Омар немного задержался у машины.
Старик Оскенбай лежал, согнувшись в три погибели, в передней комнате. Он не поднял головы, когда вошел Омар. Сидевшие вдоль стен на кошме старики и старухи хоть и не знали, кто приехал, но опрятной одежде и Строгому виду поняли, что в дом несчастного Оскенбая пожаловал не простой гость, а, возможно, большой начальник. Они робкими кивками ответили на его приветствие и, толкая друг друга, передвигаясь, освободили ему почетное место в переднем углу.
Омар не мастак по части утешений, он молчал, подыскивая подходящие слова. Говорить не хотелось, и все же он видел, что люди ждут от него каких-то слов. Он заговорил. Произносил он казахские слова, но обороты речи у него были русскими. Омар понял это и смутился. Как бы придя ему на помощь, выручая из неловкого положения, один из бойких стариков заговорил красивым, звучным голосом привычные, принятые в таких случаях слова: мол, все в этом подлунном мире преходяще, перед постигшим горем нужно быть крепким как сталь. Услышав про сталь, лежавший ничком Оскенбай поднял голову:
— Крепким как сталь, говоришь? А для чего мне теперь быть крепким? Что еще осталось у меня кроме смерти? Разве со смертью моего внука не заглох весь род Оскенбая, а? А ты говоришь — будь крепким как сталь...
В голосе его звучала злая ирония. Когда он говорил последнюю фразу, Омару даже показалось, что под его густыми усами в усмешке мелькнула полоска белых зубов. Да, старик улыбался, но Омар не верил своим глазам. Решив, что он не слышал соболезнующих слов. Омар повторил их. Оскенбай вытащил из кармана халата платок, отер лицо и повернулся к нему:
— Спасибо, что приехал, Омар-сынок. Ты, как и все, утешаешь меня, а что тебе остается делать? Таков обычай... Но для меня это уже ничего не значит... Впереди только тьма. Я был единственным у отца, этой весной лишился единственного сына, ты знаешь, а вот теперь погас последний луч моей надежды. Иссяк родник, который бил из-под земли со времен Адама... Слез у меня нет, они дав
но высохли, я не буду плакать, но и вы не говорите мне слов утешения, я не хочу слушать бодрящих слов, из осколков не соберешь кувшин...
Старик, кажется, опять улыбнулся. Омар вздрогнул. В этих жестких словах, в этой иронической улыбке белобородого, с огромной, как чугунный котел, головой великана чувствовалось безграничное презрение к смерти. Всем своим видом он словно бросал вызов судьбе: «Что ты у меня еще можешь взять? Чем еще устрашишь? Больше нечем». Наверно, безграничное горе выражается именно так.
Как будто заранее сговорившись, все трое—Федоров, Жакебаев и Матаев — прибыли одновременно. Они, присев, высказали свои соболезнования, а потом вышли во двор. С ними вышел и Омар. Секретарь райкома Федоров все время извинялся, что немного запоздал и приехал позже Омара. Директор совхоза Матаев, видимо еще не совсем очухавшись ото сна, бестолково кружил возле Омара, заглядывая ему в глаза; при этом он боязливо моргал, будто кто-то тряс перед ним хлыстом, и повторял:
— Кто бы мог подумать, что такое случится!—И по-русски:— Вот ведь какая вышла петрушка!
Начальник Облздравуправления Жакебаев стоял без кровинки в лице. Он единственный молчал. Омар, похоже, не замечал его присутствия. В основном свое раздражение он направил против Матаева:
— Где же ваши обещания перевести жителей Бирлика на центральную усадьбу?
— Да во мне ли дело!—оправдывался директор совхоза.— Вот стоят отстроенные тридцать домов, разве хоть одна семья переехала?! Сколько я упрашивал этого упрямца Оскенбая: переезжай, говорю, ты переедешь, а за тобой и другие потянутся. Согласился? Как бы не так! И вообще ни одна семья не переехала! Говорят, мол, там мы не сможем держать овечек, птиц. Вот ведь какая петрушка!— Он опять добавил по-русски, чуть не плача:—Что мне делать, Омар Балапанович? Что делать?
Не поглядев, что ночь, они тут же, все четверо, поехали1 на центральную усадьбу. И правда — тридцать домов стояли и ждали переселенцев. Стояли пустые.
— Ну хоть убейте, не хотят переезжать! Вот ведь какая петрушка!—ныл Матаев.
— Не нашли общего языка, не смогли убедить,— вздохнул Омар.
— Матаев правду говорит.,.— вставил Федоров.
— И все же это дело мы так не оставим!—кипятился Омар.
На рассвете четыре машины разъехались на четыре стороны.
