Спасибо! Спасибо! Спасибо!»
Вот с какой бы мольбой обратилась Улмекен, воздев руки к небу, но она лишь плакала да выкрикивала жалкие, бессвязные слова, она шептала, что не накинет путы на Омара, а лучше уничтожит себя. Каким путем — пока не представляла.
Она испугалась, что вечером может прийти Омар, вскочила с тахты, оделась, но когда взглянула в зеркало, увидела красные, опухшие веки, заплаканное лицо. Не употреблявшая косметики, она стала беспрестанно прикладывать к глазам мокрую салфетку, плескала себе в лицо холодной водой. Когда показалось, что отечность спала, оделась и вышла на улицу. Никитична сидела на скамеечке у подъезда и читала книжку.
— Ты куда, Уля? Ведь скоро должен прийти Олег,— удивилась она.
— У меня дела. Наверное, сегодня не приду ночевать. Хочу навестить наших, папу...
— Значит, не говорить Олегу, чтобы подождал?
— Нет, пусть не ждет!
Так она сказала, и вдруг для нее весь мир стал красным: на небе красные облака, точно шерсть растерзанного белого барашка, город тоже весь красный, побеленные дома похожи на кусочки рафинада, обрызганные кровью, листья приняли красноватый оттенок, словно зеленую материю случайно облили краской.
В сторону гор, к Дикой улице, где жил отец, она отправилась пешком, и люди, встречающиеся ей, тоже казались красными: у всех красные веки, красные отекшие лица, будто дома только что они оплакивали потерю любимых, смех их был обманчив и жалок, смех — маска. Какая-то старушка шла, тряся задумчиво головой, и она оплакивала мечту, затерявшуюся где-то в юности.
Отец еще не приехал, но в письме написал, что вернется к началу сентября. Токал Торшолак ходила сияющая: уж скоро, скоро приедет! Приходу Улмекен она, бедняжка, обрадовалась, сварила мяса, вскипятила чай, захлопотала вокруг стола.
Эту ночь Улмекен провела в доме отца, спала ли, нет — так и не поняла. Спала с открытыми глазами, бодрствовала в какой-то тягучей дреме. Все решала: что же ей делать? Убежать куда глаза глядят? Но ведь если даже спрячешься под семью слоями земли, человек, который тебя хочет разыскать, обязательно найдет. Да, Омар найдет ее повсюду. Она это чувствует. Тогда что остается? Выйти замуж за первого встречного всадника на сером коне, да где его, такого, в течение двух дней найдешь?.. Есть еще третий выход. Когда она думает о нем, то начинает дрожать как в лихорадке. Днем она увидела висевшую над постелью отца двустволку... Э, о чем толковать! Не хватит у женщины смелости пойти на такое!
На следующий день вместе с Торшолак она вязала сеть. Когда заметила, что глаза невольно обращаются к двустволке, сказала «младшей» матери:
— Убери ты эту штуку, пропади она пропадом, в сундук!
— Она тебе что, мешает?
— Говорю тебе — спрячь! Убери с моих глаз!
Когда мачеха выполнила ее просьбу, Улмекен стала искать новое средство уничтожить себя. И оно нашлось само собой в тот же день.
Перед заходом солнца они с Торшолак расстелили в передней кошму и перебирали козий пух. В доме было душно, Улмекен сидела на кошме в одной нижней сорочке. И вдруг... Плавно, словно тень, перед ней вырос Досым!
Волосы белые, щеки провалились, вместо глаз — две синие льдинки, светлый костюм обтрепался, в грязных пятнах... Ни у Торшолак, ни у Улмекен не хватило сил шевельнуться при виде его, вымолвить слово. Досым тихо сел на пороге, два кусочка льда из впадин-глазниц смотрят страшно и умоляюще. Время остановилось, началась вечность... Женщин охватил ужас, они сидели, уставившись на призрака-гостя, как кролики на удава. И тут Улмекен заметила, что льдинки начали таять, они таяли, таяли и вдруг пролились ручейками по обе стороны длинного носа, по заросшим щетиной щекам. Ручейки исчезли где-то возле уголков губ. Улмекен беззвучно заплакала. Досым встал и снова бестелесно как тень выплыл из передней.
Только тогда женщины опомнились.
— Да он заболел, бедняга! — сказала Торшолак.
До Улмекен не сразу дошло слово «заболел». Только потом, поняв, что это за болезнь, она подумала: «Боже мой, у меня же есть муж, с которым мы пока не разведены! Почему я не вернусь к нему?! Ведь это я виновата, что он перестал быть человеком! Пусть был кого-то выше, кого- то ниже, но он был человеком, а теперь это тень! Вот каким образом я уйду из жизни: я вернусь к этой тени и сама стану тенью. Не женщиной, а тенью! А Омар... Он погорюет, погорюет, да и утешится. Крепкие у него плечи, он еще распрямит их!»
