Совсем как у Омара... Так и кажется, вот-вот остановится голубая «Волга», из нее выйдет их шофер и скажет: «Господи, да почему вы пешком идете?! Ну-ка, садитесь!» Но машины не останавливаются. «Ишь развалился!»— сердится Сауле, глядя на сидящего рядом с водителем мужчину, а когда в машине едет женщина, она сердится еще больше, словно та только что выкинула ее из машины и села сама. «Ах, Омар, Омар! Любил забавляться с ружьем, вот оно и довело тебя до такой жизни! Если ты о себе не думал, то хоть бы подумал о нас. Это было твоей обязанностью! Семилетнюю дочь при живом отце ты сделал сиротой. Теперь вот мы с ней и мучаемся...»
Желающих поступить в музыкальную школу оказалось немало. Вдоль длинного коридора с обеих сторон были поставлены рядами стулья. На них, соприкасаясь коленями, сидели отцы и матери, бабушки и дедушки, а рядом, как гусята, вытянув шеи, стояли крошечные абитуриенты. Сердце Сауле защемило: наверно, большой конкурс. Ах, Омар. Омар, если б ты не слетел со своего стула, разве мы бы сидели здесь? Заурешку бы дома члены комиссии послушали и приняли. Ах, Омар, Омар!
С краю освободился стул, Сауле села. Зауреш стоит рядом, будто предчувствует что-то страшное, на лице испуг. Сауле из жалости к дочери чуть не заплакала: за что она-то, бедняжка, страдает!
Рядом с Сауле — старый казах, одетый в купу — войлочный халат, крытый толстой материей. Как в такую жарищу он носит этот халат, удивляется Сауле. Возле старика топчется загорелая черноногая девочка с глазами-щелочками. «А им-то на кой ляд сдалась музыка?!»
Сауле и Зауреш пришли в десятом часу, а очередь их подошла только в три. Устав и проголодавшись, Зауре начала хныкать. «Стой спокойно, перестань капризничать и поблагодари своего отца за то, что мы торчим здесь пять часов». Эх, воротить бы прежние денечки! Съездила бы на машине домой да покормила ребенка...
Из комнаты, где принимались экзамены, вышел улыбающийся молодой человек, редкие волосы его зачесаны назад, будто приклеенные к черепу. И лицо, и одежда на молодом человеке кажутся износившимися из-за частого глажения утюгом. Сауле, понемножку передвигаясь, уже сидела возле двери: следующая очередь их со стариком. Наступил момент, когда у Сауле руки и ноги перестали подчиняться и задрожали. Она сидела, боясь от волнения свалиться со стула. Когда она обратилась к молодому человеку с прилизанными волосами, голос ее был чуть слышен:
— Милый, попроси выйти Курбанова... К — А он сегодня не принимает экзамены. Отдыхает.
«Будь он неладен, а ведь обещал: приду, помогу! Значит, обманывал! Ну погоди, я тебе покажу, прохвост!»
— В следующем году можете снова попытаться, если пожелаете,— вот что сказали Сауле, выслушав игру Зауреш.
«Чтоб тебе пусто было, Омар! Чтоб ты на месте провалился!» Так, костеря своего мужа, Сауле с трудом добралась до дома. Зауреш тоже, кажется, поняла, что не выдержала свой первый жизненный экзамен. Подавленно молчит. От усталости лицо у нее серое, даже вроде бы ростом меньше стала. Увидев это, вспомнив сегодняшний позор и позор, который она терпит последние два с половиной месяца, Сауле, как только переступила порог дома, зарыдала в голос:
— Чтоб тебе провалиться на месте, непутевый!
Она легла на диван в гостиной и зарыдала еще неутешнее, даже не вспомнила о дочери, которая осталась стоять у двери, голодная, усталая, точно бесприютная сирота. Но когда Сауле, выплакавшись, успокоилась, сполоснула опухшее лицо холодной водой, из Тасжаргана неожиданно вернулся Омар, веселый, возбужденный. «Рушится мир, под ногами горит земля, а ему хоть бы что. Ржет как конь!»
Ее еще больше задело за живое, и она опять зарыдала.
Омара ожидало приятное известие. Из вороха непрочитанных газет выпало письмо из Новосибирска, от Николаева. Александр Александрович писал: «Здоров ли, бозбала? На этот раз я тебя не величаю разбойником, а надо бы. В прошлый раз мне не понравилось, что ты так раскис. Вот уж не думал, что мой любимый ученик — размазня и не может противостоять временным трудностям! Я верю, что ты, как говорят твои соплеменники, скоро опять сядешь на своего скакуна. А твой проект по комбинату мы утвердили. Ты, наверное, об этом уже слышал, я хотел по телефону поздравить тебя, но ты исчез в неизвестном направлении. Твое предположение, что почва, на которой стоит комбинат, напоминает кирпич, положенный на кирпич, оправдалось, и предложение насчет шести «гвоздей» нашли правильным. Больше на этой территории никакие стройки проектировать нельзя. Мы рекомендовали постепенно, по частям эвакуировать комбинат на другое место. Твои шесть «гвоздей», самое многое, продержат комбинат лет сто, а мы ведь должны видеть вперед намного дальше. Вот так, бозбала!
