-- Уй-
юй, мангус-сы!.. ылджаз уруй...
Он шагнул к нам, обреченно поднимая саблю -- и ему наперерез кинулся тот
самый круглолицый ориджит, который первым сказал: "Асмохат-та!"
Меч круглолицего так и остался лежать на земле, а сам ориджит что-то
выкрикивал, захлебываясь словами и слезами... они упали, покатились в пыли,
тела их переплелись, превратившись в орущий и дергающийся клубок, и лишь я
видел, как рвущийся к ненавистному мангусу Джелмэ перехватывает саблю
лезвием к себе и коротким рывком полосует руку круглолицего, вцепившуюся
ему в ворот, и красный браслет проступает чуть повыше запястья...
Руку.
Правую.
Руку.
Руку!..
И огонь ударил мне в клинок.
Никто не заметил, как умер гордый нойон Джелмэ. Да он и сам не успел ничего
понять, почувствовать или хотя бы испугаться. Просто я вдруг стал длинным,
очень длинным, на всю длину полного выпада, и вот я уже короткий, такой, как
прежде, вот я уже вынырнул из случайного просвета между двумя сплетенными
телами, а круглолицый не знает, что борется с мертвецом, и кровь из
рассеченной яремной жилы Джелмэ заливает ему лицо, одежду...
Чэн, не вытирая, бросил меня в ножны, левой рукой подобрал саблю нойона,
долго смотрел на нее -- что видел он в тот миг? -- и наконец выхватил из-за
пояса Дзюттэ.
Шут обнял саблю, и та умерла легко и быстро.
Дикие Лезвия отозвались протяжным стоном.
Чэн держал Дзю в руке аль-Мутанабби, в страшной руке, в нашей общей руке,
в сросшемся воедино умении дарить жизнь и отнимать жизнь, и я не ревновал
Обломка к руке Чэна-в-Перчатке.
Я думал о дне, когда Чэна не станет, когда его правая рука умрет во второй
раз, и о том, что в тот день я...
... я...
Что будет со мной в тот Судный день?!
Круглолицый ориджит поднял голову -- Я-Чэн вздрогнул, увидев его лицо -- и
заговорил хриплым срывающимся голосом
Взяв Дзюттэ в левую руку, Чэн опустил руку адь-Мутанабби на мою рукоять.
-- Он говорит,-- сказал подошедший к нам Асахиро, единственный, кто смотрел
на живую латную перчатку без содрогания; нет, не единственный -- еще
Коблан.
-- Он говорит, что Асмохат-та добр. Асмохат-та не хотел убивать глупых детей
Ориджа. Он, младший брат Джелмэ-багатура, Кулай-мэрген, видел это.
Джелмэ-багатур не хотел прозреть. Джелмэ-багатур уплатил цену слепоты. Он,
Кулай-мэрген, говорит: Асмохат-та добр. Добр и справедлив. Он, Кулай-
мэрген, вкладывает поводья своей судьбы в правую руку Асмохат-та и просит
его больше не указывать стальным пальцем на оставшихся детей Ориджа. Это
слово Кулай-мэргена.
Ближний ко Мне-Чэну шулмус поднял голову. Седые космы падали ему на
глаза, и весь он напоминал побитого пса.
Встать он не осмелился.
Выкрикнул что-то и вновь ткнулся лбом в древко своего копья.
-- Он сказал,-- перевел Асахиро,-- что слово Кулай-нойона -- это слово всех
детей Ориджа. И что не надо больше указывать пальцем. Ни на кого.
Но-дачи на плече Асахиро шевельнулся.
-- Ты знаешь, Единорог,-- негромко сказал Но,-- по-моему, если мне и есть чем
гордиться в этой жизни, так это тем, что я случайно отрубил руку твоему
Придатку. Не знаю, было ли у меня еще что-нибудь, чем стоило бы гордиться,
кроме этого... и не знаю, будет ли.
Я не ответил.
