможно, тебе тесно жить в этом мире? Тут гора за горой, тут лес тебя петлей охватывает, тут небо низкое...
— Я родился в этих краях.
— Ну и что же? — не переставал молоть языком Черемош.— Я тоже ежеминутно рождаюсь тут и убегаю из этой теснины, меня просторы зовут. Говорят, что и предки всех коней родились в степях, и твой предок тоже. В тебе, может, время от времени пробуждается неясный, глухой голос земли твоих предков.
Конь равнодушно махнул хвостом, Черемошева болтовня ему не нравилась, он собирался идти прочь от брода.
— А знаешь что, Сивый,— останавливал его Черемош,— давай поплывем вместе.
— Куда?
— В безбрежный мир. Вырвемся из объятий этих гор, и ты увидишь поля пшеничные, и увидишь степи, и увидишь города и села. И, наконец, увидишь море...
Сивый, прикрыв ресницами глаза, пытался представить себе никогда им не виданные поля пшеницы, степи и моря. Он думал, что, конечно, неплохо было бы побывать в тех далеких краях.
— А как оттуда вернуться назад? — спросил не то Черемоша, не то самого себя.
— Чудак. Тот, кто хоть раз увидит море, навсегда остается возле него. Вот я, например... Разве ты видел, чтобы я когда-нибудь повернул свое течение вспять? Для тебя также там найдется зеленая трава и чистая водица. А что коню больше надо?
— Это так,— согласился Сивый.— Но что на это скажет, что подумает мой хозяин?
Черемош долго хохотал, барашки пенились на его спине.
— Разве он должен знать? Будто ты у своего Онуфрия блаженствуешь? Он заставляет тебя работать, кормит кое-как, над тобою всегда висит кнут. А над морем будешь ты вольный, как птица...
— У птицы нет свободы от родного края: осенью она ранит крылья, улетая в теплые края, а весной возвращается в отчее гнездо. Что стало бы, если бы птицы были свободны, как это ты понимаешь, тогда в нашем краю не слышно было бы ни голоса жаворонка, ни клекота журавля, тут было бы черно от тоски,— размышлял Сивый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91