Нельзя...
-- Извини,-- свистнул Но-дачи, резко опускаясь почти вплотную к навершию
моей рукояти.-- Мне действительно жаль...
И я ощутил, что сжимавшие меня пальцы умирают.
Нет.
Уже мертвы.
А рядом упирался в багровую траву обрубком правой руки Придаток Чэн, и
немой вопрос бился в его трезвых глазах.
-- Ты же... ты же не Тусклый?! -- это было все, что мог прошептать я, теряя
сознание от мертвой хватки коченеющих пальцев.
-- Извини...
-- Скорее. Но! Не медли!..-- прозвучал совсем рядом странно знакомый
скрипучий голос, и я еще успел увидеть троицу совершенно одинаковых
Блистающих, коротких и похожих на трезубец без древка; и все трое
размещались за поясом тощего нескладного Придатка... они звали Но-дачи,
торопя его, не давая мне договорить, узнать, понять -- почему?!
А потом я перестал их видеть -- и двуручного Но-дачи, и кинжалы-трезубцы с
одинаковыми голосами, и солнце, тусклое и горячее, как...
Потому что пришла темнота.
ПОСТСКРИПТУМ
... А трибуны поначалу ничего не поняли.
Когда веселый Чэн Анкор, наследный ван Мэйланя, начинает по обыкновению
притворяться пьяным, и легкий прямой меч в его руке снует проворней иглы в
пальцах лучшей вышивальщицы Кабира -- зрители на трибунах замирают от
восторга, и кто способен уследить за непредсказуемостью движений
улыбчивого Чэна, понять истинную причину, поверить в небывалое?!
А те, кто способен был уследить, кто сумел понять, кто готов был поверить --
увы, не оказалось их в первых рядах толпы, в конце концов ринувшейся на
поле... захлестнуло их рокочущей волной, смяло и разметало в разные стороны.
Тем и страшна толпа, что тонешь в ней, расстворяешься, и не прорваться тебе,
не успеть, даже если и видишь ты больше прочих, и жгучий гнев клокочет в
твоей груди, подобно разъяренному огню в кузнечном горне!..
Где-то в самой гуще людского водоворота оглушающе свистел над головами
гигантский эспадон в мощной руке Фальгрима Беловолосого, лорда
Лоулезского, и зычный рев северянина едва не перекрывал многоголосье толпы:
-- Пустите! Пустите меня к нему! Да пустите же!..
И не было понятно, к кому именно рвется неистовый Фальгрим -- к невольной
жертве или вслед за бежавшим палачом.
Несся от восточных площадок незаседланный каурый трехлеток, на котором,
подобно безусому мальчишке-пастуху, пригнулся к конской шее сам эмир
Кабира Дауд Абу-Салим, и кривой ятаган на его боку безжалостно бил
животное по крупу, торопя, подстегивая, гоня...
Ужом проскальзывала между сдавленными телами белая туника Диомеда из
Кимены, и серповидный клинок-махайра неотступно следил за смуглым и
гибким Диомедом, вписываясь в еле заметные просветы, раздвигая
толкающихся людей, помогая кименцу протиснуться хоть на шаг... хоть на
полшага...
И стояла на самом верху западных трибун у центрального входа ничего не
понимающая девушка в черном костюме для верховой езды. А рядом с ней, чуть
наклонясь в сторону кипящего турнирного поля, напоминающего сверху кратер
разбуженного вулкана, стояла высокая пика с множеством зазубренных веточек
на древке.
Благородная госпожа Ак-Нинчи из рода Чибетей и Волчья Метла успели
вернуться с горных плато Нижнего Хакаса к самому концу турнира -- и мало
что говорило им увиденное столпотворение.
Но первыми к Чэну Анкору, истекавшему кровью рядом с наследственным
мечом и куском собственной плоти, успели двое. Суровый и строгий дворецкий
Анкоров по имени Кос ан-Танья, на перевязи которого взволнованно
раскачивался узкий эсток с витой гардой; и один из приближенных эмира
Дауда -- не то шут, не то советник, не то и первое и второе сразу -- которого все
знали, как Друдла Мудрого.
Дворецкий Кос ан-Танья спешно перетягивал искалеченную руку Чэна у самого
локтя шнуром от чьих-то ножен, а приземистый шут-советник Друдл все глядел
сквозь беснующуюся толпу, пока не опустил в бессильном отчаянии маленький
бритвенно-острый ятаган и граненый тупой клинок с одиноким лепестком
толстой гарды.
И на этот раз никому и в голову не пришло засмеяться.
А когда безумный океан толпы стал постепенно дробиться на капли отдельных
личностей, все поняли, приходя в себя и оглядываясь по сторонам -- поздно.
Поздно оправдываться, поздно искать виноватых и карать злоумышленников,
потому что все виноваты и некого карать.
Опоздали кабирцы.
-- Пустите... пустите меня к нему,-- тихо прошептал Фальгрим Беловолосый, и
скорбно поник гигант-эспадон в его руке.
