Конечно же, Эван знал, почему:
это было красивое место, и его красота естественным образом производит
впечатление на женщин.
Сегодня утром Эван получил кое-какую важную почту. Журнал
беллетристики "Фикшн" принял к опубликованию его рассказ о двух бывших
влюбленных, случайно встретившихся в поезде в пожилом возрасте. И пока они
разговаривали, воскрешая старые воспоминания, поезд останавливался на
станциях, расположенных все дальше и дальше во времени. Когда наконец они
поняли, что их любовь все еще была сильной, поезд остановился на переезде
Нивен-Кроссинг, в их родном городке, где они впервые влюбились друг в
друга под летними звездами на берегу озера Боумэн.
Другая корреспонденция Эвана не была столь удачной. Отказ из
"Эсквайра". Туда он посылал рассказ о ветеране Вьетнама, чьи жена и друзья
начали воспринимать внешность людей, которых он убил во время войны, был
пугающим для самого Эвана, потому что он зондировал те открытые незажившие
раны, где нервные окончания вины и страха располагались так близко к
поверхности. Он решил, что ему нужна дистанция времени, чтобы суметь
сказать что-нибудь отчетливое и членораздельное о Вьетнаме. Все, что он до
сих пор написал, напоминало беспорядочные и бесформенные крики боли.
Может быть, он всегда будет нести в себе этот крик. Это была его ноша
со времени войны; его память о молодых людях, скошенных, словно пшеница,
серпом черного властелина; память о телах без лиц или без рук или ног;
память о шокированных артиллерийским обстрелом солдатах, кричащих без
голоса; память о самом себе, прикрученном к койке и ощущающем, как паук
ползет по его коже, или о себе много позже, стоящем посреди мортирного
огня в ожидании, куда Господь нанесет свой следующий удар. Ему было очень
трудно снова приспособится к этому миру после возвращения домой, потому
что ему все казалось таким нереальным. Никто не метался в поисках укрытия
от артиллерийских атак; никто не звал медиков, чтобы они помогли ему
удержать на месте выпадающие внутренности; никто не считал звезды на небе
и не загадывал, будут ли они еще живы на следующую ночь, чтобы повторить
это упражнение. Казалось, никто на самом деле и не знал, что происходило
тогда, да и не дал бы ломаного гроша за то, чтобы узнать. И это
одновременно и бесило Эвана, и подавляло, ведь так много людей умерли, как
маленькие патриотические Иисусы, в то время как Иуды дома подсчитывали
свои монеты. Вот каким он запомнил Харлина, своего издателя в "Айрон Мэн":
дерьмовый Иуда самого худшего сорта. Харлин, большой неуклюжий человек с
командной жилкой и длинной нижней челюстью, с самого начала превратил его
работу в ад. "Вы воевали во Вьетнаме, да? Видели много военных действий?"
- Эван ответил: да. - "Я принимал участие в борьбе с нацистами во Второй
Мировой Войне. Сражался во Франции. Поражал этих проклятых нацистов
пулями. Проклятье, но это были хорошие времена". Эван продолжал молчать.
"Да, сэр, вы можете говорить все, что хотите. Но, ей-Богу, нет ничего
лучше, чем сражаться за свою страну". Спустя долгое время Харлин стал
расспрашивать его, желая узнать, сколько вьетконговцев убил Эван,
приходилось ли ему когда-нибудь использовать напалм на каких-нибудь
хижинах, не убил ли он кого-нибудь из деревенских жителей, потому что,
ей-Богу, они все так чертовски похожи друг на друга, не так ли? Эван
подчеркнуто игнорировал эти вопросы, и постепенно Харлин стал угрюмым, а
затем сердитым, спрашивая его, уверен ли он, что действительно сражался,
почему никогда не хочет говорить об этом и почему, по крайней мере, он не
привез жене даже чертовой мочки уха.
И через эту завесу дикости Эван начал видеть в своих снах мерцание
правды: Харлин стоял перед ним с бледным, как мел, лицом консистенции
глины. Очень медленно лицо Харлина начало расплываться, словно бы пузырясь
в обширном центре вулканической ненависти, таящейся внутри него; сырые
участки сырой плоти отвалились, отдельные части лица расщепились и упали
на пол: скрюченный нос, нижняя губа, челюсть. Остались только два
отвратительных пристально глядящих глаза, блестящих из черепа со все еще
прикрепленным к нему скальпом. И эта тварь, что была Харлином, источая
темные отвратительные соки, стала приближаться к спящей Кэй в спальне
дома, который они арендовали в Ла-Грейндже. Тварь-Харлин расстегнула свои
брюки, и из них вывалился напряженный, стоящий торчком пенис, дрожащий в
предвкушении плоти Кэй. И как раз в тот момент, когда Харлин собирался
откинуть простыни с Кэй, Эван проснулся, лихорадочно глотая воздух.
