А когда думали, что пропали, надо эвакуировать комбинат и на пять лет останавливать производство, разве не Омар спас и производство, и сам город? Если народ похвалил, значит, не зря, говорят казахи. Разве напрасно, ни за что его любят люди? Заслужить уважение рабочего класса не так-то просто. Значит, я не могу остаться в стороне от следствия, и не потому, что Омар — мой друг, а потому, что Омар — это Омар. В конце концов, в моих руках обоюдоострый меч власти. Я не буду размахивать им вправо и влево, но люди должны знать, что я не без меча».
Когда Сауле отказалась идти на свадьбу к Жексену, он, приличия ради, еще раз позвал ее и почувствовал, что обрадовался, увидев, как она досадливо отмахнулась рукой. Его одолевало нетерпение; перебирая свои рубашки, он уже мысленно на крыльях летел туда. Он не мог сказать, чего ожидает от этой свадьбы, но чувствовал, что там произойдет что-то значительное.
В первый год, когда он приехал в Ортас и был никому не известным инженером, он носил серый костюм, под ним — красную рубашку, а шею, точно пионерским галстуком, повязывал белой шелковой косынкой. Сейчас он оделся так же. Это он словно говорил сам себе, что теперь, как бы ни одевался, что бы ни делал, он на все имеет право. Долго вертелся перед зеркалом, волосы зачесывал то так, то эдак, наконец разделил их на прямой пробор, отметив про себя, что похудел и поэтому выглядит моложе.
«Зря я старил себя раньше времени, на вид мне сейчас можно дать лет двадцать пять — двадцать семь. Азиаты, видимо, стареют поздно».
На свадьбе его встретили, будто ничего и не случилось, уважительно называли Омаром Балапановичем. В большом зале вместилось до двухсот человек.
— Пусть Омар Балапанович руководит свадьбой! — выкрикнул кто-то.
Все одобрительно загалдели, зашумели. «Будто горючим меня снова заправили»,— отметил про себя Омар, почувствовав прилив хорошего настроения.
Когда прозвучала «Жар-жар» — традиционная свадебная песня с пожеланиями счастья молодым — и они вышли к гостям и сели в торец стола, Омар понял, почему он так рвался на свадьбу: здесь была Улмекен! Она будто только что вернулась с курорта; шоколадная от загара, с распущенными по плечам блестящими черными волосами, в коротковатом, с оголенными руками платье, она напоминала итальянскую киноактрису.
Она не смотрела в сторону Омара, но он все равно чувствовал на себе ее взгляд. «Удивительное дело: когда мы встретились на озере Самар, мы не давали никаких клятв друг другу. Ночью я вышел к озеру, точно зная, что она придет. Но почему? Никаких авансов она мне не давала. Нам не понадобились тогда слова... Что за чудеса: потом ведь я не искал ее, не думал о ней, но, вспомнив лишь раз, ощутил такую тоску по ней, что хоть волком вой. Чудеса...»
С этой минуты все — и его шутки, и остроты, и пение,— все было незримо адресовано Улмекен, она была пределом его желаний.
В полночь Омар был освобожден с поста тамады «по собственному желанию», а свои обязанности передал Оразхану, энергичному, шумному человеку.
На берегу моря у причала стояли четыре моторных лодки, ключи от одной Омар выпросил у сторожихи тети Ани «на всякий случай». Он взял пару весел и долго стоял на песчаном берегу. Подвыпившие гости не заметили его исчезновения. Омар сел в лодку, укрепил в уключинах весла, решив пока не заводить мотора, чтобы не шуметь. Он не сомневался, что Улмекен придет, он просто был в этом уверен. Она, наверное, видела, куда он ушел, и поняла — почему. В душе кто-то прошептал с укоризной: что ты делаешь, Омар? А жена, а ребенок? Разве можно быть до такой степени рабом своих желаний? Опомнись... «Тогда, на озере, мы с Улмекен не сказали друг другу ни слова, значит, наша связь бездуховна, и все же... Выходит, я не люблю свою жену? Впрочем, я никогда и не произносил ей этого слова, и она мне тоже не говорила, что любит. Нас соединили родители, чтобы мы создали крепкую семью... Крепкую... Зачем я жду Улмекен? Разве мы тогда загадывали хотя бы еще об одной встрече? Но чего теперь толковать, ведь Улмекен сейчас придет».
И точно — белея в темноте своим легким платьем, подчеркивающим гибкую талию, шла Улмекен. Спокойно, Омар, спокойно. Сердце, перестань стучать так громко.
