.. уй-юй, как плохо хмурился Асмохат-та! Даже я так
не хмурюсь, когда вижу моего внука, собирающегося плюнуть в священный
водоем!
Старик ударил себя по щекам, не в силах выразаить ужас, охвативший его при
виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на дне глаз старого Тохтара
мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.
Тряхнешь Тохтара в третий раз -- а он и вовсе замолчит.
Навеки.
Хотя вряд ли -- этот нас всех переживет...
-- Я даже опять хотел проснуться,-- старик доверительно наклонился к Кулаю,
оставаясь, впрочем, на безопасном расстоянии.-- Но Асмохат-та перестал
хмуриться, а гурхан Джамуха Восьмирукий перестал жить, и все увидели, что
Асмохат-та -- это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки -- как и любой
человек, даже если он зовется, к примеру, старым Тохтар-кулу...И если бы тот,
кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся бы от топота чьих-то толстых
ног, то он успел бы еще увидеть, как степи Шулмы говорят о мудром и
доблестном Кулай-нойоне, первым признавшим Асмохат-та!.. ай-яй, какой
хороший сон...
-- Твой сон врет, старик,-- угрюмо бросил Кулай.-- Асмохат-та не хотел убивать
глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил меня,
что воинская доблесть -- это смерть врага! Значит, ты неправильно учил меня?!
-- Я правильно учил тебя, Кулай-мэрген, ставший Кулай-нойоном,-- ответил
Тохтар-кулу.-- Если ты до сих пор жив и можешь трясти меня за воротник --
значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть -- это смерть врага. Но когда
становишься старым, когда кобыла судьбы доится на твои волосы, делая их
белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще -- о жизни. О своей жизни. О
чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени -- своя мудрость и своя
доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная жизнь подходит
к концу.
Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.
-- Ты понимаешь это,-- после долгого молчания еле слышно прошептал Тохтар-
кулу,-- но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься сказать
им об этом, потому что у тебя всего один воротник, потому что тогда ты
станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных, доблесть твоих детей и
учеников,-- это смерть врага. И ты ждешь, что придет кто-то, кто не боится
говорить о новом. Что придет Асмохат-та.
Небо треснуло, вспыхнув синим огнем, и Кулай прислушался к оглушительному
рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.
-- Пошли собираться, Тохтар-кулу,-- буднично сказал Кулай.-- чего зря сидеть?
-- Да, нойон,-- кивнул старик.
Часть восьмая
ОГОНЬ МАСУДА
Основа воинских искусств -- любовь ко всему сущему на земле.
Древние
-- Ну уж нет,-- ласково улыбнулся Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.--
Сперва ты расскажешь обо всем мне. Хорошо, гонец? Да?
Гонец -- низкорослый и плосколицый маалей Удуй-Хара, которого с детства
невесть за что прозывали Чумным Волком,-- растерянно молчал. Нет, что ни
говори, а здесь без джай-волшбы дело не обошлось! Иначе с чего бы стоять
шаману Ур-калахая на пути Чумного Волка? Священный водоем далеко, степь
велика -- ан нет, вот он, Куш-тэнгри, Неправильный Шаман, благослови его
Геена Трех Языков!..
-- Ты уже хочешь говорить, правда, гонец?
Губы Куш-тэнгри не шевелились. но властный хрипловатый голос прозвучал
столь отчетливо, что Чумной Волк непроизвольно вздрогнул, оторвав взгляд от
ужасающе-неподвижного рта шамана -- и, забывшись, посмотрел прямо в глаза
служителю Ур-калахая Безликого.
Глаза жили своей, отдельной от тела жизнью. Удуй-Хара еще подумал, что так
не бывает, а потом перестал думать -- просто стоял и смотрел.
Долго смотрел. Одну жизнь смотрел, вторую смотрел, после умер, и Куш-тэнгри
умер, а глаза все глядели, не моргая, все не исчезали, словно были ровней ночи,
степи, ветру...
"Я жду, гонец!" -- донеслось из ниоткуда.
Чего бояться мертвому? Того, что гурхан Джамуха разгневается, узнав, что
между ним и вестями с границы встал Неправильный Шаман, а язык Удуй-
Хара сам вылез изо рта и стал делать слова?
Да и слов-то этих горсти две, не больше... стояла застава у Кул-кыыз, давно
стояла, новых дозорных на смену ждала -- и дождалась, только не смены, а
гостей из песков. Три десятка ориджитов явились, да с ними дюжина с лишни
усталых чужаков. Спрашивали заставщики у ориджитов: где, мол, братья ваши,
где отцы ваши, где мужчины племени? В Верхнюю Степь на вечное кочевье
ушли,-- отвечают. Спрашивали заставщики у ориджитов: где Джелмэ-багатур,
где ваш нойон? Нет нойона,-- отвечают,-- на него Асмохат-та пальцем указал;
новый нойон теперь у нас, Кулай-нойон. Спрашивали заставщики у
ориджитов: какой-такой Асмохат-та, откуда ему взяться в народе мягкоруких?
