Чэн сперва с удивлением
смотрел на это, но удивление быстро проходило, и ему на смену явились
понимание и радость.
Тихая, спокойная радость. Значит -- могу... то есть -- можем.
Можем. Кубок, калам, поводья, что угодно. Вот только почему Я так счастлив
от этого события? Ведь скажи кому из Блистающих о подобных отношениях с
Придатком -- не поверят. Решат, что рехнулся Единорог. На почве
перенесенных страданий.
Ну и пусть. Просто они еще не знают о том распутьи, на котором сходятся
Путь Меча и Путь Придатка; а дальше, возможно, ведет всего один Путь.
Просто -- Путь.
Один против неба.
И мне вдруг захотелось вслух задать мучившие меня вопросы -- хотя бы малую
их толику! -- но задать их не Дзюттэ Обломку или тому же Детскому Учителю,
а спросить и выслушать ответы Придатков.
Как?
А вот так...
Чэн уже стоял рядом со мной. И через мгновение, когда я оказался у него на
поясе, а железная рука коснулась моей рукояти, усиливая чувство цельности --
через мгновение мы, не сговариваясь, шагнули друг в друга на шаг дальше, на
шаг глубже, чем делали это до того.
Теперь мы были не просто вместе, не просто Чэн и я -- нет, получившееся
существо скорее должно было называться Чэн-Я или Я-Чэн, в зависимости от
того, чей порыв в том или ином поступке оказывался первым.
Так оно и случилось, легко и естественно, и настолько быстро, что не осталось
времени ни обрадоваться, ни пожалеть.
Посему Я-Чэн не жалел и не радовался.
2.
Чэн-Я помедлил, одернул халат и вернулся к столу.
Я-Чэн мельком отметил, что, похоже, никого не обеспокоило кратковременное
отсутствие Чэна Анкора. Да и возвращение с Единорогом на поясе тоже никого
особо не удивило. Мало ли...
Разве что чуть внимательнее прочих поглядел на Чэна-Меня Придаток Дзюттэ
Обломка и Детского Учителя семьи Абу-Салим -- которого сами Придатки
звали Друдлом.
Друдл Муздрый, шут их величества эмира Кабирского, Дауда Абу-Салима.
Дзюттэ Обломок, шут царственного ятагана Шешеза Абу-Салима фарр-ла-
Кабир.
И пусть после этого кто-нибудь попробует убедить меня, что мы не похожи
друг на друга! Мы, Блистающие и Придатки; мы...
Пусть это знаю пока один я, пусть один я...
Один против неба.
А пока я незаметно отошел на второй план, превращаясь из Меня-Чэна в Чэна-
Меня, и сам не заметил, как Придатки за столом обрели имена и перестали
быть Придатками.
Став людьми.
Чэн-Я улыбнулся собравшимся, пододвинул высокий мягкий пуф и сел рядом с
увлеченно жующим Фальгримом. Отметив попутно, что даже в доме Коблана
прочно укоренилась западная мода есть за столом -- а старый обычай сидеть на
подушках за дастарханом если где и сохранился, то уж наверняка не в Кабире.
... Кстати, у стола Меня-Чэна ожидал приятный сюрприз. Оказывается, Чэн --
просто Чэн, еще до опрокинутого кубка -- уже успел задать кузнецу Коблану
вопрос о клинках Мунира.
Так что ответ ждал нас.
Если, конечно, то, что Чэн-Я сейчас услышу, можно будет счесть ответом...
-- Жили некогда,-- распевно начал дождавшийся Чэна Коблан,-- два великих
мастера-оружейника, и звали их Масуд и Мунир. Некоторые склонны считать
их Богами Небесного Горна или демонами подземной кузницы Нюринги, но я-
то лучше многих знаю, что всякий кузнец в чем-то бог и в чем-то демон, и не
верю я досужему вымыслу. Люди они были, Масуд и Мунир, если были
вообще... А вот в то, что был Масуд учеником Мунира и от него получил в свое
время именное клеймо мастера -- в это верю. И не было оружейников лучше их.
Но заспорили они однажды -- чей меч лучше? -- и решили выяснить это
старинным испытанием. Ушли Масуд и Мунир, каждый с тремя свидетелями из
потомственных молотобойцев и с тремя свидетелями из людей меча, ушли в
Белые горы Сафед-Кух...
Кузнец грузно встал, прошел к маленькому резному столику на гнутых ножках
и взял пиалу с остывшим зеленым чаем. Он держал ее легко, бережно, и было
совершенно непонятно, как корявые, обожженные пальцы Железнолапого,
подобные корням вековой чинары, ухитряются не раздавить и даже не
испачкать тончайшую белизну фарфоровых стенок.
-- И вонзили оба мастера по лучшему клинку своей работы в дно осеннего
ручья, чьи воды тихо несли осенние листья. И любой лист, наткнувшийся на
меч Масуда, мгновенно рассекался им на две половинки -- столь велика была
жажда убийства, заключенная в лезвии. А листья, подплывавшие к клинку
Мунира, огибали его в страхе и невредимыми плыли дальше по течению.