Она подошла и молча села в лодку. Ни слова. Когда уселась поудобнее, с улыбкой взглянула на Омара, лицо ее то ли побледнело, то ли на нем отразился отблеск уже светлеющего неба. Омар улыбнулся тоже, чему — и сам не знал. Стал грести от берега, будто они так заранее договорились. С тихим плеском, точно целуясь с морем, заскользили по темной глади весла.
Начиная с этой ночи, Омар забыл весь мир, забыл свои неприятности, семью. Хотел ехать в Таскала, в Алма-Ату искать правду — и это осталось в стороне. Сауле никогда не ревновала своего мужа, с которым вместе шестнадцать лет тянула упряжку, да он и не подавал ей повода. Она знала, что такая уж у него служба: с утра до поздней ночи крутится на работе. Она и читала, и знала по опыту подруг, что мужья изменяют своим женам, а жены — мужьям, но что это может случиться с ней и Омаром, было даже дико представить. Возможно, это происходило от ее чистоты, а возможно, от глубокого безразличия...
Прожив у отца с неделю и повозившись с черноногими братьями, Улмекен заскучала. Заскучала еще и потому, что единственный человек, понимающий ее, отец, уехал надолго в Белоруссию. Улмекен сняла в микрорайоне комнату в коммунальной квартире, где жила еще одинокая старуха.
В шесть она заканчивает работу, за полчаса, от силы за сорок минут добирается до дома и к семи ждет Омара. Старуха Никитична называет его на свой лад — Олегом. Когда он чуть запаздывает, она начинает переживать:
— Не случилось ли чего с Олегом-то?..
Омар уходил из дома в джинсах, кедах, спортивной рубашке, уходил как на вечернюю прогулку, но порою оставался у Улмекен ночевать. Прогулка затягивалась, а Сауле не донимала вопросами. Днем он ложился на диван и начинал, как сам мысленно выражался, брать интервью у самого себя:
— Ты же ее не любишь? — Не люблю.— Тогда что это? — Так просто, физическая тоска. Это быстро проходит.— Но ты думаешь о ней каждую минуту, ты не хочешь от нее уходить даже тогда, когда просто глядишь ей в глаза. Почему она тебе не надоедает? — Не знаю.— Разве любовь не есть душевная близость? Разве она не гнездится в сердце? А ты ведь с нею почти не говоришь. И она молчит.
Редко когда вырвется пространная фраза...— Это правда, И Улмекен молчалива. Она лишь иногда шепчет что-то.—Ну, такое нам известно! Это, друг мой, не любовь, это... Нет, давай бросай свой разгул! — Разве это в моей власти? Легко сказать — бросай, а если она день и ночь стоит у меня перед глазами? Утром клянусь, что больше не пойду, а вечером, как побитая собака, плетусь к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Когда Сауле отказалась идти на свадьбу к Жексену, он, приличия ради, еще раз позвал ее и почувствовал, что обрадовался, увидев, как она досадливо отмахнулась рукой. Его одолевало нетерпение; перебирая свои рубашки, он уже мысленно на крыльях летел туда. Он не мог сказать, чего ожидает от этой свадьбы, но чувствовал, что там произойдет что-то значительное.
В первый год, когда он приехал в Ортас и был никому не известным инженером, он носил серый костюм, под ним — красную рубашку, а шею, точно пионерским галстуком, повязывал белой шелковой косынкой. Сейчас он оделся так же. Это он словно говорил сам себе, что теперь, как бы ни одевался, что бы ни делал, он на все имеет право. Долго вертелся перед зеркалом, волосы зачесывал то так, то эдак, наконец разделил их на прямой пробор, отметив про себя, что похудел и поэтому выглядит моложе.
«Зря я старил себя раньше времени, на вид мне сейчас можно дать лет двадцать пять — двадцать семь. Азиаты, видимо, стареют поздно».
На свадьбе его встретили, будто ничего и не случилось, уважительно называли Омаром Балапановичем. В большом зале вместилось до двухсот человек.
— Пусть Омар Балапанович руководит свадьбой! — выкрикнул кто-то.
Все одобрительно загалдели, зашумели. «Будто горючим меня снова заправили»,— отметил про себя Омар, почувствовав прилив хорошего настроения.
Когда прозвучала «Жар-жар» — традиционная свадебная песня с пожеланиями счастья молодым — и они вышли к гостям и сели в торец стола, Омар понял, почему он так рвался на свадьбу: здесь была Улмекен! Она будто только что вернулась с курорта; шоколадная от загара, с распущенными по плечам блестящими черными волосами, в коротковатом, с оголенными руками платье, она напоминала итальянскую киноактрису.