А такой,-- отвечают,-- Асмохат-та, что ублюдка-мангуса Джамуху в священном
водоеме утопит...
Тут Чумной Волк чуть язык свой дерзостный не проглотил, вместе со словами
последними. Пусть и чужие слова делал язык, да за такую пакость великий
гурхан Джамуха и у мертвого отсечет все, что зря во рту шевелится!
По кусочку за взмах рубить будет!..
"Ор-ер, беда",-- подумал Чумной Волк, зажмурившись, и понемногу оживать
стал. Потом снова глаза открыл, на взгляд Куш-тэнгри наткнулся и
затрепыхался на острие шаманского взгляда, как перепелка на дротике. Только
перепелка пищит, а Удуй-Хара и рад бы пискнуть, да не выходит -- дальше
говорить пришлось об увиденном-услышанном...
... Двое заставщиков, братья Бариген и Даритай, горячие были, на руку скорые.
Схватились за луки, по стреле из саадаков седельных выдернули -- взвились
стрелы, свистнули, а у самой груди дерзкого Кулая-ориджита словно две
молнии с двух сторон ударили! Сперва и не разглядели-то заставщики, что за
клинки каждую стрелу надвое посекли, а после уже разглядели -- удивились.
Оба меча чуть ли не в рост человеческий, этакой громадиной лошадей пополам
рубить, а не стрелы на лету, и вот поди ж ты!
Кулай-ориджит смеется, те двое, что мечами сплеча махнули, молчат да
хмурятся, а когда у чужаков девка дикоглазая вперед выехала и покрыла
заставщиков по-хурульски -- да не так, как жеребец кобылу кроет, а так, как
кобыла жеребцов, когда ей под хвост чертополох вместо нужного сунуть -- вот
тогда-то и бросились заставщики наметом, словно илбисы за ними гнались, и
опомнились нескоро.
Ну а как опомнились -- поняли, что велика степь, дорог много, а в ставку к
гурхану им дороги больше нет. Один Удуй-Хара воспротивился. Он полгода
назад числился у Восьмирукого в отборной тысяче тургаудов-телохранителей,
до десятника дошел и дальше бы служил, когда б не слабость к тому, что у баб
под халатом! Выгнали за дурость -- в караул заступали, а Чумной Волк угрелся,
увлекся и запоздал маленько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
не хмурюсь, когда вижу моего внука, собирающегося плюнуть в священный
водоем!
Старик ударил себя по щекам, не в силах выразаить ужас, охвативший его при
виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на дне глаз старого Тохтара
мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.
Тряхнешь Тохтара в третий раз -- а он и вовсе замолчит.
Навеки.
Хотя вряд ли -- этот нас всех переживет...
-- Я даже опять хотел проснуться,-- старик доверительно наклонился к Кулаю,
оставаясь, впрочем, на безопасном расстоянии.-- Но Асмохат-та перестал
хмуриться, а гурхан Джамуха Восьмирукий перестал жить, и все увидели, что
Асмохат-та -- это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки -- как и любой
человек, даже если он зовется, к примеру, старым Тохтар-кулу...И если бы тот,
кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся бы от топота чьих-то толстых
ног, то он успел бы еще увидеть, как степи Шулмы говорят о мудром и
доблестном Кулай-нойоне, первым признавшим Асмохат-та!.. ай-яй, какой
хороший сон...
-- Твой сон врет, старик,-- угрюмо бросил Кулай.-- Асмохат-та не хотел убивать
глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил меня,
что воинская доблесть -- это смерть врага! Значит, ты неправильно учил меня?!
-- Я правильно учил тебя, Кулай-мэрген, ставший Кулай-нойоном,-- ответил
Тохтар-кулу.-- Если ты до сих пор жив и можешь трясти меня за воротник --
значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть -- это смерть врага. Но когда
становишься старым, когда кобыла судьбы доится на твои волосы, делая их
белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще -- о жизни. О своей жизни. О
чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени -- своя мудрость и своя
доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная жизнь подходит
к концу.
Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.
-- Ты понимаешь это,-- после долгого молчания еле слышно прошептал Тохтар-
кулу,-- но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься сказать
им об этом, потому что у тебя всего один воротник, потому что тогда ты
станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных, доблесть твоих детей и
учеников,-- это смерть врага. И ты ждешь, что придет кто-то, кто не боится
говорить о новом. Что придет Асмохат-та.
Небо треснуло, вспыхнув синим огнем, и Кулай прислушался к оглушительному
рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.
-- Пошли собираться, Тохтар-кулу,-- буднично сказал Кулай.-- чего зря сидеть?
-- Да, нойон,-- кивнул старик.