Я смотрел на окровавленного Кулая, баюкавшего на коленях тело убитого
брата; и обломки погибшей сабли подле них были подобны обломкам Детского
Учителя на кабирской мостовой.
И день был подобен ночи.
ПОСТСКРИПТУМ
... Небо. Оно, словно отсыревшее полотнище, провисало над огромным
валуном, у которого сидел одинокий человек в старинном доспехе; небо
грозило прорваться яростным, кортким и совершенно бесполезным ливнем,
столь обычным дл середины осени на окраине Мэйланя, северной границы
эмирата, черте песков Кулхан.
Беззвучно полыхнула синяя ветвистая молния.
Грома не было.
Совсем.
И воздух ощутимо давил на плечи.
Судьба лениво лежала поверх валуна, свернувшись в скользкое чешуйчатое
кольцо вокруг прямого и узкого меча с кистями на рукояти; рядом с мечом,
похожим на рог сказочного зверя Цилинь, лежал тяжелый кинжал-дзюттэ с
тупым граненым клинком и односторонней гардой.
Человек сидел, привалившись спиной к нагревшемуся за день камню, и
бездумно поглаживал пальцами левой руки предплечье правой. Кожа под
пальцами была твердой и чешуйчатой, подобно судьбе на валуне, но теплой.
Живой.
Или просто это металл отдавал накопленное тепло?
Кто знает...
Потом послышались шаги, и к валуну неспешно приблизились двое.
-- Я понимаю -- так было надо...
Это сказал первый -- стройный сухощавый мужчина лет сорока пяти,
державшийся подчеркнуто прямо; лицо мужчины было строгим и спокойным.
Замолчав, он плотно сжал тонкие губы, отчего те побелели и стали похожи на
давний шрам, вынул из ножен длинный меч-эсток с витой гардой из четырех
полос черной стали, и положил оружие на валун.
-- Это было необходимо. Ты не мог иначе...
Последние слова произнес второй -- невысокий крепыш, чьи глаза, казалось,
были старше их владельца лет на двадцать.
Он снял с плеча двуручный, слабо изогнутый меч с крохотным блюдцем,
отделяющим клинок от рукояти, и воткнул его в землю рядом с валуном.
Человек в доспехе молчал.
Оба пришедших еще немного постояли, ничего не говоря, затем опустились на
землю и превратились в неподвижные изваяния, похожие на те, что часто
ставят на мэйланьских кладбищах в качестве надгробий.
Когда из-за валуна вышла старуха с ритуальным посохом секты Пай-синь в
руке, никто не пошевелился.
-- Я понимаю -- ты не мог иначе,-- сказала старуха, прислоняя к камню свой
посох.
Ответа не было.
Старуха некоторое время смотрела на человека в доспехе, словно ожидая чего-
то, потом повернулась и стала глядеть в сторону холмов.
-- Коблан идет,-- вдруг заявила она.-- и этот... Беловолосый. Ишь,
вышагивают...
И невпопад добавила:
-- Кости ломит... скорей бы уж гроза.
Подошедший кузнец -- что было видно по обожженным, обманчиво корявым
рукам, сжимавшим шипастую палицу-гердан так, словно это была резная
трость для прогулок -- долго откашливался и хмыкал, как если бы горло его
было забито песком.
-- Я понимаю,-- наконец выговорил он.-- Я все понимаю... так было надо.
-- Так было надо,-- твердо повторил его спутник, голубоглазый северянин,
тряхнув льняными прядями волос, падающими ему на плечи; и возле валуна
вонзился в землю меч-эспадон высотой почти в рост человека.-- Ты не мог
иначе, Чэн...
-- Вы что, утешать меня пришли? -- спросил человек в доспехе, сжимая железные
пальцы в кулак.-- Так это вы зря... лучше б следили за тем, чтоб гонец в
Мэйлань вовремя отправился.
-- Гонец готов,-- ответила старуха.
-- Он спрашивает, что ему сказать Совету,-- бросил худой мужчина, чей эсток
на камне слабо звякнул, поймав клинком порыв налетевшего ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
юй, мангус-сы!.. ылджаз уруй...
