Полгода они меня выхаживали. В один из дней, когда
я пришел в себя, я увидел перед собой склоненное девичье лицо, сияющее как солнце или луна. «Здрасти!» — сказал я ей. «Здрасти!» — сказала она. «Где я?» — спросил я. «У нас, не бойся!» — ответила она».
Эта самая Маруся осенним холодным днем в конце войны привезла Мусу в Ортас. Сама, пожив месяц, вернулась домой. Покойница Каныша сказала ей: если хочешь остаться, вот мой дом — будем жить как старшая и младшая сестры. Но та поблагодарила и уехала.
Увеличенный портрет М.аруси до сих пор висит на почетном месте. Когда об этом происшествии рассказывает сам Муса, то рассказывает долго, как былину, как эпос, со всеми подробностями, трогательно, не рассказывает, а поет. Он даже сочинил песню в честь Маруси. Мотив тоже мой, гордится он. Песня длинная, растянутая, а припев такой: «Маша, Маша, душенька Маша! Моя Маруся! Нежнее шелка твои заплетенные в косы светлые волосы. Ты вырвала меня из пасти старухи смерти. Ласточка моя, погасившая страшный пожар, в котором я мог сгореть».
Вот эта ласточка и стоит в последние дни у него перед глазами. Когда человеку туго, когда рушится золотой дворец, который он построил в душе и который лелеял, наверное, закономерно, что он тоскует о прошлом и возлагает несбыточные надежды на будущее. Муса стал искать утешения в мечтах и нашел его в ауле воображения. Он думал, думал и, по мнению близких, свихнулся от дум. Позвал самого смышленого из сыновей, посадил возле себя и вручил ему карту Белоруссии.
— Ну, собачий сын, найди-ка на этой штуке город Гродно! — сказал он.
Сын долго пыхтел, но нашел.
— А теперь найди около него город Мосты.
— Мосты — это не город, таких не бывает, это мост!— запротестовал сын, продолжая пыхтеть, но отец щелкнул его по затылку и, как бы боясь потерять только что найденный город Гродно, прикрыл его большим толстым пальцем.
— Ищи в этих местах, собачий сын!
Сын опять засопел, искал, искал и нашел.
— А-а? Что я тебе говорил?! Тоже мне, знаток! Говорит, не бывает, таких городов! — развеселился Муса.—Теперь около него найди речку Шара!1
— Миска, блюдо, кружка...— забормотал сын. И это тоже нашел.
— Впадает в речку Неман?
— Впадает...
— Вот там, при самом впадении, между двумя реками, похоронена моя нога, понял, собачий сын?
Сын, хотя ничего и не понял, поспешно кивнул.
— Если понял, то знай: при слиянии этих двух рек стоит деревня Крутки, а в ней живет твоя мамаша по имени Маруся, понял?
Сын, хотя опять ничего не понял, все же кивнул.
В этот день Муса позвал к себе токал Торшолак и, проговорив с ней наедине столько времени, сколько необходимо, чтобы вскипело молоко и еще заварился чай, вырвал у нее согласие на свою поездку. На следующий день сдал за шестьсот рублей пять баранов из тех, что поставил на откорм, и выехал из Таскала. Ехать — всего ничего: из Таскала до Алма-Аты, из Алма-Аты до Москвы, из Москвы до Минска, из Минска до Гродно, из Гродно до Мостов, из Мостов в Крутки. В Крутках-то и живет, как луна и солнце, Маша.
В день отъезда Муса помылся в бане, долго мылся, подстриг волосы, подровнял усы, бороду, освежился одеколоном, на седеющую кудрявую голову надел фетровую шляпу, надел совсем новый шерстяной костюм, украсил единственную ногу хромовым сапогом, зарезал барашка и, позвав в гости соседей-ровесников, получил их благословение.
— Кто знает, сколько осталось жить, хочу поехать к Маше и высказать свою благодарность! — сказал он им.
Токал Торшолак и все девятеро детей гурьбой дошли с ним до вокзала и проводили в дорогу.
Целый флакон одеколона, наверно, вылил он на себя. Распространяя запах на весь вагон, Мусеке мчался на запад.