Пока они чистили козий пух, с пастбища пригнали скотину. Улмекен вместе с детьми шумливо стала загонять овец, коз, помогла Торшолак подоить коров, согнала в птичник гусей, уток, кур. В этом отношении с курами легче: как начнет темнеть, сами лезут на насест, только лишь какая-нибудь из них поквохчет немного или, задремав, соскользнет с перекладины — и все. Правда, другие куры на нее поворчат, мол, не мешай спать, и снова задремлют. Все это Улмекен знакомо с детства, она помнит, как хлопотала тут, в птичнике, ее мать. Бедняжка... Тихо пришла в этот мир, тихо и ушла. Вот и Улмекен нужно прожить тихо и незаметно.
Она не успела до конца додумать мысль, с улицы прибежал соседский мальчишка и крикнул:
— Какую-то Улмекен за углом ждет какой-то человек!
— Ой, не ходи, может покалечить!— завизжала Торшолак. Она думала, что это Досым, но Улмекен уже знала, что это не он. Сердце заколотилось, закружилась голова, перед глазами поплыл весь двор. Улмекен прислонилась
к столбику, к которому была привязана корова. «О создатель! Поддержи, не дай ослабнуть! Вложи в мои уста слова, которые я придумывала эти два дня! Дай мне твердости, сделай тверже черного камня!»
— Зачем пришел? — Улмекен сама не узнала свой голос. Он донесся до нее откуда-то издалека.
— Я прождал тебя всю ночь возле дверей...— пробурчал он.
«О создатель, сделай твердой, как черный камень!»
— А я-то тут при чем?! Я разве просила тебя ждать?! И сюда я тебя не приглашала!
— Уля, что случилось с тобой?
«О создатель, дай твердости!»
— Ничего со мной не случилось! Если ты в своем уме, подумай, какие у тебя могут быть претензии к чужой жене? Ну хорошо, я допустила слабость, но я опомнилась. А ты — мужчина! Где твоя совесть? Почему ты преследуешь меня?
— Уля?!
«Молю — твердости!!!»
— Я тебе не Уля! Не забывайся, я — замужняя женщина! Не пользуйся моей слабостью, уходи, иначе я созову соседей!
— Уля... Ты это или не ты?
— Это я! Я! Ну посмотри, убедись! Убедился? Увидел?
— Увидел... Поразительно.—Омар говорил сам с собой.
— Поражаешься — вот и поражайся! Пока не подняла крик... Пока не подняла крик... пока не подняла крик...
Сколько бы она повторяла без памяти эти слова? Наверное, долго...
Долго, если бы Омар не ушел.
Назавтра она поехала к Жексену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Вот с какой бы мольбой обратилась Улмекен, воздев руки к небу, но она лишь плакала да выкрикивала жалкие, бессвязные слова, она шептала, что не накинет путы на Омара, а лучше уничтожит себя. Каким путем — пока не представляла.
Она испугалась, что вечером может прийти Омар, вскочила с тахты, оделась, но когда взглянула в зеркало, увидела красные, опухшие веки, заплаканное лицо. Не употреблявшая косметики, она стала беспрестанно прикладывать к глазам мокрую салфетку, плескала себе в лицо холодной водой. Когда показалось, что отечность спала, оделась и вышла на улицу. Никитична сидела на скамеечке у подъезда и читала книжку.
— Ты куда, Уля? Ведь скоро должен прийти Олег,— удивилась она.
— У меня дела. Наверное, сегодня не приду ночевать. Хочу навестить наших, папу...
— Значит, не говорить Олегу, чтобы подождал?
— Нет, пусть не ждет!
Так она сказала, и вдруг для нее весь мир стал красным: на небе красные облака, точно шерсть растерзанного белого барашка, город тоже весь красный, побеленные дома похожи на кусочки рафинада, обрызганные кровью, листья приняли красноватый оттенок, словно зеленую материю случайно облили краской.
В сторону гор, к Дикой улице, где жил отец, она отправилась пешком, и люди, встречающиеся ей, тоже казались красными: у всех красные веки, красные отекшие лица, будто дома только что они оплакивали потерю любимых, смех их был обманчив и жалок, смех — маска. Какая-то старушка шла, тряся задумчиво головой, и она оплакивала мечту, затерявшуюся где-то в юности.
Отец еще не приехал, но в письме написал, что вернется к началу сентября. Токал Торшолак ходила сияющая: уж скоро, скоро приедет! Приходу Улмекен она, бедняжка, обрадовалась, сварила мяса, вскипятила чай, захлопотала вокруг стола.
Эту ночь Улмекен провела в доме отца, спала ли, нет — так и не поняла. Спала с открытыми глазами, бодрствовала в какой-то тягучей дреме. Все решала: что же ей делать? Убежать куда глаза глядят? Но ведь если даже спрячешься под семью слоями земли, человек, который тебя хочет разыскать, обязательно найдет. Да, Омар найдет ее повсюду. Она это чувствует. Тогда что остается? Выйти замуж за первого встречного всадника на сером коне, да где его, такого, в течение двух дней найдешь?.. Есть еще третий выход. Когда она думает о нем, то начинает дрожать как в лихорадке. Днем она увидела висевшую над постелью отца двустволку... Э, о чем толковать! Не хватит у женщины смелости пойти на такое!
