После этого мы уже ничему
не удивлялись... Проводника они нам дали.Местный, Охотничьий нож Ла. Вон
он лежит, с теми Блистающими, что мы из плена отбили. У Придатка его
лошадь плохая была, он отстал сперва, когда мы с холма-то... а потом... Ну, в
общем, испортили у ножа Ла Придатка. Совсем. А нам еще перед самым
отъездом из Мэйланя этот Тусклый, Юэ Сач-Камал, через Придатка своего
старого тыкву-горлянку передал. Пусть, говорит, ваши Придатки перед боем
оттуда по четыре капли отопьют. Больше не надо, а по четыре -- в самый раз.
Проще, говорит, им тогда будет... Только не успели они -- не то что выпить,
даже вынуть не успели. Некогда было... Так что теперь мы все -- Тусклые. Все
как есть. И искать тебе, Единорог, некого. Вот они мы, рядышком! ЛДови -- не
хочу!
-- А как же...-- начал было я, но Махайра так и не дал мне задать вопрос до
конца.
-- У нас по пути деревня одна случилась,-- пробормотал он и заворочался,
словно неуютно ему стало.-- И даже не деревня, а так... А в деревне -- колодец.
А в колодце...
И не договорил.
-- После того колодца,-- глухо закончил Шипастый Молчун,-- нам все легко
было.
-- Значит, убиты шестеро,-- после долгой паузы заговорил Чэн-Я.-- Пятеро
батинитов и проводник, мир их праху... И ранены -- все. Кто в живых остался.
Один я вроде бы цел, спасибо Кобланову сундуку да доспеху аль-Мутанабби!
Да уж, по-Беседовали...
-- На бабке еще ни царапины,-- шепнул подсевший ближе ан-Танья.-- Тоже
спасибо сундуку?
Зря это он... тем более что слух у Матушки Ци был острей меня, равно как язык
-- длиннея и заковыристей Волчьей Метлы.
-- Ни царапины на бабке,-- забубнила она, непонятно зачем кланяясь на
каждом втором слове,-- ни царапины на старой, а все почему, а все потому,
потому-поэтому, да и зачем же шулмусикам старуху-то обижать, я же им ничего
плохого, ни-ни, пальцем не тронула, ни на вот столечко -- а что лошадкам
ихним ноги портила, так лошадки у них злющие, хвостами машут, копытами
топочут, зубками клацают, едут на старушку и едут, едут и едут, я
отмахиваюсь, а они едут, я отмахиваюсь, а они едут, а потом не едут, умаялись
лошадки, да и я умаялась, старушечка...
"И впрямь умаялась, старушечка! -- подумал Чэн-Я.-- Полтабуна умаяла,
бедная!.."
-- Ты б лучше языком отбивалась, Матушка,-- буркнул Кос.-- а мы пока в
сторонке полежали бы, в холодке... глядишь, целее были бы!
-- А Коблан сильнее всех пострадал,-- заметил Диомед.-- Шишку на лбу видите?
Фальгрим, вон головня, посвети-ка!.. Ну и шишка! Выше Белых гор!
Чин прыснула в рукав.
-- Да это шулмус один,-- застеснялся кузнец, пряча лицо в тень.-- Все, подлец,
норовил в бурдюк топором сунуть! Я бурдюк убрал-то, от греха подальше, так
он меня обухом и зацепил! Ну и я его тоже... зацепил немного...
-- Врет! -- уверенно вмешался Диомед.-- Об его лоб любой обух раскололся бы!
Небось, сам себе герданом сгоряча и треснул, пока бурдюк спасал!
-- Да не вру я...-- начал было оправдываться кузнец, но его перебил
Беловолосый.
-- А ну, покажи мне свой гердан!
Коблан протянул руку, уцепил Шипастого Молчуна и сунул его Фальгриму,
чуть не съездив Диомеда по макушке.
-- Вот! -- победно сообщил Беловолосый.-- Одного шипа не хватает! И шишка
на лбу. Все сходится! Ты, железнолапый, теперь вместо гердана прямо лбом бей
-- и проще, и надежней...