Обычно перед землетрясением змеи выползают из своих нор, а беду, нависшую над головой человека, раньше, наверно, чувствует тело, чем разум, инстинкт, неизменный страж человека, подает тревожные сигналы, как бы ни старался он убедить себя разумными доводами: я не виноват, мне не грозит никакая опасность. Непонятная сила — Омар назвал ее «автопилот» — заставила его совершить неожиданное, непредполагаемое. В ту ночь он до самого утра просидел как каменное изваяние за своим письменным столом. Когда рассвет, проникнув через открытое окно, залил комнату пепельно-синеватым светом, Омар встал, погасил лампу и вынул из ящика тетрадь в желтом кожаном переплете; коснувшись тетрадью лба, он затем трижды поцеловал ее и в этой тетради с девяноста шестью страницами открыл восемьдесят первую, на которой обрывался караван цифр; взяв ручку, он погнал этот караван дальше. Неопытный караванбаши — предводитель каравана,— когда встает во главе его, перед тем как отправиться в тысячекилометровую дорогу, не может не волноваться. Наверно, его охватывает тревожное чувство; когда он мысленно представит весь будущий путь; наверно, только-только вступив на караванную тропу, он считает первые десять, двадцать шагов, потом на счету первые километры; растают шаги и километры — считаются дни, затем и дни отходят в сторону, начинаются недели, из недель составляется месяц, а в конце концов перестают учитываться и месяцы. Когда же длинный путь окончен, караван доходит до места, и предводитель, оглядываясь назад, вспоминает проделанный путь, стираются, исчезают и шаги, и километры, и дни, и месяцы, остается в памяти только дорога, которую осилил караван.
Двадцать одну ночь он провел в изнуряющем труде, садился в вечерних сумерках и лишь на рассвете распрямлял спину. Отключив телефон, никого не впуская к себе в комнату, он днем спал и, только ощутив голод, выходил на кухню. Тем, кто спрашивал его, Сауле неизменно отвечала: «Уехал в отпуск, куда — не знаю. Не сказал». За двадцать один день четыре тетради в желтых кожаных переплетах были битком набиты цифрами.
Когда караван из цифр шагнул на первую страницу пятой тетради, он уронил голову на стол и уснул, а проснувшись от громкого стука — словно с грохотом покатилось пустое ведро,— долго не мог прийти в себя. Будто потеряв память, ошалело оглядывался по сторонам, ничего не видел и не понимал.
— Омара нет дома! Я же сказала! — услышал он голос жены.
— Душа из тебя вон! — гремел чей-то хриплый бас.— Он никуда не мог уехать, он мне обещал...
Приступом взявший дверь и переспоривший Сауле был
Каракутан. Омар узннал его, а когда узнал, то моментально очухался от сна. Сонливость как рукой сняло. «Это несчастье опять свалилось мне на голову. Ведь еще бы два дня! Только бы два дня дал он мне, и я бы закончил работу! Ну что ты скажешь...»
Он не успел додумать, а Каракутан уже открывал дверь его кабинета. Широко распахнув ее, он с хохотом остановился на пороге:
— Я же сказал, что он дома! Сидит за столиком мой ненаглядный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
я пришел в себя, я увидел перед собой склоненное девичье лицо, сияющее как солнце или луна. «Здрасти!» — сказал я ей. «Здрасти!» — сказала она. «Где я?» — спросил я. «У нас, не бойся!» — ответила она».
Эта самая Маруся осенним холодным днем в конце войны привезла Мусу в Ортас. Сама, пожив месяц, вернулась домой. Покойница Каныша сказала ей: если хочешь остаться, вот мой дом — будем жить как старшая и младшая сестры. Но та поблагодарила и уехала.
Увеличенный портрет М.аруси до сих пор висит на почетном месте. Когда об этом происшествии рассказывает сам Муса, то рассказывает долго, как былину, как эпос, со всеми подробностями, трогательно, не рассказывает, а поет. Он даже сочинил песню в честь Маруси. Мотив тоже мой, гордится он. Песня длинная, растянутая, а припев такой: «Маша, Маша, душенька Маша! Моя Маруся! Нежнее шелка твои заплетенные в косы светлые волосы. Ты вырвала меня из пасти старухи смерти. Ласточка моя, погасившая страшный пожар, в котором я мог сгореть».
Вот эта ласточка и стоит в последние дни у него перед глазами. Когда человеку туго, когда рушится золотой дворец, который он построил в душе и который лелеял, наверное, закономерно, что он тоскует о прошлом и возлагает несбыточные надежды на будущее. Муса стал искать утешения в мечтах и нашел его в ауле воображения. Он думал, думал и, по мнению близких, свихнулся от дум. Позвал самого смышленого из сыновей, посадил возле себя и вручил ему карту Белоруссии.
— Ну, собачий сын, найди-ка на этой штуке город Гродно! — сказал он.
Сын долго пыхтел, но нашел.
— А теперь найди около него город Мосты.
— Мосты — это не город, таких не бывает, это мост!— запротестовал сын, продолжая пыхтеть, но отец щелкнул его по затылку и, как бы боясь потерять только что найденный город Гродно, прикрыл его большим толстым пальцем.
— Ищи в этих местах, собачий сын!
Сын опять засопел, искал, искал и нашел.
— А-а? Что я тебе говорил?! Тоже мне, знаток! Говорит, не бывает, таких городов! — развеселился Муса.—Теперь около него найди речку Шара!1
— Миска, блюдо, кружка...— забормотал сын. И это тоже нашел.
