Вот этот самый Жарык приходился Омару такой—младшим братом его дедушки по материнской линии.
Всю ночь Омара бросало то в жар, то в холод, он бредил, но под утро стало чуть легче, он открыл глаза и взглянул в окно. И зря... Что-то заставило его в страхе натянуть на голову одеяло. Его начало трясти, он задыхался. Потом он решил, что этот Ужас за окном исчез, и снова посмотрел туда. Нет, Ужас не исчез. За окном стояла серая собака с прямыми ушами, она прядала ими, как будто стригла ножницами, глаза ее горели, красный длинный язык падал из раскрытой зубастой пасти, она глядела на Омара, пускала слюни и делала страшные глотательные движения. Он закричал «мама!» и опять закрылся одеялом, но он, наверное, только подумал, что закричал, потому что мама вошла спокойно, поцеловала его и сказала:
— Проснулся? Вставай, солнышко мое. Ребята уже убежали собирать колоски.
«Это серая собака приходила ко мне во сне!» Стало немного легче, он скрыл от матери свою болезнь, поднялся с постели и вышел на улицу. Он не затруднил себя тщательным одеванием — остался в рубашке и сатиновых трусах, не утомился и от утреннего туалета—добежал до родника, что бил на дне овражка, обмакнул ладони в воду и провел ими по лицу. Этого было вполне достаточно, чтобы разлепить заспанные глаза. После продел через плечо лямку сумки из мешковины и побежал на поле.
Оказалось, что он опоздал. Ребята уже прошли в один конец поля, сейчас собирают колоски на той стороне, возле зарослей ченгеля. Стерню, по которой они шли, определить нетрудно — там сбита роса, видны вмятины следов. Омар встал на росную стерню и пошел им навстречу, собирая колоски. Омар умеет собирать колоски, движения его точны, быстры, экономны. Там, где он прошел, больше
ни зернышка не найдешь. Он не нагибается за каждым колоском, а идет по стерне пригнувшись, за эту его цыплячью походку ребята Омара прозвали Черной курицей.
Когда Омар своей куриной походкой дошел примерно до середины поля, ребята уже кучкой возращались обратно. Вид у них был жалкий, впалая грудь, торчат лопатки, ключицы, острые коленки, шеи как ниточки. С провалившимися глазами, маленькие, из черной кожи, игрушечные человечки... Без слов, как кони, вышедшие зимой на ночное пастбище, они, хрустя стерней, прошли мимо Омара.
Дойдя до густых зарослей ченгеля, Омар распрямил спину, взглянул на аул и увидел разбегающихся в разные стороны сборщиков колосков, будто в их гущу бросили бомбу. Оказывается, отпустив повод своего серого жеребца, раздирая гортань от крика, из аула выехал, точно кинулся на своих врагов, Муталип. Всем было ясно: как бы громко ни кричал Муталип, как бы грозно ни скакал его жеребец и как бы Муталип ни крутил кнутом над головой, он никогда никого не тронет пальцем, и все же мальчишки боялись его панически. Омар, как куропатка, спасающаяся от ястреба, волоча за собой сумку, бросился в колючий кустарник. Он продирался в него все глубже и глубже. Зная, что только в зарослях ченгеля найдет свое спасение. Лицо, ноги и руки его покрылись кровавыми царапинами. Он не чувствовал боли, и вскоре заросли проглотили его.
Как обычно, Муталип обязательно проскакивает весь участок. На середине поля он слезает с жеребца, следит глазами за прыснувшими, как горох из мешка, ребятишками, смеется, а затем едет на свекольное поле: там уже собрались все колхозники.
Омар знает его привычку и не торопится вылезать.
Он отыскал уютную лужайку и сел. Болезнь вернулась к нему, в теле поднялся жар, закружилась голова, кожа в ознобе покрылась пупырышками. Пришлось лечь. Он лег на спину и увидел, что лучи солнца уже целуют верхушки колючих кустраников. Противный колючий ченгель, оказывается, зацвел желтовато-красными цветами; вокруг цветков кружатся коричневые дикие пчелы. И стоило только мальчику увидеть голубое небо, как его мечта устремилась ввысь: перед ним остановился волшебный чалый скакун с лебединой шеей, на Омаре полунепроницаемые доспехи, на поясе алмазная сабля, в руках наган с нескончаемым зарядом. Он рванулся навстречу полчищам фашистов...