Никогда не простит себе Гвениль сегодняшнего проигрыша в рубке...
Часть вторая
ЧЕЛОВЕК МЕЧА
---------------
... Воздух умеющий рассечь,
Красным пламенем горящий меч,
В грозные дни напряженных сеч
Удлиняющийся меч.
Для закалки того меча --
Так была его сталь горяча --
Не хватило холодных ручьев,
Множество пересохло ручьев!
Бывший во чреве дракона меч,
Гору способный с размаху рассечь,
Такой, что кинь в траву его --
Он траву сумеет зажечь...
Манас
Глава четвертая
1.
Боль.
Боль ползет от локтя вниз по предплечью, давящим жаром стекает в кисть и
изливается огненным потоком из кончиков онемевших пальцев. Потом боль
медленно уходил, посмеиваясь -- потому что болеть уже нечему. Нет пальцев,
нет кисти, нет части правого предплечья.
Ничего этого больше нет.
Все осталось там, на турнирной площадке -- и до сих пор у меня в глазах
мерцает тот радужный полукруг, которым на мгновение стало лезвие
изогнутого двуручного меча. Тогда я еще не успел понять, что произошло --
только ощутил, что моя правая рука стала непривычно короткой и
непослушной.
И небо, небо над головой моего соперника... оно слепо качнулось, метнув
солнечный диск куда-то в сторону, и я попробовал найти точку опоры...
И не смог.
Боли еще не было -- она придет скоро, но не сразу -- и вот я с недоумением
смотрю то на быстро удаляющегося человека с большим мечом на плече, то на
чью-то кисть правой руки, которая почему-то сжимает рукоять моего -- моего! -
- Единорога, валяющегося рядом. Почему мой меч лежит в траве? Почему эти
пальцы, вцепившиеся в чужой для них меч, подобно пауку в трепещущую
добычу -- почему они тоже лежат на траве?
Почему зеленая трава так быстро становится алой?!.
А потом наконец приходит боль и у меня темнеет в глазах...
... сколько же времени прошло с того дня? Неделя? Месяц? Год? Столетие?.. Не
помню. Время остановилось, жизнь рассечена мерцающим полукругом, и все
скрыто туманной пеленой забытья и безразличия.
И боль.
Боль в руке, которой нет.
Как мне жить дальше?
И стоит ли -- жить?
Взгляд мой невольно устремляется в тот угол, где на резной лакированной
подставке, привезенной еще моим прадедом из Мэйланя, покоится
наследственный нож-кусунгобу. Его я удержу и в левой руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
-- Извини,-- свистнул Но-дачи, резко опускаясь почти вплотную к навершию
моей рукояти.-- Мне действительно жаль...
И я ощутил, что сжимавшие меня пальцы умирают.
Нет.
Уже мертвы.
А рядом упирался в багровую траву обрубком правой руки Придаток Чэн, и
немой вопрос бился в его трезвых глазах.
-- Ты же... ты же не Тусклый?! -- это было все, что мог прошептать я, теряя
сознание от мертвой хватки коченеющих пальцев.
-- Извини...
-- Скорее. Но! Не медли!..-- прозвучал совсем рядом странно знакомый
скрипучий голос, и я еще успел увидеть троицу совершенно одинаковых
Блистающих, коротких и похожих на трезубец без древка; и все трое
размещались за поясом тощего нескладного Придатка... они звали Но-дачи,
торопя его, не давая мне договорить, узнать, понять -- почему?!
А потом я перестал их видеть -- и двуручного Но-дачи, и кинжалы-трезубцы с
одинаковыми голосами, и солнце, тусклое и горячее, как...
Потому что пришла темнота.
ПОСТСКРИПТУМ
... А трибуны поначалу ничего не поняли.
Когда веселый Чэн Анкор, наследный ван Мэйланя, начинает по обыкновению
притворяться пьяным, и легкий прямой меч в его руке снует проворней иглы в
пальцах лучшей вышивальщицы Кабира -- зрители на трибунах замирают от
восторга, и кто способен уследить за непредсказуемостью движений
улыбчивого Чэна, понять истинную причину, поверить в небывалое?!
А те, кто способен был уследить, кто сумел понять, кто готов был поверить --
увы, не оказалось их в первых рядах толпы, в конце концов ринувшейся на
поле... захлестнуло их рокочущей волной, смяло и разметало в разные стороны.
Тем и страшна толпа, что тонешь в ней, расстворяешься, и не прорваться тебе,
не успеть, даже если и видишь ты больше прочих, и жгучий гнев клокочет в
твоей груди, подобно разъяренному огню в кузнечном горне!..
Где-то в самой гуще людского водоворота оглушающе свистел над головами
гигантский эспадон в мощной руке Фальгрима Беловолосого, лорда
Лоулезского, и зычный рев северянина едва не перекрывал многоголосье толпы:
-- Пустите! Пустите меня к нему! Да пустите же!..
И не было понятно, к кому именно рвется неистовый Фальгрим -- к невольной
жертве или вслед за бежавшим палачом.