На рождественском вечере для сотрудников "Айрон Мэн" и их жен ужас,
растущий внутри Эвана, достиг апогея, как вода достигает точки кипения.
Харлин начал изводить его расспросами о войне, желая узнать, сколько на
ней погибло его товарищей, и затем, прикончив полбутылки виски, сколько
"маленьких обезьянок" ему удалось положить. Эван оттолкнул его прочь, и
испорченные эмоции Харлина быстро выплеснулись наружу, словно змея,
выползающая из своей темной норы. - Ты гнусный лжец! - угрожающе сказал
Харлин, а люди перестали пить и разговаривать и повернулись к ним. - Ты
кем себя считаешь, героем войны или кем-нибудь в этом роде? Ей-Богу, я
сделал больше, чем ты, и знаешь, что мне за это дали? Шлепок по спине и
пинок в зад. И, ей-Богу, мой сын Джерри, благослови его Господь, был
воспитан правильно, воспитан сражаться за свою страну, как и положено
мужчине, и он отправился добровольцем во Вьетнам, он не хотел, чтобы его
призвали, к черту, нет, он отправился добровольцем, потому что его старик
сказал, что это правильно. Я видел его перед поездом, и мы пожали руки,
как мужчины, потому что когда мальчику восемнадцать, он уже мужчина. А
знаешь, где он сейчас? - Глаза Харлина блеснули на секунду, всего лишь на
секунду, затем снова зажгли воспаленный мозг Эвана новым огнем. - Военный
госпиталь в Филадельфии. Ему снесло половину головы. Он просто сидит там,
не говорит ни слова, не может самостоятельно есть, делает в штаны, как
малый ребенок. А когда я последний раз зашел навестить его, он просто
сидел у окна и не смотрел на меня, словно бы он меня проклинал и
ненавидел. Ненавидел меня! И посмотри на себя. Ей Богу, стоишь здесь с
этим чертовым яичным коктейлем в руке, в твидовом пиджаке и при галстуке,
и воображаешь себя военным героем, говнюк, а? - В этот момент окружающие
попытались успокоить его, а Эван взял Кэй за руку собираясь уйти, но
Харлин не унимался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
это было красивое место, и его красота естественным образом производит
впечатление на женщин.
Сегодня утром Эван получил кое-какую важную почту. Журнал
беллетристики "Фикшн" принял к опубликованию его рассказ о двух бывших
влюбленных, случайно встретившихся в поезде в пожилом возрасте. И пока они
разговаривали, воскрешая старые воспоминания, поезд останавливался на
станциях, расположенных все дальше и дальше во времени. Когда наконец они
поняли, что их любовь все еще была сильной, поезд остановился на переезде
Нивен-Кроссинг, в их родном городке, где они впервые влюбились друг в
друга под летними звездами на берегу озера Боумэн.
Другая корреспонденция Эвана не была столь удачной. Отказ из
"Эсквайра". Туда он посылал рассказ о ветеране Вьетнама, чьи жена и друзья
начали воспринимать внешность людей, которых он убил во время войны, был
пугающим для самого Эвана, потому что он зондировал те открытые незажившие
раны, где нервные окончания вины и страха располагались так близко к
поверхности. Он решил, что ему нужна дистанция времени, чтобы суметь
сказать что-нибудь отчетливое и членораздельное о Вьетнаме. Все, что он до
сих пор написал, напоминало беспорядочные и бесформенные крики боли.
Может быть, он всегда будет нести в себе этот крик. Это была его ноша
со времени войны; его память о молодых людях, скошенных, словно пшеница,
серпом черного властелина; память о телах без лиц или без рук или ног;
память о шокированных артиллерийским обстрелом солдатах, кричащих без
голоса; память о самом себе, прикрученном к койке и ощущающем, как паук
ползет по его коже, или о себе много позже, стоящем посреди мортирного
огня в ожидании, куда Господь нанесет свой следующий удар. Ему было очень
трудно снова приспособится к этому миру после возвращения домой, потому
что ему все казалось таким нереальным. Никто не метался в поисках укрытия
от артиллерийских атак; никто не звал медиков, чтобы они помогли ему
удержать на месте выпадающие внутренности; никто не считал звезды на небе
и не загадывал, будут ли они еще живы на следующую ночь, чтобы повторить
это упражнение. Казалось, никто на самом деле и не знал, что происходило
тогда, да и не дал бы ломаного гроша за то, чтобы узнать. И это
одновременно и бесило Эвана, и подавляло, ведь так много людей умерли, как
маленькие патриотические Иисусы, в то время как Иуды дома подсчитывали
свои монеты. Вот каким он запомнил Харлина, своего издателя в "Айрон Мэн":
дерьмовый Иуда самого худшего сорта. Харлин, большой неуклюжий человек с
командной жилкой и длинной нижней челюстью, с самого начала превратил его
работу в ад. "Вы воевали во Вьетнаме, да? Видели много военных действий?"