Но все это увертюра. Главное, что я хочу сказать,— впереди. Твои пять тетрадей, вернее — четыре, исписанные до конца, и пятую с несколькими страницами, я прочитал. Впрочем, сказать «прочитал» было бы неверно. Я читал их, по крайней мере, раз десять, исследовал, изучал и понял, что при первичном чтении я был похож на человека с
1 Письмо академика Николаева печатается с разрешения Омара. Бозбала — буквально: бледный мальчик, Николаев употребляет в смысле «недотепа»,
нормальным зрением, надевшим минусовые очки. У меня закружилась голова, и показалось, что я схожу с ума или ты сошел. Прочел второй раз, и опять был какой-то сдвиг в мозгах, а потом, видимо, попривык к минусовым очкам или еще что-то, но стал читать уже как бы твоими глазами, повторяю — твоими! Твоя правда! Только потому, что человек смертен (да простит мне господь!) и все то, что он видит, тоже имеет конец, словом, поскольку есть начало и есть конец, поэтому понятие бесконечности он приспосабливает на свой лад. Вот почему мне довольно трудно было понять твою теорию, ведь я тоже смертен! Разумеешь, бозбала? Бесконечность может понять, осознать только математик, и объяснить ее может только он! Какая еще тебе нужна похвала? Трудно говорить, бозбала, о практическом применении твоего труда, но пока точно знаю, что теоретическое значение его огромно. Твой труд я размножил на ротаторе и раздал членам ученого совета. Недавно мы обсуждали его. Приняли решение полностью опубликовать в «Вестнике математика». И этого тебе мало? Суюнчи ты мне должен, вот что я тебе скажу, дорогой, потому что звание доктора наук, считай, уже лежит у тебя в кармане. Знай, что первый голос «за» подаст твой учитель — Сан Саныч.
Передай привет Соне. Пусть перестанет грубить по телефону. (Шучу.)
13 авг. 1973 года».
Омар прочел письмо дважды. Будто боясь, что кто-нибудь увидит, он крадучись, на цыпочках подошел к книжному шкафу, вытащил «Манас» на киргизском языке, положил между страниц письмо академика и как человек, совершивший какое-то преступление, опять осторожно прокрался на свой диван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Желающих поступить в музыкальную школу оказалось немало. Вдоль длинного коридора с обеих сторон были поставлены рядами стулья. На них, соприкасаясь коленями, сидели отцы и матери, бабушки и дедушки, а рядом, как гусята, вытянув шеи, стояли крошечные абитуриенты. Сердце Сауле защемило: наверно, большой конкурс. Ах, Омар. Омар, если б ты не слетел со своего стула, разве мы бы сидели здесь? Заурешку бы дома члены комиссии послушали и приняли. Ах, Омар, Омар!
С краю освободился стул, Сауле села. Зауреш стоит рядом, будто предчувствует что-то страшное, на лице испуг. Сауле из жалости к дочери чуть не заплакала: за что она-то, бедняжка, страдает!
Рядом с Сауле — старый казах, одетый в купу — войлочный халат, крытый толстой материей. Как в такую жарищу он носит этот халат, удивляется Сауле. Возле старика топчется загорелая черноногая девочка с глазами-щелочками. «А им-то на кой ляд сдалась музыка?!»
Сауле и Зауреш пришли в десятом часу, а очередь их подошла только в три. Устав и проголодавшись, Зауре начала хныкать. «Стой спокойно, перестань капризничать и поблагодари своего отца за то, что мы торчим здесь пять часов». Эх, воротить бы прежние денечки! Съездила бы на машине домой да покормила ребенка...
Из комнаты, где принимались экзамены, вышел улыбающийся молодой человек, редкие волосы его зачесаны назад, будто приклеенные к черепу. И лицо, и одежда на молодом человеке кажутся износившимися из-за частого глажения утюгом. Сауле, понемножку передвигаясь, уже сидела возле двери: следующая очередь их со стариком. Наступил момент, когда у Сауле руки и ноги перестали подчиняться и задрожали. Она сидела, боясь от волнения свалиться со стула. Когда она обратилась к молодому человеку с прилизанными волосами, голос ее был чуть слышен:
— Милый, попроси выйти Курбанова... К — А он сегодня не принимает экзамены. Отдыхает.