Несся от восточных площадок незаседланный каурый трехлеток, на котором,
подобно безусому мальчишке-пастуху, пригнулся к конской шее сам эмир
Кабира Дауд Абу-Салим, и кривой ятаган на его боку безжалостно бил
животное по крупу, торопя, подстегивая, гоня...
Ужом проскальзывала между сдавленными телами белая туника Диомеда из
Кимены, и серповидный клинок-махайра неотступно следил за смуглым и
гибким Диомедом, вписываясь в еле заметные просветы, раздвигая
толкающихся людей, помогая кименцу протиснуться хоть на шаг... хоть на
полшага...
И стояла на самом верху западных трибун у центрального входа ничего не
понимающая девушка в черном костюме для верховой езды. А рядом с ней, чуть
наклонясь в сторону кипящего турнирного поля, напоминающего сверху кратер
разбуженного вулкана, стояла высокая пика с множеством зазубренных веточек
на древке.
Благородная госпожа Ак-Нинчи из рода Чибетей и Волчья Метла успели
вернуться с горных плато Нижнего Хакаса к самому концу турнира -- и мало
что говорило им увиденное столпотворение.
Но первыми к Чэну Анкору, истекавшему кровью рядом с наследственным
мечом и куском собственной плоти, успели двое. Суровый и строгий дворецкий
Анкоров по имени Кос ан-Танья, на перевязи которого взволнованно
раскачивался узкий эсток с витой гардой; и один из приближенных эмира
Дауда -- не то шут, не то советник, не то и первое и второе сразу -- которого все
знали, как Друдла Мудрого.
Дворецкий Кос ан-Танья спешно перетягивал искалеченную руку Чэна у самого
локтя шнуром от чьих-то ножен, а приземистый шут-советник Друдл все глядел
сквозь беснующуюся толпу, пока не опустил в бессильном отчаянии маленький
бритвенно-острый ятаган и граненый тупой клинок с одиноким лепестком
толстой гарды.
И на этот раз никому и в голову не пришло засмеяться.
А когда безумный океан толпы стал постепенно дробиться на капли отдельных
личностей, все поняли, приходя в себя и оглядываясь по сторонам -- поздно.
Поздно оправдываться, поздно искать виноватых и карать злоумышленников,
потому что все виноваты и некого карать.
Опоздали кабирцы.
-- Пустите... пустите меня к нему,-- тихо прошептал Фальгрим Беловолосый, и
скорбно поник гигант-эспадон в его руке.
Никогда не простит себе Гвениль сегодняшнего проигрыша в рубке...
Часть вторая
ЧЕЛОВЕК МЕЧА
---------------
... Воздух умеющий рассечь,
Красным пламенем горящий меч,
В грозные дни напряженных сеч
Удлиняющийся меч.
Для закалки того меча --
Так была его сталь горяча --
Не хватило холодных ручьев,
Множество пересохло ручьев!
Бывший во чреве дракона меч,
Гору способный с размаху рассечь,
Такой, что кинь в траву его --
Он траву сумеет зажечь...
Манас
Глава четвертая
1.
Боль.
Боль ползет от локтя вниз по предплечью, давящим жаром стекает в кисть и
изливается огненным потоком из кончиков онемевших пальцев. Потом боль
медленно уходил, посмеиваясь -- потому что болеть уже нечему. Нет пальцев,
нет кисти, нет части правого предплечья.
Ничего этого больше нет.
Все осталось там, на турнирной площадке -- и до сих пор у меня в глазах
мерцает тот радужный полукруг, которым на мгновение стало лезвие
изогнутого двуручного меча. Тогда я еще не успел понять, что произошло --
только ощутил, что моя правая рука стала непривычно короткой и
непослушной.
И небо, небо над головой моего соперника... оно слепо качнулось, метнув
солнечный диск куда-то в сторону, и я попробовал найти точку опоры...
И не смог.
Боли еще не было -- она придет скоро, но не сразу -- и вот я с недоумением
смотрю то на быстро удаляющегося человека с большим мечом на плече, то на
чью-то кисть правой руки, которая почему-то сжимает рукоять моего -- моего! -
- Единорога, валяющегося рядом. Почему мой меч лежит в траве? Почему эти
пальцы, вцепившиеся в чужой для них меч, подобно пауку в трепещущую
добычу -- почему они тоже лежат на траве?
Почему зеленая трава так быстро становится алой?!.
А потом наконец приходит боль и у меня темнеет в глазах...
... сколько же времени прошло с того дня? Неделя? Месяц? Год? Столетие?.. Не
помню. Время остановилось, жизнь рассечена мерцающим полукругом, и все
скрыто туманной пеленой забытья и безразличия.
И боль.
Боль в руке, которой нет.
Как мне жить дальше?
И стоит ли -- жить?
Взгляд мой невольно устремляется в тот угол, где на резной лакированной
подставке, привезенной еще моим прадедом из Мэйланя, покоится
наследственный нож-кусунгобу. Его я удержу и в левой руке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142