- Эван ответил: да. - "Я принимал участие в борьбе с нацистами во Второй
Мировой Войне. Сражался во Франции. Поражал этих проклятых нацистов
пулями. Проклятье, но это были хорошие времена". Эван продолжал молчать.
"Да, сэр, вы можете говорить все, что хотите. Но, ей-Богу, нет ничего
лучше, чем сражаться за свою страну". Спустя долгое время Харлин стал
расспрашивать его, желая узнать, сколько вьетконговцев убил Эван,
приходилось ли ему когда-нибудь использовать напалм на каких-нибудь
хижинах, не убил ли он кого-нибудь из деревенских жителей, потому что,
ей-Богу, они все так чертовски похожи друг на друга, не так ли? Эван
подчеркнуто игнорировал эти вопросы, и постепенно Харлин стал угрюмым, а
затем сердитым, спрашивая его, уверен ли он, что действительно сражался,
почему никогда не хочет говорить об этом и почему, по крайней мере, он не
привез жене даже чертовой мочки уха.
И через эту завесу дикости Эван начал видеть в своих снах мерцание
правды: Харлин стоял перед ним с бледным, как мел, лицом консистенции
глины. Очень медленно лицо Харлина начало расплываться, словно бы пузырясь
в обширном центре вулканической ненависти, таящейся внутри него; сырые
участки сырой плоти отвалились, отдельные части лица расщепились и упали
на пол: скрюченный нос, нижняя губа, челюсть. Остались только два
отвратительных пристально глядящих глаза, блестящих из черепа со все еще
прикрепленным к нему скальпом. И эта тварь, что была Харлином, источая
темные отвратительные соки, стала приближаться к спящей Кэй в спальне
дома, который они арендовали в Ла-Грейндже. Тварь-Харлин расстегнула свои
брюки, и из них вывалился напряженный, стоящий торчком пенис, дрожащий в
предвкушении плоти Кэй. И как раз в тот момент, когда Харлин собирался
откинуть простыни с Кэй, Эван проснулся, лихорадочно глотая воздух.
На рождественском вечере для сотрудников "Айрон Мэн" и их жен ужас,
растущий внутри Эвана, достиг апогея, как вода достигает точки кипения.
Харлин начал изводить его расспросами о войне, желая узнать, сколько на
ней погибло его товарищей, и затем, прикончив полбутылки виски, сколько
"маленьких обезьянок" ему удалось положить. Эван оттолкнул его прочь, и
испорченные эмоции Харлина быстро выплеснулись наружу, словно змея,
выползающая из своей темной норы. - Ты гнусный лжец! - угрожающе сказал
Харлин, а люди перестали пить и разговаривать и повернулись к ним. - Ты
кем себя считаешь, героем войны или кем-нибудь в этом роде? Ей-Богу, я
сделал больше, чем ты, и знаешь, что мне за это дали? Шлепок по спине и
пинок в зад. И, ей-Богу, мой сын Джерри, благослови его Господь, был
воспитан правильно, воспитан сражаться за свою страну, как и положено
мужчине, и он отправился добровольцем во Вьетнам, он не хотел, чтобы его
призвали, к черту, нет, он отправился добровольцем, потому что его старик
сказал, что это правильно. Я видел его перед поездом, и мы пожали руки,
как мужчины, потому что когда мальчику восемнадцать, он уже мужчина. А
знаешь, где он сейчас? - Глаза Харлина блеснули на секунду, всего лишь на
секунду, затем снова зажгли воспаленный мозг Эвана новым огнем. - Военный
госпиталь в Филадельфии. Ему снесло половину головы. Он просто сидит там,
не говорит ни слова, не может самостоятельно есть, делает в штаны, как
малый ребенок. А когда я последний раз зашел навестить его, он просто
сидел у окна и не смотрел на меня, словно бы он меня проклинал и
ненавидел. Ненавидел меня! И посмотри на себя. Ей Богу, стоишь здесь с
этим чертовым яичным коктейлем в руке, в твидовом пиджаке и при галстуке,
и воображаешь себя военным героем, говнюк, а? - В этот момент окружающие
попытались успокоить его, а Эван взял Кэй за руку собираясь уйти, но
Харлин не унимался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103