Коблан помолчал, шумно прихлебывая чай.
-- Говорят,-- наконец продолжил он,-- что ударила тогда в ручей синяя молния с
ясного неба, разделив его на два потока. И был первый поток, где стоял
мудрый меч мастера Мунира, желтым от невредимых осенних листьев. И был
второй поток, где стоял гордый меч мастера Масуда, красным -- словно кровь
вдруг потекла в нем вместо воды. И разделились с той минуты пути кузнецов.
Мунир с двенадцатью свидетелями ушел от ручья, а оставшийся в одиночестве
Масуд прокричал им в спину, что наступит день -- и у него тоже будет дюжина
свидетелей, не боящихся смотреть на красный цвет. Страшной клятвой
поклялся в том Масуд, и тогда ударила с неба вторая молния, тускло-
багровая... Обернулся Мунир -- и не увидел ученика своего, Масуда-
оружейника, и меча его тоже не увидел. А два горных ручья тихо несли в водах
своих осенние листья...
И еще помолчал кузнец Коблан, словно тяжело ему было говорить, но -- надо.
-- Вот с тех пор и называют себя кузнецы Кабира, Мэйланя, Хакаса и многих
других земель потомками Мунира. Вот потому-то и призываем мы
благословение старого мастера на каждый клинок, выходящий из наших
кузниц. И семихвостый бунчук кабирского эмирата желтого цвета -- цвета
полуденного солнца, цвета теплой лепешки, цвета осенних листьев,
безбоязненно плывущих по горному ручью...
-- А Масуд? -- тихо спросила Ак-Нинчи.-- Он что, так и не объявился?
-- Пропал Масуд. Только поговаривали, что согласно данной клятве отковал
он в тайной кузне одиннадцать клинков, и двенадцатым был клинок из ручья
испытания. Тусклой рождалась сталь этих мечей, и радует их красный цвет
крови человеческой. И когда ломается один меч из Тусклой Дюжины, то вновь
загорается горн в тайных кузницах, и проклятый Масуд-оружейник или один
из его последователей -- а нашлись и такие -- берет тяжкий молот и идет к
наковальне. Глухо рокочет пламя в горне, стонет железо под безжалостными
ударами, и темное благословение Масуда призывается на одержимый меч. Или
и того хуже -- не новый клинок кует кузнец, а перековывает старый, что был
ранее светлым, светлым и...
-- А с чего бы это тебе, Высший Чэн,-- вдруг перебил кузнеца шут Друдл,-- с
чего бы это тебе сказками старыми интересоваться? Вроде бы не водилось за
тобой раньше любознательности излишней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
смотрел на это, но удивление быстро проходило, и ему на смену явились
понимание и радость.
Тихая, спокойная радость. Значит -- могу... то есть -- можем.
Можем. Кубок, калам, поводья, что угодно. Вот только почему Я так счастлив
от этого события? Ведь скажи кому из Блистающих о подобных отношениях с
Придатком -- не поверят. Решат, что рехнулся Единорог. На почве
перенесенных страданий.
Ну и пусть. Просто они еще не знают о том распутьи, на котором сходятся
Путь Меча и Путь Придатка; а дальше, возможно, ведет всего один Путь.
Просто -- Путь.
Один против неба.
И мне вдруг захотелось вслух задать мучившие меня вопросы -- хотя бы малую
их толику! -- но задать их не Дзюттэ Обломку или тому же Детскому Учителю,
а спросить и выслушать ответы Придатков.
Как?
А вот так...
Чэн уже стоял рядом со мной. И через мгновение, когда я оказался у него на
поясе, а железная рука коснулась моей рукояти, усиливая чувство цельности --
через мгновение мы, не сговариваясь, шагнули друг в друга на шаг дальше, на
шаг глубже, чем делали это до того.
Теперь мы были не просто вместе, не просто Чэн и я -- нет, получившееся
существо скорее должно было называться Чэн-Я или Я-Чэн, в зависимости от
того, чей порыв в том или ином поступке оказывался первым.
Так оно и случилось, легко и естественно, и настолько быстро, что не осталось
времени ни обрадоваться, ни пожалеть.
Посему Я-Чэн не жалел и не радовался.
2.
Чэн-Я помедлил, одернул халат и вернулся к столу.
Я-Чэн мельком отметил, что, похоже, никого не обеспокоило кратковременное
отсутствие Чэна Анкора. Да и возвращение с Единорогом на поясе тоже никого
особо не удивило. Мало ли...
Разве что чуть внимательнее прочих поглядел на Чэна-Меня Придаток Дзюттэ
Обломка и Детского Учителя семьи Абу-Салим -- которого сами Придатки
звали Друдлом.
Друдл Муздрый, шут их величества эмира Кабирского, Дауда Абу-Салима.
Дзюттэ Обломок, шут царственного ятагана Шешеза Абу-Салима фарр-ла-
Кабир.
И пусть после этого кто-нибудь попробует убедить меня, что мы не похожи
друг на друга! Мы, Блистающие и Придатки; мы...
Пусть это знаю пока один я, пусть один я...
Один против неба.