...Все еще некоторое время подтрунивали над огромным кузнецом, а потом
вдруг застонала Ниру -- у нее открылась рана -- и смех мгновенно смолк, Чин и
Матушка Ци бросились к знахарке, а молчавшие пятеро батинитов сказали,
что пусть все ложатся спать, а они будут караулить пленных -- но Чэн-Я
подумал, что им просто хочется побыть наедине с собой, истиной Батин и
душами убитых братьев, и...
Завтра.
Завтра, завтра, завтра...
Когда долго повторяешь одно и то же слово, оно теряет смысл, и ты дергаешь
бессмысленный пузырь за ниточку, погружаясь в дрему; и так легче забыть то,
что было, легче не думать о том, что будет; легче, легче, легче...
4
... легче легкого.
Мне было хорошо. Я лежал на палисандровой подставке и лениво оглядывался
вокруг. А вокруг меня был зал, зал Посвящения в загородном доме Абу-
Салимов, и напротив меня на своей подставке лежал ятаган Фархад иль-Рахш
фарр-ла-Кабир.
А между нами была колыбель. Даже можно сказать так -- нас разделяла
колыбель. Я находился в ногах, а Фархад -- в головах. Наверное... потому что
колыбель была покрыта тканью, и я не видел новорожденного Придатка, а
потому не знал, где у него голова, а где -- ноги.
-- Здравствуй, Фархад,-- сказал я.
-- Здравствуй,-- ответил старый ятаган.-- Только я -- не Фархад. Я -- Дикое
Лезвие. Ты не боишься?
-- Нет. Я тоже Дикое лезвие. Чего мне бояться?
-- Времени. Когда слишком долго Беседуешь со временем, оно начинает
притворяться рекой. Ты плывешь по нему и думаешь о прошлом, а оно
становится настоящим; ты думаешь о будущем, а оно тоже становится
настоящим или вообще не наступает никогда, и ты плывешь сперва как Дикое
Лезвие, потом как ятаган Фархад, потом ты плывешь большой-большой, как
ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир,а после, неожиданно, время перестает
притворяться, и ты пропускаешь удар, и отныне ты -- никто, и можешь стать
кем угодно...
Я молчал.
-- Мы теперь с тобой больше, чем братья, Единорог... нас сжимала одна и та же
рука. Я помню его, Придатка Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, я помню его,
несмотря на то, что время убаюкивает меня... Я помню те дни, когда мы, Дикие
Лезвия, становились Блистающими. Это были хорошие дни, это были плохие
дни, и бой превращался в искусство, а истина Батин была брошена под ноги
Прошлым богам, и Дзюттэ тогда не звался Обломком -- нет, те клинки, что
упрямо не хотели забывать вкус крови, звали его Кабирским Палачом, потому
что не один из них хрустнул в его объятиях... а шутом он стал позже, гораздо
позже, когда уже можно было шутить.
Я молчал.
-- Сейчас мы простимся, Единорог. Время подобно реке, время подобно сну, а
твой сон сейчас закончится, и скоро, очень скоро ты окажешься клинком к
клинку с Шулмой, с началом, с прошлым, пробравшимся в настоящее... не
забывай, Единорог, что прошлые дни -- это плохие дни, но это и хорошие дни,
а время подобно не только реке и сну, оно еще полдобно Блистающему...
Порыв ветра, пахнущего гарью, сбросил покрывало с колыбели, и я увидел
Кабир, Мэйлань, Харзу, желтую Сузу, Белые горы Сафед-Кух, пески Кулхан,
перевал Фурраш, дорогу Барра... я увидел младенца, ожидающего невесть чего,
я увидел спящего младенца, над которым лежали двое Блистающих, два меча --
старый ятаган Фархад и я, Мэйланьский Единорог...
А на ждущий мир падала тень, словно сверху над колыбелью была
распростерта рука в латной перчатке.
-- Ильхан мохасту Мунир-суи ояд-хаме! -- прозвенел Фархад иль-Рахш.
-- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
не удивлялись... Проводника они нам дали.Местный, Охотничьий нож Ла. Вон
он лежит, с теми Блистающими, что мы из плена отбили. У Придатка его
лошадь плохая была, он отстал сперва, когда мы с холма-то... а потом... Ну, в
общем, испортили у ножа Ла Придатка. Совсем. А нам еще перед самым
отъездом из Мэйланя этот Тусклый, Юэ Сач-Камал, через Придатка своего
старого тыкву-горлянку передал. Пусть, говорит, ваши Придатки перед боем
оттуда по четыре капли отопьют. Больше не надо, а по четыре -- в самый раз.
Проще, говорит, им тогда будет... Только не успели они -- не то что выпить,
даже вынуть не успели. Некогда было... Так что теперь мы все -- Тусклые. Все
как есть. И искать тебе, Единорог, некого. Вот они мы, рядышком! ЛДови -- не
хочу!
-- А как же...-- начал было я, но Махайра так и не дал мне задать вопрос до
конца.
-- У нас по пути деревня одна случилась,-- пробормотал он и заворочался,
словно неуютно ему стало.-- И даже не деревня, а так... А в деревне -- колодец.
А в колодце...
И не договорил.
-- После того колодца,-- глухо закончил Шипастый Молчун,-- нам все легко
было.
-- Значит, убиты шестеро,-- после долгой паузы заговорил Чэн-Я.-- Пятеро
батинитов и проводник, мир их праху... И ранены -- все. Кто в живых остался.
Один я вроде бы цел, спасибо Кобланову сундуку да доспеху аль-Мутанабби!
Да уж, по-Беседовали...
-- На бабке еще ни царапины,-- шепнул подсевший ближе ан-Танья.-- Тоже
спасибо сундуку?
Зря это он... тем более что слух у Матушки Ци был острей меня, равно как язык
-- длиннея и заковыристей Волчьей Метлы.
-- Ни царапины на бабке,-- забубнила она, непонятно зачем кланяясь на
каждом втором слове,-- ни царапины на старой, а все почему, а все потому,
потому-поэтому, да и зачем же шулмусикам старуху-то обижать, я же им ничего
плохого, ни-ни, пальцем не тронула, ни на вот столечко -- а что лошадкам
ихним ноги портила, так лошадки у них злющие, хвостами машут, копытами
топочут, зубками клацают, едут на старушку и едут, едут и едут, я
отмахиваюсь, а они едут, я отмахиваюсь, а они едут, а потом не едут, умаялись
лошадки, да и я умаялась, старушечка...
"И впрямь умаялась, старушечка! -- подумал Чэн-Я.-- Полтабуна умаяла,
бедная!.."
-- Ты б лучше языком отбивалась, Матушка,-- буркнул Кос.-- а мы пока в
сторонке полежали бы, в холодке... глядишь, целее были бы!
-- А Коблан сильнее всех пострадал,-- заметил Диомед.-- Шишку на лбу видите?
Фальгрим, вон головня, посвети-ка!.. Ну и шишка! Выше Белых гор!
Чин прыснула в рукав.
-- Да это шулмус один,-- застеснялся кузнец, пряча лицо в тень.-- Все, подлец,
норовил в бурдюк топором сунуть! Я бурдюк убрал-то, от греха подальше, так
он меня обухом и зацепил! Ну и я его тоже... зацепил немного...
-- Врет! -- уверенно вмешался Диомед.-- Об его лоб любой обух раскололся бы!
Небось, сам себе герданом сгоряча и треснул, пока бурдюк спасал!
-- Да не вру я...-- начал было оправдываться кузнец, но его перебил
Беловолосый.
-- А ну, покажи мне свой гердан!
Коблан протянул руку, уцепил Шипастого Молчуна и сунул его Фальгриму,
чуть не съездив Диомеда по макушке.
-- Вот! -- победно сообщил Беловолосый.-- Одного шипа не хватает! И шишка
на лбу. Все сходится! Ты, железнолапый, теперь вместо гердана прямо лбом бей
-- и проще, и надежней...