На следующий день вместе с Торшолак она вязала сеть. Когда заметила, что глаза невольно обращаются к двустволке, сказала «младшей» матери:
— Убери ты эту штуку, пропади она пропадом, в сундук!
— Она тебе что, мешает?
— Говорю тебе — спрячь! Убери с моих глаз!
Когда мачеха выполнила ее просьбу, Улмекен стала искать новое средство уничтожить себя. И оно нашлось само собой в тот же день.
Перед заходом солнца они с Торшолак расстелили в передней кошму и перебирали козий пух. В доме было душно, Улмекен сидела на кошме в одной нижней сорочке. И вдруг... Плавно, словно тень, перед ней вырос Досым!
Волосы белые, щеки провалились, вместо глаз — две синие льдинки, светлый костюм обтрепался, в грязных пятнах... Ни у Торшолак, ни у Улмекен не хватило сил шевельнуться при виде его, вымолвить слово. Досым тихо сел на пороге, два кусочка льда из впадин-глазниц смотрят страшно и умоляюще. Время остановилось, началась вечность... Женщин охватил ужас, они сидели, уставившись на призрака-гостя, как кролики на удава. И тут Улмекен заметила, что льдинки начали таять, они таяли, таяли и вдруг пролились ручейками по обе стороны длинного носа, по заросшим щетиной щекам. Ручейки исчезли где-то возле уголков губ. Улмекен беззвучно заплакала. Досым встал и снова бестелесно как тень выплыл из передней.
Только тогда женщины опомнились.
— Да он заболел, бедняга! — сказала Торшолак.
До Улмекен не сразу дошло слово «заболел». Только потом, поняв, что это за болезнь, она подумала: «Боже мой, у меня же есть муж, с которым мы пока не разведены! Почему я не вернусь к нему?! Ведь это я виновата, что он перестал быть человеком! Пусть был кого-то выше, кого- то ниже, но он был человеком, а теперь это тень! Вот каким образом я уйду из жизни: я вернусь к этой тени и сама стану тенью. Не женщиной, а тенью! А Омар... Он погорюет, погорюет, да и утешится. Крепкие у него плечи, он еще распрямит их!»
Пока они чистили козий пух, с пастбища пригнали скотину. Улмекен вместе с детьми шумливо стала загонять овец, коз, помогла Торшолак подоить коров, согнала в птичник гусей, уток, кур. В этом отношении с курами легче: как начнет темнеть, сами лезут на насест, только лишь какая-нибудь из них поквохчет немного или, задремав, соскользнет с перекладины — и все. Правда, другие куры на нее поворчат, мол, не мешай спать, и снова задремлют. Все это Улмекен знакомо с детства, она помнит, как хлопотала тут, в птичнике, ее мать. Бедняжка... Тихо пришла в этот мир, тихо и ушла. Вот и Улмекен нужно прожить тихо и незаметно.
Она не успела до конца додумать мысль, с улицы прибежал соседский мальчишка и крикнул:
— Какую-то Улмекен за углом ждет какой-то человек!
— Ой, не ходи, может покалечить!— завизжала Торшолак. Она думала, что это Досым, но Улмекен уже знала, что это не он. Сердце заколотилось, закружилась голова, перед глазами поплыл весь двор. Улмекен прислонилась
к столбику, к которому была привязана корова. «О создатель! Поддержи, не дай ослабнуть! Вложи в мои уста слова, которые я придумывала эти два дня! Дай мне твердости, сделай тверже черного камня!»
— Зачем пришел? — Улмекен сама не узнала свой голос. Он донесся до нее откуда-то издалека.
— Я прождал тебя всю ночь возле дверей...— пробурчал он.
«О создатель, сделай твердой, как черный камень!»
— А я-то тут при чем?! Я разве просила тебя ждать?! И сюда я тебя не приглашала!
— Уля, что случилось с тобой?
«О создатель, дай твердости!»
— Ничего со мной не случилось! Если ты в своем уме, подумай, какие у тебя могут быть претензии к чужой жене? Ну хорошо, я допустила слабость, но я опомнилась. А ты — мужчина! Где твоя совесть? Почему ты преследуешь меня?
— Уля?!
«Молю — твердости!!!»
— Я тебе не Уля! Не забывайся, я — замужняя женщина! Не пользуйся моей слабостью, уходи, иначе я созову соседей!
— Уля... Ты это или не ты?
— Это я! Я! Ну посмотри, убедись! Убедился? Увидел?
— Увидел... Поразительно.—Омар говорил сам с собой.
— Поражаешься — вот и поражайся! Пока не подняла крик... Пока не подняла крик... пока не подняла крик...
Сколько бы она повторяла без памяти эти слова? Наверное, долго...
Долго, если бы Омар не ушел.
Назавтра она поехала к Жексену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137