«Будь он неладен, а ведь обещал: приду, помогу! Значит, обманывал! Ну погоди, я тебе покажу, прохвост!»
— В следующем году можете снова попытаться, если пожелаете,— вот что сказали Сауле, выслушав игру Зауреш.
«Чтоб тебе пусто было, Омар! Чтоб ты на месте провалился!» Так, костеря своего мужа, Сауле с трудом добралась до дома. Зауреш тоже, кажется, поняла, что не выдержала свой первый жизненный экзамен. Подавленно молчит. От усталости лицо у нее серое, даже вроде бы ростом меньше стала. Увидев это, вспомнив сегодняшний позор и позор, который она терпит последние два с половиной месяца, Сауле, как только переступила порог дома, зарыдала в голос:
— Чтоб тебе провалиться на месте, непутевый!
Она легла на диван в гостиной и зарыдала еще неутешнее, даже не вспомнила о дочери, которая осталась стоять у двери, голодная, усталая, точно бесприютная сирота. Но когда Сауле, выплакавшись, успокоилась, сполоснула опухшее лицо холодной водой, из Тасжаргана неожиданно вернулся Омар, веселый, возбужденный. «Рушится мир, под ногами горит земля, а ему хоть бы что. Ржет как конь!»
Ее еще больше задело за живое, и она опять зарыдала.
Омара ожидало приятное известие. Из вороха непрочитанных газет выпало письмо из Новосибирска, от Николаева. Александр Александрович писал: «Здоров ли, бозбала? На этот раз я тебя не величаю разбойником, а надо бы. В прошлый раз мне не понравилось, что ты так раскис. Вот уж не думал, что мой любимый ученик — размазня и не может противостоять временным трудностям! Я верю, что ты, как говорят твои соплеменники, скоро опять сядешь на своего скакуна. А твой проект по комбинату мы утвердили. Ты, наверное, об этом уже слышал, я хотел по телефону поздравить тебя, но ты исчез в неизвестном направлении. Твое предположение, что почва, на которой стоит комбинат, напоминает кирпич, положенный на кирпич, оправдалось, и предложение насчет шести «гвоздей» нашли правильным. Больше на этой территории никакие стройки проектировать нельзя. Мы рекомендовали постепенно, по частям эвакуировать комбинат на другое место. Твои шесть «гвоздей», самое многое, продержат комбинат лет сто, а мы ведь должны видеть вперед намного дальше. Вот так, бозбала!
Но все это увертюра. Главное, что я хочу сказать,— впереди. Твои пять тетрадей, вернее — четыре, исписанные до конца, и пятую с несколькими страницами, я прочитал. Впрочем, сказать «прочитал» было бы неверно. Я читал их, по крайней мере, раз десять, исследовал, изучал и понял, что при первичном чтении я был похож на человека с
1 Письмо академика Николаева печатается с разрешения Омара. Бозбала — буквально: бледный мальчик, Николаев употребляет в смысле «недотепа»,
нормальным зрением, надевшим минусовые очки. У меня закружилась голова, и показалось, что я схожу с ума или ты сошел. Прочел второй раз, и опять был какой-то сдвиг в мозгах, а потом, видимо, попривык к минусовым очкам или еще что-то, но стал читать уже как бы твоими глазами, повторяю — твоими! Твоя правда! Только потому, что человек смертен (да простит мне господь!) и все то, что он видит, тоже имеет конец, словом, поскольку есть начало и есть конец, поэтому понятие бесконечности он приспосабливает на свой лад. Вот почему мне довольно трудно было понять твою теорию, ведь я тоже смертен! Разумеешь, бозбала? Бесконечность может понять, осознать только математик, и объяснить ее может только он! Какая еще тебе нужна похвала? Трудно говорить, бозбала, о практическом применении твоего труда, но пока точно знаю, что теоретическое значение его огромно. Твой труд я размножил на ротаторе и раздал членам ученого совета. Недавно мы обсуждали его. Приняли решение полностью опубликовать в «Вестнике математика». И этого тебе мало? Суюнчи ты мне должен, вот что я тебе скажу, дорогой, потому что звание доктора наук, считай, уже лежит у тебя в кармане. Знай, что первый голос «за» подаст твой учитель — Сан Саныч.
Передай привет Соне. Пусть перестанет грубить по телефону. (Шучу.)
13 авг. 1973 года».
Омар прочел письмо дважды. Будто боясь, что кто-нибудь увидит, он крадучись, на цыпочках подошел к книжному шкафу, вытащил «Манас» на киргизском языке, положил между страниц письмо академика и как человек, совершивший какое-то преступление, опять осторожно прокрался на свой диван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137