Он шагнул к нам, обреченно поднимая саблю -- и ему наперерез кинулся тот
самый круглолицый ориджит, который первым сказал: "Асмохат-та!"
Меч круглолицего так и остался лежать на земле, а сам ориджит что-то
выкрикивал, захлебываясь словами и слезами... они упали, покатились в пыли,
тела их переплелись, превратившись в орущий и дергающийся клубок, и лишь я
видел, как рвущийся к ненавистному мангусу Джелмэ перехватывает саблю
лезвием к себе и коротким рывком полосует руку круглолицего, вцепившуюся
ему в ворот, и красный браслет проступает чуть повыше запястья...
Руку.
Правую.
Руку.
Руку!..
И огонь ударил мне в клинок.
Никто не заметил, как умер гордый нойон Джелмэ. Да он и сам не успел ничего
понять, почувствовать или хотя бы испугаться. Просто я вдруг стал длинным,
очень длинным, на всю длину полного выпада, и вот я уже короткий, такой, как
прежде, вот я уже вынырнул из случайного просвета между двумя сплетенными
телами, а круглолицый не знает, что борется с мертвецом, и кровь из
рассеченной яремной жилы Джелмэ заливает ему лицо, одежду...
Чэн, не вытирая, бросил меня в ножны, левой рукой подобрал саблю нойона,
долго смотрел на нее -- что видел он в тот миг? -- и наконец выхватил из-за
пояса Дзюттэ.
Шут обнял саблю, и та умерла легко и быстро.
Дикие Лезвия отозвались протяжным стоном.
Чэн держал Дзю в руке аль-Мутанабби, в страшной руке, в нашей общей руке,
в сросшемся воедино умении дарить жизнь и отнимать жизнь, и я не ревновал
Обломка к руке Чэна-в-Перчатке.
Я думал о дне, когда Чэна не станет, когда его правая рука умрет во второй
раз, и о том, что в тот день я...
... я...
Что будет со мной в тот Судный день?!
Круглолицый ориджит поднял голову -- Я-Чэн вздрогнул, увидев его лицо -- и
заговорил хриплым срывающимся голосом
Взяв Дзюттэ в левую руку, Чэн опустил руку адь-Мутанабби на мою рукоять.
-- Он говорит,-- сказал подошедший к нам Асахиро, единственный, кто смотрел
на живую латную перчатку без содрогания; нет, не единственный -- еще
Коблан.
-- Он говорит, что Асмохат-та добр. Асмохат-та не хотел убивать глупых детей
Ориджа. Он, младший брат Джелмэ-багатура, Кулай-мэрген, видел это.
Джелмэ-багатур не хотел прозреть. Джелмэ-багатур уплатил цену слепоты. Он,
Кулай-мэрген, говорит: Асмохат-та добр. Добр и справедлив. Он, Кулай-
мэрген, вкладывает поводья своей судьбы в правую руку Асмохат-та и просит
его больше не указывать стальным пальцем на оставшихся детей Ориджа. Это
слово Кулай-мэргена.
Ближний ко Мне-Чэну шулмус поднял голову. Седые космы падали ему на
глаза, и весь он напоминал побитого пса.
Встать он не осмелился.
Выкрикнул что-то и вновь ткнулся лбом в древко своего копья.
-- Он сказал,-- перевел Асахиро,-- что слово Кулай-нойона -- это слово всех
детей Ориджа. И что не надо больше указывать пальцем. Ни на кого.
Но-дачи на плече Асахиро шевельнулся.
-- Ты знаешь, Единорог,-- негромко сказал Но,-- по-моему, если мне и есть чем
гордиться в этой жизни, так это тем, что я случайно отрубил руку твоему
Придатку. Не знаю, было ли у меня еще что-нибудь, чем стоило бы гордиться,
кроме этого... и не знаю, будет ли.
Я не ответил.