— Впадает в речку Неман?
— Впадает...
— Вот там, при самом впадении, между двумя реками, похоронена моя нога, понял, собачий сын?
Сын, хотя ничего и не понял, поспешно кивнул.
— Если понял, то знай: при слиянии этих двух рек стоит деревня Крутки, а в ней живет твоя мамаша по имени Маруся, понял?
Сын, хотя опять ничего не понял, все же кивнул.
В этот день Муса позвал к себе токал Торшолак и, проговорив с ней наедине столько времени, сколько необходимо, чтобы вскипело молоко и еще заварился чай, вырвал у нее согласие на свою поездку. На следующий день сдал за шестьсот рублей пять баранов из тех, что поставил на откорм, и выехал из Таскала. Ехать — всего ничего: из Таскала до Алма-Аты, из Алма-Аты до Москвы, из Москвы до Минска, из Минска до Гродно, из Гродно до Мостов, из Мостов в Крутки. В Крутках-то и живет, как луна и солнце, Маша.
В день отъезда Муса помылся в бане, долго мылся, подстриг волосы, подровнял усы, бороду, освежился одеколоном, на седеющую кудрявую голову надел фетровую шляпу, надел совсем новый шерстяной костюм, украсил единственную ногу хромовым сапогом, зарезал барашка и, позвав в гости соседей-ровесников, получил их благословение.
— Кто знает, сколько осталось жить, хочу поехать к Маше и высказать свою благодарность! — сказал он им.
Токал Торшолак и все девятеро детей гурьбой дошли с ним до вокзала и проводили в дорогу.
Целый флакон одеколона, наверно, вылил он на себя. Распространяя запах на весь вагон, Мусеке мчался на запад.
Обычно перед землетрясением змеи выползают из своих нор, а беду, нависшую над головой человека, раньше, наверно, чувствует тело, чем разум, инстинкт, неизменный страж человека, подает тревожные сигналы, как бы ни старался он убедить себя разумными доводами: я не виноват, мне не грозит никакая опасность. Непонятная сила — Омар назвал ее «автопилот» — заставила его совершить неожиданное, непредполагаемое. В ту ночь он до самого утра просидел как каменное изваяние за своим письменным столом. Когда рассвет, проникнув через открытое окно, залил комнату пепельно-синеватым светом, Омар встал, погасил лампу и вынул из ящика тетрадь в желтом кожаном переплете; коснувшись тетрадью лба, он затем трижды поцеловал ее и в этой тетради с девяноста шестью страницами открыл восемьдесят первую, на которой обрывался караван цифр; взяв ручку, он погнал этот караван дальше. Неопытный караванбаши — предводитель каравана,— когда встает во главе его, перед тем как отправиться в тысячекилометровую дорогу, не может не волноваться. Наверно, его охватывает тревожное чувство; когда он мысленно представит весь будущий путь; наверно, только-только вступив на караванную тропу, он считает первые десять, двадцать шагов, потом на счету первые километры; растают шаги и километры — считаются дни, затем и дни отходят в сторону, начинаются недели, из недель составляется месяц, а в конце концов перестают учитываться и месяцы. Когда же длинный путь окончен, караван доходит до места, и предводитель, оглядываясь назад, вспоминает проделанный путь, стираются, исчезают и шаги, и километры, и дни, и месяцы, остается в памяти только дорога, которую осилил караван.
Двадцать одну ночь он провел в изнуряющем труде, садился в вечерних сумерках и лишь на рассвете распрямлял спину. Отключив телефон, никого не впуская к себе в комнату, он днем спал и, только ощутив голод, выходил на кухню. Тем, кто спрашивал его, Сауле неизменно отвечала: «Уехал в отпуск, куда — не знаю. Не сказал». За двадцать один день четыре тетради в желтых кожаных переплетах были битком набиты цифрами.
Когда караван из цифр шагнул на первую страницу пятой тетради, он уронил голову на стол и уснул, а проснувшись от громкого стука — словно с грохотом покатилось пустое ведро,— долго не мог прийти в себя. Будто потеряв память, ошалело оглядывался по сторонам, ничего не видел и не понимал.
— Омара нет дома! Я же сказала! — услышал он голос жены.
— Душа из тебя вон! — гремел чей-то хриплый бас.— Он никуда не мог уехать, он мне обещал...
Приступом взявший дверь и переспоривший Сауле был
Каракутан. Омар узннал его, а когда узнал, то моментально очухался от сна. Сонливость как рукой сняло. «Это несчастье опять свалилось мне на голову. Ведь еще бы два дня! Только бы два дня дал он мне, и я бы закончил работу! Ну что ты скажешь...»
Он не успел додумать, а Каракутан уже открывал дверь его кабинета. Широко распахнув ее, он с хохотом остановился на пороге:
— Я же сказал, что он дома! Сидит за столиком мой ненаглядный!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137