Омар, наверное, задремал, лежа на лужайке, он, кажется, довольно долго пролежал так, в забытьи. Вдруг, словно испугавшись чего-то, оторвал голову от земли, огляделся и увидел серую собаку, которую видел утром в окне. Его не обуял ужас, он просто подумал: эта собака дедушки Жарыка, почему она здесь? Он решил подойти к собаке, но, приподнявшись, так и застыл: то, что он принимал за собаку, было вовсе не собакой, а каким-то существом со вздыбленной шерстью, крупное, с бычка; голова — с лошадиную, пасть ощерена, смотрит на Омара и, точно собираясь заржать жеребцом, оттягивает углы губ вниз, показывая синеватые клыки, как острые кинжалы. Еще не сраженный пока ужасным видением, он внимательно смотрел на серую собаку и думал: что она собирается делать? Но тут его глаза встретились с ее глазами, и он оцепенел: это был волк, он узнал его по вздыбленной гриве, вернее, не узнал, а почувствовал, и душа у него ушла в пятки. Он не мог оторвать взгляда от чего-то страшного, похожего на холодные глаза старухи Ырысты, горбатой жены ходжи Жарыка.
И та, и другая сторона замерли, время остановилось, а больше мальчик ничего не помнит. Потом Муталип рассказывал, что он, весь расцарапанный, пятясь, вышел из зарослей ченгеля и так же, спиной вперед, прошел по стерне до самого аула; он ничего не понял и лишь рассмеялся над мальчишеской выходкой. Как добрался до аула, как пришел домой, Омар не имел понятия. Мать говорила, что он лишь прошептал: «Глаза бабушки рысты...» — и потерял сознание.
С этой минуты начались настоящие мучения: он никак не мог выпрыгнуть из бушующего пожара: все вокруг застил черный дым, он задыхался, в воображении голышом ложился на тонкую корку льда, катался по нему, даже тогда жаркое пламя лизало его тело. Он видел, что вместе с ним горели в огне полевые мыши, сурки, тушканчики, ящерицы, они пищали, кричали, верещали, прятались в свои норки, но тут же выскакивали, полыхая голубым огнем.
Три дня и три ночи он не приходил в себя. И мать, и ходжа Жарык, и старуха Ырысты — все уже решили, что он ушел от них, до на четвертый день болезнь отступила.
Он начал оживать, глаза его приоткрылись, он увидел на почетном месте у дастархана ходжу Жарыка. Мать — в белом платке, в белом платье, в черной бархатной безрукавке—сидит на корточках, словно молится. Кажется,
она плачет. Ходжа Жарык сидит с закрытыми глазами, насупив густые брови и покачивая большой, точно котел, головой. Он как мулла, читающий отходную молитву. До сознания Омара дошли слова матери:
— Отец его исчез, неизвестно — жив ли, нет... Теперь из потомства Сердена (видимо, она хотела сказать Вердена, но от волнения оговорилась) осталось единственное копытце — мой сынок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Всю ночь Омара бросало то в жар, то в холод, он бредил, но под утро стало чуть легче, он открыл глаза и взглянул в окно. И зря... Что-то заставило его в страхе натянуть на голову одеяло. Его начало трясти, он задыхался. Потом он решил, что этот Ужас за окном исчез, и снова посмотрел туда. Нет, Ужас не исчез. За окном стояла серая собака с прямыми ушами, она прядала ими, как будто стригла ножницами, глаза ее горели, красный длинный язык падал из раскрытой зубастой пасти, она глядела на Омара, пускала слюни и делала страшные глотательные движения. Он закричал «мама!» и опять закрылся одеялом, но он, наверное, только подумал, что закричал, потому что мама вошла спокойно, поцеловала его и сказала:
— Проснулся? Вставай, солнышко мое. Ребята уже убежали собирать колоски.
«Это серая собака приходила ко мне во сне!» Стало немного легче, он скрыл от матери свою болезнь, поднялся с постели и вышел на улицу. Он не затруднил себя тщательным одеванием — остался в рубашке и сатиновых трусах, не утомился и от утреннего туалета—добежал до родника, что бил на дне овражка, обмакнул ладони в воду и провел ими по лицу. Этого было вполне достаточно, чтобы разлепить заспанные глаза. После продел через плечо лямку сумки из мешковины и побежал на поле.
Оказалось, что он опоздал. Ребята уже прошли в один конец поля, сейчас собирают колоски на той стороне, возле зарослей ченгеля. Стерню, по которой они шли, определить нетрудно — там сбита роса, видны вмятины следов. Омар встал на росную стерню и пошел им навстречу, собирая колоски. Омар умеет собирать колоски, движения его точны, быстры, экономны. Там, где он прошел, больше
ни зернышка не найдешь. Он не нагибается за каждым колоском, а идет по стерне пригнувшись, за эту его цыплячью походку ребята Омара прозвали Черной курицей.
Когда Омар своей куриной походкой дошел примерно до середины поля, ребята уже кучкой возращались обратно. Вид у них был жалкий, впалая грудь, торчат лопатки, ключицы, острые коленки, шеи как ниточки. С провалившимися глазами, маленькие, из черной кожи, игрушечные человечки... Без слов, как кони, вышедшие зимой на ночное пастбище, они, хрустя стерней, прошли мимо Омара.