Всю обратную дорогу Омара не покидало видение: маленький чернявый мальчик с блестящими глазами и с густой челкой стоит у обочины шоссе. Он появляется то с одной, то с другой стороны машины. А вот теперь этот малыш присел у завалинки на солнцепеке, обхватив голые колени руками и положив на них голову. Омару стало холодно, затекла поясница, он переменил позу, чуть потянулся. Надо же, мысленно сказал он себе, глядя на сидящего чернявого мальчишку, неужели этот мальчик — я? Его ведь тоже зовут Омар. Вот эти руки, вот эти ноги, вот это сердце — это все те же руки, все то же сердце. Я — тот? Тот — я? Удивительная штука — жизнь...
Мальчик, сидящий скорчившись на солнцепеке, кажется, передразнивает его. Он подмигивает Омару и показывает язык. «Эдик, останови!» Машина остановилась, он сначала удивился, почему она встала, но потом дошло, что сам попросил шофера.
Омар, гоняясь за воспоминаниями, ушел от машины.
...Если удавалось проснуться до рассвета и до восхода набрать на поле колосков, то весь день он был сыт; если же просыпал восход и запаздывал, то потом улепетывал с колхозного поля под крики ревущего как медведь бригадира Муталина. В поле, которое он помнит, называлось «Шестьдесят гектаров», каждое утро выходило с десяток мальчишек. С сумками из мешковины, с белыми, вымытыми утренней росой голыми ногами, мальчишки, то нагибаясь к земле, то выпрямляясь, уходили все дальше и дальше по скошенной жесткой стерне, собирая колоски...
Колхоз Кокозек насчитывает сорок дымков, не больше. Он делится на пять улиц, и каждая из них носит свое название. Одна — просто улица — Коше, затем:—аул Кара- чая. Нижний аул, Верхний аул, Разъезд. Расстояние между ними — полтора-два километра. Кроме этих «аулов», существуют еще несколько поселений из двух-трех мазанок. Они называются — «Мечеть домуллы», «Мельница Абдрамана», «Коровий аул», а две избушки, которые стоят при
мерно километрах в двадцати от Коше, зовутся «Два тополя». Еще их люди звали «аулом Жарыка». Название «Два тополя», как можно догадаться, произошло от двух растущих тут высоких деревьев, а «аулом Жарыка» звали потому, что старшим в этой семье был ходжа Жарык, старик с вечно налитыми кровью глазами, страшным лицом и страшным характером. Люди не любили и даже боялись Жарыка, уберегали детей от его дурного глаза, и если у кого заболевал ребенок, то бедные родители шли на поклон к ходже умоляя его принять их скромные дары, но взять обратно свои чары, отвести от ребенка болезнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Старик Оскенбай лежал, согнувшись в три погибели, в передней комнате. Он не поднял головы, когда вошел Омар. Сидевшие вдоль стен на кошме старики и старухи хоть и не знали, кто приехал, но опрятной одежде и Строгому виду поняли, что в дом несчастного Оскенбая пожаловал не простой гость, а, возможно, большой начальник. Они робкими кивками ответили на его приветствие и, толкая друг друга, передвигаясь, освободили ему почетное место в переднем углу.
Омар не мастак по части утешений, он молчал, подыскивая подходящие слова. Говорить не хотелось, и все же он видел, что люди ждут от него каких-то слов. Он заговорил. Произносил он казахские слова, но обороты речи у него были русскими. Омар понял это и смутился. Как бы придя ему на помощь, выручая из неловкого положения, один из бойких стариков заговорил красивым, звучным голосом привычные, принятые в таких случаях слова: мол, все в этом подлунном мире преходяще, перед постигшим горем нужно быть крепким как сталь. Услышав про сталь, лежавший ничком Оскенбай поднял голову:
— Крепким как сталь, говоришь? А для чего мне теперь быть крепким? Что еще осталось у меня кроме смерти? Разве со смертью моего внука не заглох весь род Оскенбая, а? А ты говоришь — будь крепким как сталь...
В голосе его звучала злая ирония. Когда он говорил последнюю фразу, Омару даже показалось, что под его густыми усами в усмешке мелькнула полоска белых зубов. Да, старик улыбался, но Омар не верил своим глазам. Решив, что он не слышал соболезнующих слов. Омар повторил их. Оскенбай вытащил из кармана халата платок, отер лицо и повернулся к нему:
— Спасибо, что приехал, Омар-сынок. Ты, как и все, утешаешь меня, а что тебе остается делать? Таков обычай... Но для меня это уже ничего не значит... Впереди только тьма. Я был единственным у отца, этой весной лишился единственного сына, ты знаешь, а вот теперь погас последний луч моей надежды. Иссяк родник, который бил из-под земли со времен Адама... Слез у меня нет, они дав
но высохли, я не буду плакать, но и вы не говорите мне слов утешения, я не хочу слушать бодрящих слов, из осколков не соберешь кувшин...