Она не смотрела в сторону Омара, но он все равно чувствовал на себе ее взгляд. «Удивительное дело: когда мы встретились на озере Самар, мы не давали никаких клятв друг другу. Ночью я вышел к озеру, точно зная, что она придет. Но почему? Никаких авансов она мне не давала. Нам не понадобились тогда слова... Что за чудеса: потом ведь я не искал ее, не думал о ней, но, вспомнив лишь раз, ощутил такую тоску по ней, что хоть волком вой. Чудеса...»
С этой минуты все — и его шутки, и остроты, и пение,— все было незримо адресовано Улмекен, она была пределом его желаний.
В полночь Омар был освобожден с поста тамады «по собственному желанию», а свои обязанности передал Оразхану, энергичному, шумному человеку.
На берегу моря у причала стояли четыре моторных лодки, ключи от одной Омар выпросил у сторожихи тети Ани «на всякий случай». Он взял пару весел и долго стоял на песчаном берегу. Подвыпившие гости не заметили его исчезновения. Омар сел в лодку, укрепил в уключинах весла, решив пока не заводить мотора, чтобы не шуметь. Он не сомневался, что Улмекен придет, он просто был в этом уверен. Она, наверное, видела, куда он ушел, и поняла — почему. В душе кто-то прошептал с укоризной: что ты делаешь, Омар? А жена, а ребенок? Разве можно быть до такой степени рабом своих желаний? Опомнись... «Тогда, на озере, мы с Улмекен не сказали друг другу ни слова, значит, наша связь бездуховна, и все же... Выходит, я не люблю свою жену? Впрочем, я никогда и не произносил ей этого слова, и она мне тоже не говорила, что любит. Нас соединили родители, чтобы мы создали крепкую семью... Крепкую... Зачем я жду Улмекен? Разве мы тогда загадывали хотя бы еще об одной встрече? Но чего теперь толковать, ведь Улмекен сейчас придет».
И точно — белея в темноте своим легким платьем, подчеркивающим гибкую талию, шла Улмекен. Спокойно, Омар, спокойно. Сердце, перестань стучать так громко.
Она подошла и молча села в лодку. Ни слова. Когда уселась поудобнее, с улыбкой взглянула на Омара, лицо ее то ли побледнело, то ли на нем отразился отблеск уже светлеющего неба. Омар улыбнулся тоже, чему — и сам не знал. Стал грести от берега, будто они так заранее договорились. С тихим плеском, точно целуясь с морем, заскользили по темной глади весла.
Начиная с этой ночи, Омар забыл весь мир, забыл свои неприятности, семью. Хотел ехать в Таскала, в Алма-Ату искать правду — и это осталось в стороне. Сауле никогда не ревновала своего мужа, с которым вместе шестнадцать лет тянула упряжку, да он и не подавал ей повода. Она знала, что такая уж у него служба: с утра до поздней ночи крутится на работе. Она и читала, и знала по опыту подруг, что мужья изменяют своим женам, а жены — мужьям, но что это может случиться с ней и Омаром, было даже дико представить. Возможно, это происходило от ее чистоты, а возможно, от глубокого безразличия...
Прожив у отца с неделю и повозившись с черноногими братьями, Улмекен заскучала. Заскучала еще и потому, что единственный человек, понимающий ее, отец, уехал надолго в Белоруссию. Улмекен сняла в микрорайоне комнату в коммунальной квартире, где жила еще одинокая старуха.
В шесть она заканчивает работу, за полчаса, от силы за сорок минут добирается до дома и к семи ждет Омара. Старуха Никитична называет его на свой лад — Олегом. Когда он чуть запаздывает, она начинает переживать:
— Не случилось ли чего с Олегом-то?..
Омар уходил из дома в джинсах, кедах, спортивной рубашке, уходил как на вечернюю прогулку, но порою оставался у Улмекен ночевать. Прогулка затягивалась, а Сауле не донимала вопросами. Днем он ложился на диван и начинал, как сам мысленно выражался, брать интервью у самого себя:
— Ты же ее не любишь? — Не люблю.— Тогда что это? — Так просто, физическая тоска. Это быстро проходит.— Но ты думаешь о ней каждую минуту, ты не хочешь от нее уходить даже тогда, когда просто глядишь ей в глаза. Почему она тебе не надоедает? — Не знаю.— Разве любовь не есть душевная близость? Разве она не гнездится в сердце? А ты ведь с нею почти не говоришь. И она молчит.
Редко когда вырвется пространная фраза...— Это правда, И Улмекен молчалива. Она лишь иногда шепчет что-то.—Ну, такое нам известно! Это, друг мой, не любовь, это... Нет, давай бросай свой разгул! — Разве это в моей власти? Легко сказать — бросай, а если она день и ночь стоит у меня перед глазами? Утром клянусь, что больше не пойду, а вечером, как побитая собака, плетусь к ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137