Когда он вдоволь насмеялся, академик попросил Омара:
— Принеси-ка этот расчет...
Омару казалось, что все происходит во сне, лица своих гостей он то видел, то не видел, слова их то слышал, то не слышал, и движения у него были какие-то замедленные, точно во сне. Он пошел в кабинет, чтобы выполнить желание гостя, вынес стопку общих тетрадей в кожаных переплетах— пять желтых тетрадей,— подал академику. Тот полистал некоторые из них, довольный, засмеялся:
— Сразу видно — моя школа!..— Он вернулся к первой тетради и приумолк на некоторое время.— Подожди, подожди, дорогой, а какое отношение это имеет к комбинату?
— Ой!— воскликнул Омар, вскочил, лицо его покрылось краской, он кинулся обратно в кабинет. Через некоторое время вынес большую черную папку. Академик, порывшись в ней немного, сказал:
— Вот это как раз то!
Омар хотел унести желтые тетради, но гость не позволил:
— Нет, нет, оставь. Я должен их посмотреть. Мне кажется, что это интересно. Пока я их тебе не верну.— И когда прощались с хозяевами, академик сказал, обращаясь к Альберту Исаевичу и Кулкелдиеву:— Он ведь ничего вокруг не слышит, по-моему, вы его окончательно доконали...
Его слова тогда не дошли до сознания Омара, он поймет их позже, дней через двадцать, и ему до смерти будет
стыдно перед своим учителем.
В ту ночь, когда Улмекен расцарапала лицо Досыму, он понял, что случилось непоправимое — Улмекен больше не останется с ним, он уже был в этом уверен и только со страхом ждал момента, когда она скажет — ухожу. После сессии, на которой был переизбран Омар, он, как обычно, обедал дома и рассказывал, что случилось за день. Услышав весть об Омаре, Улмекен побледнела.
— Ну вот, все правильно,— сказала она с иронией.— Навалились все разом и добились своего.
Досым не совсем понял ее:
— О чем ты? Что значит «навалились все разом»?
Улмекен заплакала.
— Конечно, все навалились. Шавки ничтожные... Один порядочный человек оказался среди вас, так вы — кто в горло, кто в ногу вцепился зубами — и свалили...
Как можно было слушать эти несправедливые упреки? Досым, считавший себя человеком выдержанным, не стерпел, вспыхнул, его черное лицо посерело, белки налились кровью.
— Э, ты что говоришь? — За пять лет совместной жизни он впервые повысил голос на жену.— Ты же знаешь, что я люблю Омара. Как у тебя поворачивается язык причислить меня к каким-то шавкам!
— Все вы одним миром мазаны! — Улмекен смахнула с лица слезы.— Зазнались, вообразили себя кокжалами
а когда среди вас оказался настоящий кокжал, вы сплотились, не договариваясь, как старые беззубые волки.
Досым только потом вспомнил, что стукнул по накрытому столу кулаком, чашки зазвенели, одна из них, стоявшая с краю, упала и разбилась. Хотя Улмекен никогда не видела мужа в таком состоянии, она не струсила и не уступила ему:
— А-а... Задело за живое? Чего бесишься? Радуйся. Вам надо всем собраться и отпраздновать победу. Выжили единственного настоящего вожака!
— Э-э... В чем моя-то вина?
— Я ж тебе сказала, что ты один из них!
— Какой ужас! Что несет эта женщина!
— Я сказала то, что ты слышал. Вы все, вместе взятые, не стоите и следа его ноги!
Досым еще никогда не чувствовал себя таким оплеванным. Чтобы в запальчивости не нагрубить жене — боже упаси сделать ей больно! — он ушел к себе в кабинет и, словно опасаясь, что она прибежит следом и опять станет кричать, изнутри закрыл дверь на замок. Он так и не понял причину странной выходки жены.
Когда вечером он вернулся домой, то оказалось, что Улмекен, написав длинное письмо, ушла; он читал письмо и сейчас почему-то не верил, что все кончено, но когда увидел на столе завернутые в салфетку драгоценности, а бросившись к шкафу, убедился, что из ее нарядов исчезло только платье с матросским воротником, до него наконец дошло, что он навсегда потерял Улмекен. Бежать за ней не было смысла, он знал ее характер: она не согнется, может только сломаться.
Досым одинок, у него нет ни единой родной души, он воспитывался и вырос в детском доме. Уход жены переживал не один, а два Досыма. Один — опозоренный, брошенный, никудышный Досым, другой — потрясенный, схоронивший единственного близкого человека в мире, друга, спутника жизни. Теперь Досым — круглый сирота. За пять-шесть дней его блеклые волосы совсем побелели, лицо стало непроницаемым, он сник, замкнулся. Шофер Олег также заметил, что в поведении хозяина появилось что-то странное: после работы он домой не торопится, велит ездить по улицам, заглядывает во все темные переулки и закутки, словно кого-то ищет, останавливает незнакомых людей, о чем-то их расспрашивает. Они обшарили весь город и стали объезжать ближайшие колхозы. Олег не осмеливался спросить, что же ищет шеф, но однажды любопытство заставило его пойти следом. Он услышал, как Досым спрашивал у встречных:
— Вам не попадался черный щенок со звездочкой на лбу? У него уши и хвост обрезаны...
Так они искали черного щенка полмесяца, снова обыскивая город, все пригородные хозяйства. Однажды, возвращаясь из дальнего аула, в котором они- увы, тоже не нашли щенка, обычно молчаливый начальник вдруг спросил у шофера:
— На что похожа вон та вышка?
Олег взглянул на телебашню и так и эдак, но подходящего сравнения не нашел. Смущенно признался:
— Ей-богу, не знаю, Досым Досанович!
— То-то! — обрадовался Досым.— И ты этого не знаешь, и никто в мире этого не знает. Знаю только я. Эта вышка похожа на язык кошки!
Душа Олега ушла в пятки...
То, что Омара хоть и не привлекли к уголовной ответственности, но с должности все же сняли, подняло дух Аблеза. Однако визит академика из Новосибирска показался плохим признаком: как бы Омар при поддержке такого покровителя снова не поднял голову. Если поднимет, добра от него не жди. Исчез бы он вовсе из города — спокойнее бы на душе стало. Но нельзя ждать у моря погоды, нужно что-то предпринять.
И в таких случаях Аблез всегда вспоминает Матекова...
О том, что на свете существует учитель Матеков, Омар не знает, а возможно, никогда и не узнает, но зато Омара знает Матеков, да еще как! Матекову известен каждый факт из биографии Омара. Эту свою осведомленность он считает то богатством, то бомбой за пазухой, которая в любой момент может взорваться. Чего стоит такой факт: мать Омара, брошенная, живет в Аулие-Ата, на руках какого- то родственника. Черствый, неблагодарный сын — иначе и не назовешь Омара. Разве этого недостаточно для еще одного анонимного заявления?
Когда Матеков читал решение сессии, то и радовался, и огорчался. Радовался, что он, незаметный человек, опрокинул такого -льва, а огорчался, боясь, как бы Аблез не сел в лужу: прошел слушок, что следствие по делу гибели школьника прекращается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137