...Все еще некоторое время подтрунивали над огромным кузнецом, а потом
вдруг застонала Ниру -- у нее открылась рана -- и смех мгновенно смолк, Чин и
Матушка Ци бросились к знахарке, а молчавшие пятеро батинитов сказали,
что пусть все ложатся спать, а они будут караулить пленных -- но Чэн-Я
подумал, что им просто хочется побыть наедине с собой, истиной Батин и
душами убитых братьев, и...
Завтра.
Завтра, завтра, завтра...
Когда долго повторяешь одно и то же слово, оно теряет смысл, и ты дергаешь
бессмысленный пузырь за ниточку, погружаясь в дрему; и так легче забыть то,
что было, легче не думать о том, что будет; легче, легче, легче...
4
... легче легкого.
Мне было хорошо. Я лежал на палисандровой подставке и лениво оглядывался
вокруг. А вокруг меня был зал, зал Посвящения в загородном доме Абу-
Салимов, и напротив меня на своей подставке лежал ятаган Фархад иль-Рахш
фарр-ла-Кабир.
А между нами была колыбель. Даже можно сказать так -- нас разделяла
колыбель. Я находился в ногах, а Фархад -- в головах. Наверное... потому что
колыбель была покрыта тканью, и я не видел новорожденного Придатка, а
потому не знал, где у него голова, а где -- ноги.
-- Здравствуй, Фархад,-- сказал я.
-- Здравствуй,-- ответил старый ятаган.-- Только я -- не Фархад. Я -- Дикое
Лезвие. Ты не боишься?
-- Нет. Я тоже Дикое лезвие. Чего мне бояться?
-- Времени. Когда слишком долго Беседуешь со временем, оно начинает
притворяться рекой. Ты плывешь по нему и думаешь о прошлом, а оно
становится настоящим; ты думаешь о будущем, а оно тоже становится
настоящим или вообще не наступает никогда, и ты плывешь сперва как Дикое
Лезвие, потом как ятаган Фархад, потом ты плывешь большой-большой, как
ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир,а после, неожиданно, время перестает
притворяться, и ты пропускаешь удар, и отныне ты -- никто, и можешь стать
кем угодно...
Я молчал.
-- Мы теперь с тобой больше, чем братья, Единорог... нас сжимала одна и та же
рука. Я помню его, Придатка Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби, я помню его,
несмотря на то, что время убаюкивает меня... Я помню те дни, когда мы, Дикие
Лезвия, становились Блистающими. Это были хорошие дни, это были плохие
дни, и бой превращался в искусство, а истина Батин была брошена под ноги
Прошлым богам, и Дзюттэ тогда не звался Обломком -- нет, те клинки, что
упрямо не хотели забывать вкус крови, звали его Кабирским Палачом, потому
что не один из них хрустнул в его объятиях... а шутом он стал позже, гораздо
позже, когда уже можно было шутить.
Я молчал.
-- Сейчас мы простимся, Единорог. Время подобно реке, время подобно сну, а
твой сон сейчас закончится, и скоро, очень скоро ты окажешься клинком к
клинку с Шулмой, с началом, с прошлым, пробравшимся в настоящее... не
забывай, Единорог, что прошлые дни -- это плохие дни, но это и хорошие дни,
а время подобно не только реке и сну, оно еще полдобно Блистающему...
Порыв ветра, пахнущего гарью, сбросил покрывало с колыбели, и я увидел
Кабир, Мэйлань, Харзу, желтую Сузу, Белые горы Сафед-Кух, пески Кулхан,
перевал Фурраш, дорогу Барра... я увидел младенца, ожидающего невесть чего,
я увидел спящего младенца, над которым лежали двое Блистающих, два меча --
старый ятаган Фархад и я, Мэйланьский Единорог...
А на ждущий мир падала тень, словно сверху над колыбелью была
распростерта рука в латной перчатке.
-- Ильхан мохасту Мунир-суи ояд-хаме! -- прозвенел Фархад иль-Рахш.
-- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142