Дойдя до густых зарослей ченгеля, Омар распрямил спину, взглянул на аул и увидел разбегающихся в разные стороны сборщиков колосков, будто в их гущу бросили бомбу. Оказывается, отпустив повод своего серого жеребца, раздирая гортань от крика, из аула выехал, точно кинулся на своих врагов, Муталип. Всем было ясно: как бы громко ни кричал Муталип, как бы грозно ни скакал его жеребец и как бы Муталип ни крутил кнутом над головой, он никогда никого не тронет пальцем, и все же мальчишки боялись его панически. Омар, как куропатка, спасающаяся от ястреба, волоча за собой сумку, бросился в колючий кустарник. Он продирался в него все глубже и глубже. Зная, что только в зарослях ченгеля найдет свое спасение. Лицо, ноги и руки его покрылись кровавыми царапинами. Он не чувствовал боли, и вскоре заросли проглотили его.
Как обычно, Муталип обязательно проскакивает весь участок. На середине поля он слезает с жеребца, следит глазами за прыснувшими, как горох из мешка, ребятишками, смеется, а затем едет на свекольное поле: там уже собрались все колхозники.
Омар знает его привычку и не торопится вылезать.
Он отыскал уютную лужайку и сел. Болезнь вернулась к нему, в теле поднялся жар, закружилась голова, кожа в ознобе покрылась пупырышками. Пришлось лечь. Он лег на спину и увидел, что лучи солнца уже целуют верхушки колючих кустраников. Противный колючий ченгель, оказывается, зацвел желтовато-красными цветами; вокруг цветков кружатся коричневые дикие пчелы. И стоило только мальчику увидеть голубое небо, как его мечта устремилась ввысь: перед ним остановился волшебный чалый скакун с лебединой шеей, на Омаре полунепроницаемые доспехи, на поясе алмазная сабля, в руках наган с нескончаемым зарядом. Он рванулся навстречу полчищам фашистов...
Омар, наверное, задремал, лежа на лужайке, он, кажется, довольно долго пролежал так, в забытьи. Вдруг, словно испугавшись чего-то, оторвал голову от земли, огляделся и увидел серую собаку, которую видел утром в окне. Его не обуял ужас, он просто подумал: эта собака дедушки Жарыка, почему она здесь? Он решил подойти к собаке, но, приподнявшись, так и застыл: то, что он принимал за собаку, было вовсе не собакой, а каким-то существом со вздыбленной шерстью, крупное, с бычка; голова — с лошадиную, пасть ощерена, смотрит на Омара и, точно собираясь заржать жеребцом, оттягивает углы губ вниз, показывая синеватые клыки, как острые кинжалы. Еще не сраженный пока ужасным видением, он внимательно смотрел на серую собаку и думал: что она собирается делать? Но тут его глаза встретились с ее глазами, и он оцепенел: это был волк, он узнал его по вздыбленной гриве, вернее, не узнал, а почувствовал, и душа у него ушла в пятки. Он не мог оторвать взгляда от чего-то страшного, похожего на холодные глаза старухи Ырысты, горбатой жены ходжи Жарыка.
И та, и другая сторона замерли, время остановилось, а больше мальчик ничего не помнит. Потом Муталип рассказывал, что он, весь расцарапанный, пятясь, вышел из зарослей ченгеля и так же, спиной вперед, прошел по стерне до самого аула; он ничего не понял и лишь рассмеялся над мальчишеской выходкой. Как добрался до аула, как пришел домой, Омар не имел понятия. Мать говорила, что он лишь прошептал: «Глаза бабушки рысты...» — и потерял сознание.
С этой минуты начались настоящие мучения: он никак не мог выпрыгнуть из бушующего пожара: все вокруг застил черный дым, он задыхался, в воображении голышом ложился на тонкую корку льда, катался по нему, даже тогда жаркое пламя лизало его тело. Он видел, что вместе с ним горели в огне полевые мыши, сурки, тушканчики, ящерицы, они пищали, кричали, верещали, прятались в свои норки, но тут же выскакивали, полыхая голубым огнем.
Три дня и три ночи он не приходил в себя. И мать, и ходжа Жарык, и старуха Ырысты — все уже решили, что он ушел от них, до на четвертый день болезнь отступила.
Он начал оживать, глаза его приоткрылись, он увидел на почетном месте у дастархана ходжу Жарыка. Мать — в белом платке, в белом платье, в черной бархатной безрукавке—сидит на корточках, словно молится. Кажется,
она плачет. Ходжа Жарык сидит с закрытыми глазами, насупив густые брови и покачивая большой, точно котел, головой. Он как мулла, читающий отходную молитву. До сознания Омара дошли слова матери:
— Отец его исчез, неизвестно — жив ли, нет... Теперь из потомства Сердена (видимо, она хотела сказать Вердена, но от волнения оговорилась) осталось единственное копытце — мой сынок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137