Старик, кажется, опять улыбнулся. Омар вздрогнул. В этих жестких словах, в этой иронической улыбке белобородого, с огромной, как чугунный котел, головой великана чувствовалось безграничное презрение к смерти. Всем своим видом он словно бросал вызов судьбе: «Что ты у меня еще можешь взять? Чем еще устрашишь? Больше нечем». Наверно, безграничное горе выражается именно так.
Как будто заранее сговорившись, все трое—Федоров, Жакебаев и Матаев — прибыли одновременно. Они, присев, высказали свои соболезнования, а потом вышли во двор. С ними вышел и Омар. Секретарь райкома Федоров все время извинялся, что немного запоздал и приехал позже Омара. Директор совхоза Матаев, видимо еще не совсем очухавшись ото сна, бестолково кружил возле Омара, заглядывая ему в глаза; при этом он боязливо моргал, будто кто-то тряс перед ним хлыстом, и повторял:
— Кто бы мог подумать, что такое случится!—И по-русски:— Вот ведь какая вышла петрушка!
Начальник Облздравуправления Жакебаев стоял без кровинки в лице. Он единственный молчал. Омар, похоже, не замечал его присутствия. В основном свое раздражение он направил против Матаева:
— Где же ваши обещания перевести жителей Бирлика на центральную усадьбу?
— Да во мне ли дело!—оправдывался директор совхоза.— Вот стоят отстроенные тридцать домов, разве хоть одна семья переехала?! Сколько я упрашивал этого упрямца Оскенбая: переезжай, говорю, ты переедешь, а за тобой и другие потянутся. Согласился? Как бы не так! И вообще ни одна семья не переехала! Говорят, мол, там мы не сможем держать овечек, птиц. Вот ведь какая петрушка!— Он опять добавил по-русски, чуть не плача:—Что мне делать, Омар Балапанович? Что делать?
Не поглядев, что ночь, они тут же, все четверо, поехали1 на центральную усадьбу. И правда — тридцать домов стояли и ждали переселенцев. Стояли пустые.
— Ну хоть убейте, не хотят переезжать! Вот ведь какая петрушка!—ныл Матаев.
— Не нашли общего языка, не смогли убедить,— вздохнул Омар.
— Матаев правду говорит.,.— вставил Федоров.
— И все же это дело мы так не оставим!—кипятился Омар.
На рассвете четыре машины разъехались на четыре стороны.
Всю обратную дорогу Омара не покидало видение: маленький чернявый мальчик с блестящими глазами и с густой челкой стоит у обочины шоссе. Он появляется то с одной, то с другой стороны машины. А вот теперь этот малыш присел у завалинки на солнцепеке, обхватив голые колени руками и положив на них голову. Омару стало холодно, затекла поясница, он переменил позу, чуть потянулся. Надо же, мысленно сказал он себе, глядя на сидящего чернявого мальчишку, неужели этот мальчик — я? Его ведь тоже зовут Омар. Вот эти руки, вот эти ноги, вот это сердце — это все те же руки, все то же сердце. Я — тот? Тот — я? Удивительная штука — жизнь...
Мальчик, сидящий скорчившись на солнцепеке, кажется, передразнивает его. Он подмигивает Омару и показывает язык. «Эдик, останови!» Машина остановилась, он сначала удивился, почему она встала, но потом дошло, что сам попросил шофера.
Омар, гоняясь за воспоминаниями, ушел от машины.
...Если удавалось проснуться до рассвета и до восхода набрать на поле колосков, то весь день он был сыт; если же просыпал восход и запаздывал, то потом улепетывал с колхозного поля под крики ревущего как медведь бригадира Муталина. В поле, которое он помнит, называлось «Шестьдесят гектаров», каждое утро выходило с десяток мальчишек. С сумками из мешковины, с белыми, вымытыми утренней росой голыми ногами, мальчишки, то нагибаясь к земле, то выпрямляясь, уходили все дальше и дальше по скошенной жесткой стерне, собирая колоски...
Колхоз Кокозек насчитывает сорок дымков, не больше. Он делится на пять улиц, и каждая из них носит свое название. Одна — просто улица — Коше, затем:—аул Кара- чая. Нижний аул, Верхний аул, Разъезд. Расстояние между ними — полтора-два километра. Кроме этих «аулов», существуют еще несколько поселений из двух-трех мазанок. Они называются — «Мечеть домуллы», «Мельница Абдрамана», «Коровий аул», а две избушки, которые стоят при
мерно километрах в двадцати от Коше, зовутся «Два тополя». Еще их люди звали «аулом Жарыка». Название «Два тополя», как можно догадаться, произошло от двух растущих тут высоких деревьев, а «аулом Жарыка» звали потому, что старшим в этой семье был ходжа Жарык, старик с вечно налитыми кровью глазами, страшным лицом и страшным характером. Люди не любили и даже боялись Жарыка, уберегали детей от его дурного глаза, и если у кого заболевал ребенок, то бедные родители шли на поклон к ходже умоляя его принять их скромные дары, но взять обратно свои чары, отвести от ребенка болезнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137