Я смотрел на окровавленного Кулая, баюкавшего на коленях тело убитого
брата; и обломки погибшей сабли подле них были подобны обломкам Детского
Учителя на кабирской мостовой.
И день был подобен ночи.
ПОСТСКРИПТУМ
... Небо. Оно, словно отсыревшее полотнище, провисало над огромным
валуном, у которого сидел одинокий человек в старинном доспехе; небо
грозило прорваться яростным, кортким и совершенно бесполезным ливнем,
столь обычным дл середины осени на окраине Мэйланя, северной границы
эмирата, черте песков Кулхан.
Беззвучно полыхнула синяя ветвистая молния.
Грома не было.
Совсем.
И воздух ощутимо давил на плечи.
Судьба лениво лежала поверх валуна, свернувшись в скользкое чешуйчатое
кольцо вокруг прямого и узкого меча с кистями на рукояти; рядом с мечом,
похожим на рог сказочного зверя Цилинь, лежал тяжелый кинжал-дзюттэ с
тупым граненым клинком и односторонней гардой.
Человек сидел, привалившись спиной к нагревшемуся за день камню, и
бездумно поглаживал пальцами левой руки предплечье правой. Кожа под
пальцами была твердой и чешуйчатой, подобно судьбе на валуне, но теплой.
Живой.
Или просто это металл отдавал накопленное тепло?
Кто знает...
Потом послышались шаги, и к валуну неспешно приблизились двое.
-- Я понимаю -- так было надо...
Это сказал первый -- стройный сухощавый мужчина лет сорока пяти,
державшийся подчеркнуто прямо; лицо мужчины было строгим и спокойным.
Замолчав, он плотно сжал тонкие губы, отчего те побелели и стали похожи на
давний шрам, вынул из ножен длинный меч-эсток с витой гардой из четырех
полос черной стали, и положил оружие на валун.
-- Это было необходимо. Ты не мог иначе...
Последние слова произнес второй -- невысокий крепыш, чьи глаза, казалось,
были старше их владельца лет на двадцать.
Он снял с плеча двуручный, слабо изогнутый меч с крохотным блюдцем,
отделяющим клинок от рукояти, и воткнул его в землю рядом с валуном.
Человек в доспехе молчал.
Оба пришедших еще немного постояли, ничего не говоря, затем опустились на
землю и превратились в неподвижные изваяния, похожие на те, что часто
ставят на мэйланьских кладбищах в качестве надгробий.
Когда из-за валуна вышла старуха с ритуальным посохом секты Пай-синь в
руке, никто не пошевелился.
-- Я понимаю -- ты не мог иначе,-- сказала старуха, прислоняя к камню свой
посох.
Ответа не было.
Старуха некоторое время смотрела на человека в доспехе, словно ожидая чего-
то, потом повернулась и стала глядеть в сторону холмов.
-- Коблан идет,-- вдруг заявила она.-- и этот... Беловолосый. Ишь,
вышагивают...
И невпопад добавила:
-- Кости ломит... скорей бы уж гроза.
Подошедший кузнец -- что было видно по обожженным, обманчиво корявым
рукам, сжимавшим шипастую палицу-гердан так, словно это была резная
трость для прогулок -- долго откашливался и хмыкал, как если бы горло его
было забито песком.
-- Я понимаю,-- наконец выговорил он.-- Я все понимаю... так было надо.
-- Так было надо,-- твердо повторил его спутник, голубоглазый северянин,
тряхнув льняными прядями волос, падающими ему на плечи; и возле валуна
вонзился в землю меч-эспадон высотой почти в рост человека.-- Ты не мог
иначе, Чэн...
-- Вы что, утешать меня пришли? -- спросил человек в доспехе, сжимая железные
пальцы в кулак.-- Так это вы зря... лучше б следили за тем, чтоб гонец в
Мэйлань вовремя отправился.
-- Гонец готов,-- ответила старуха.
-- Он спрашивает, что ему сказать Совету,-- бросил худой мужчина, чей эсток
на камне слабо звякнул, поймав клинком порыв налетевшего ветра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142