Часть восьмая
ОГОНЬ МАСУДА
Основа воинских искусств -- любовь ко всему сущему на земле.
Древние
-- Ну уж нет,-- ласково улыбнулся Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.--
Сперва ты расскажешь обо всем мне. Хорошо, гонец? Да?
Гонец -- низкорослый и плосколицый маалей Удуй-Хара, которого с детства
невесть за что прозывали Чумным Волком,-- растерянно молчал. Нет, что ни
говори, а здесь без джай-волшбы дело не обошлось! Иначе с чего бы стоять
шаману Ур-калахая на пути Чумного Волка? Священный водоем далеко, степь
велика -- ан нет, вот он, Куш-тэнгри, Неправильный Шаман, благослови его
Геена Трех Языков!..
-- Ты уже хочешь говорить, правда, гонец?
Губы Куш-тэнгри не шевелились. но властный хрипловатый голос прозвучал
столь отчетливо, что Чумной Волк непроизвольно вздрогнул, оторвав взгляд от
ужасающе-неподвижного рта шамана -- и, забывшись, посмотрел прямо в глаза
служителю Ур-калахая Безликого.
Глаза жили своей, отдельной от тела жизнью. Удуй-Хара еще подумал, что так
не бывает, а потом перестал думать -- просто стоял и смотрел.
Долго смотрел. Одну жизнь смотрел, вторую смотрел, после умер, и Куш-тэнгри
умер, а глаза все глядели, не моргая, все не исчезали, словно были ровней ночи,
степи, ветру...
"Я жду, гонец!" -- донеслось из ниоткуда.
Чего бояться мертвому? Того, что гурхан Джамуха разгневается, узнав, что
между ним и вестями с границы встал Неправильный Шаман, а язык Удуй-
Хара сам вылез изо рта и стал делать слова?
Да и слов-то этих горсти две, не больше... стояла застава у Кул-кыыз, давно
стояла, новых дозорных на смену ждала -- и дождалась, только не смены, а
гостей из песков. Три десятка ориджитов явились, да с ними дюжина с лишни
усталых чужаков. Спрашивали заставщики у ориджитов: где, мол, братья ваши,
где отцы ваши, где мужчины племени? В Верхнюю Степь на вечное кочевье
ушли,-- отвечают. Спрашивали заставщики у ориджитов: где Джелмэ-багатур,
где ваш нойон? Нет нойона,-- отвечают,-- на него Асмохат-та пальцем указал;
новый нойон теперь у нас, Кулай-нойон. Спрашивали заставщики у
ориджитов: какой-такой Асмохат-та, откуда ему взяться в народе мягкоруких?
А такой,-- отвечают,-- Асмохат-та, что ублюдка-мангуса Джамуху в священном
водоеме утопит...
Тут Чумной Волк чуть язык свой дерзостный не проглотил, вместе со словами
последними. Пусть и чужие слова делал язык, да за такую пакость великий
гурхан Джамуха и у мертвого отсечет все, что зря во рту шевелится!
По кусочку за взмах рубить будет!..
"Ор-ер, беда",-- подумал Чумной Волк, зажмурившись, и понемногу оживать
стал. Потом снова глаза открыл, на взгляд Куш-тэнгри наткнулся и
затрепыхался на острие шаманского взгляда, как перепелка на дротике. Только
перепелка пищит, а Удуй-Хара и рад бы пискнуть, да не выходит -- дальше
говорить пришлось об увиденном-услышанном...
... Двое заставщиков, братья Бариген и Даритай, горячие были, на руку скорые.
Схватились за луки, по стреле из саадаков седельных выдернули -- взвились
стрелы, свистнули, а у самой груди дерзкого Кулая-ориджита словно две
молнии с двух сторон ударили! Сперва и не разглядели-то заставщики, что за
клинки каждую стрелу надвое посекли, а после уже разглядели -- удивились.
Оба меча чуть ли не в рост человеческий, этакой громадиной лошадей пополам
рубить, а не стрелы на лету, и вот поди ж ты!
Кулай-ориджит смеется, те двое, что мечами сплеча махнули, молчат да
хмурятся, а когда у чужаков девка дикоглазая вперед выехала и покрыла
заставщиков по-хурульски -- да не так, как жеребец кобылу кроет, а так, как
кобыла жеребцов, когда ей под хвост чертополох вместо нужного сунуть -- вот
тогда-то и бросились заставщики наметом, словно илбисы за ними гнались, и
опомнились нескоро.
Ну а как опомнились -- поняли, что велика степь, дорог много, а в ставку к
гурхану им дороги больше нет. Один Удуй-Хара воспротивился. Он полгода
назад числился у Восьмирукого в отборной тысяче тургаудов-телохранителей,
до десятника дошел и дальше бы служил, когда б не слабость к тому, что у баб
под халатом! Выгнали за дурость -- в караул заступали, а Чумной Волк угрелся,
увлекся и запоздал маленько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142