А пока я незаметно отошел на второй план, превращаясь из Меня-Чэна в Чэна-
Меня, и сам не заметил, как Придатки за столом обрели имена и перестали
быть Придатками.
Став людьми.
Чэн-Я улыбнулся собравшимся, пододвинул высокий мягкий пуф и сел рядом с
увлеченно жующим Фальгримом. Отметив попутно, что даже в доме Коблана
прочно укоренилась западная мода есть за столом -- а старый обычай сидеть на
подушках за дастарханом если где и сохранился, то уж наверняка не в Кабире.
... Кстати, у стола Меня-Чэна ожидал приятный сюрприз. Оказывается, Чэн --
просто Чэн, еще до опрокинутого кубка -- уже успел задать кузнецу Коблану
вопрос о клинках Мунира.
Так что ответ ждал нас.
Если, конечно, то, что Чэн-Я сейчас услышу, можно будет счесть ответом...
-- Жили некогда,-- распевно начал дождавшийся Чэна Коблан,-- два великих
мастера-оружейника, и звали их Масуд и Мунир. Некоторые склонны считать
их Богами Небесного Горна или демонами подземной кузницы Нюринги, но я-
то лучше многих знаю, что всякий кузнец в чем-то бог и в чем-то демон, и не
верю я досужему вымыслу. Люди они были, Масуд и Мунир, если были
вообще... А вот в то, что был Масуд учеником Мунира и от него получил в свое
время именное клеймо мастера -- в это верю. И не было оружейников лучше их.
Но заспорили они однажды -- чей меч лучше? -- и решили выяснить это
старинным испытанием. Ушли Масуд и Мунир, каждый с тремя свидетелями из
потомственных молотобойцев и с тремя свидетелями из людей меча, ушли в
Белые горы Сафед-Кух...
Кузнец грузно встал, прошел к маленькому резному столику на гнутых ножках
и взял пиалу с остывшим зеленым чаем. Он держал ее легко, бережно, и было
совершенно непонятно, как корявые, обожженные пальцы Железнолапого,
подобные корням вековой чинары, ухитряются не раздавить и даже не
испачкать тончайшую белизну фарфоровых стенок.
-- И вонзили оба мастера по лучшему клинку своей работы в дно осеннего
ручья, чьи воды тихо несли осенние листья. И любой лист, наткнувшийся на
меч Масуда, мгновенно рассекался им на две половинки -- столь велика была
жажда убийства, заключенная в лезвии. А листья, подплывавшие к клинку
Мунира, огибали его в страхе и невредимыми плыли дальше по течению.
Коблан помолчал, шумно прихлебывая чай.
-- Говорят,-- наконец продолжил он,-- что ударила тогда в ручей синяя молния с
ясного неба, разделив его на два потока. И был первый поток, где стоял
мудрый меч мастера Мунира, желтым от невредимых осенних листьев. И был
второй поток, где стоял гордый меч мастера Масуда, красным -- словно кровь
вдруг потекла в нем вместо воды. И разделились с той минуты пути кузнецов.
Мунир с двенадцатью свидетелями ушел от ручья, а оставшийся в одиночестве
Масуд прокричал им в спину, что наступит день -- и у него тоже будет дюжина
свидетелей, не боящихся смотреть на красный цвет. Страшной клятвой
поклялся в том Масуд, и тогда ударила с неба вторая молния, тускло-
багровая... Обернулся Мунир -- и не увидел ученика своего, Масуда-
оружейника, и меча его тоже не увидел. А два горных ручья тихо несли в водах
своих осенние листья...
И еще помолчал кузнец Коблан, словно тяжело ему было говорить, но -- надо.
-- Вот с тех пор и называют себя кузнецы Кабира, Мэйланя, Хакаса и многих
других земель потомками Мунира. Вот потому-то и призываем мы
благословение старого мастера на каждый клинок, выходящий из наших
кузниц. И семихвостый бунчук кабирского эмирата желтого цвета -- цвета
полуденного солнца, цвета теплой лепешки, цвета осенних листьев,
безбоязненно плывущих по горному ручью...
-- А Масуд? -- тихо спросила Ак-Нинчи.-- Он что, так и не объявился?
-- Пропал Масуд. Только поговаривали, что согласно данной клятве отковал
он в тайной кузне одиннадцать клинков, и двенадцатым был клинок из ручья
испытания. Тусклой рождалась сталь этих мечей, и радует их красный цвет
крови человеческой. И когда ломается один меч из Тусклой Дюжины, то вновь
загорается горн в тайных кузницах, и проклятый Масуд-оружейник или один
из его последователей -- а нашлись и такие -- берет тяжкий молот и идет к
наковальне. Глухо рокочет пламя в горне, стонет железо под безжалостными
ударами, и темное благословение Масуда призывается на одержимый меч. Или
и того хуже -- не новый клинок кует кузнец, а перековывает старый, что был
ранее светлым, светлым и...
-- А с чего бы это тебе, Высший Чэн,-- вдруг перебил кузнеца шут Друдл,-- с
чего бы это тебе сказками старыми интересоваться? Вроде бы не водилось за
тобой раньше любознательности излишней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142