С ее появлением на свет в чем-то изменилось и его отношение к Сереже. Он стремился относиться к мальчику так же, как к дочери, и
внешне это ему удавалось, но в душе он сознавал, что это совсем не то. Его отцовское чувство восставало эгоистично и властно всякий раз, когда он пытался делить поровну свою любовь между детьми. Он все острее сознавал, что не может заставить себя любить Сережу так же, как дочь. И Анна инстинктивно чувствовала это. Что же поделаешь? Ведь для Анны Сережа и Ниночка были ее детьми, для него же — только Ниночка. Он знал, что и впредь эта ненормальность не исчезнет просто сама по себе, и это тревожило его, потому что сказывалось все чаще на отношениях с Анной.
Высотин вышел из детской в ванную, принял по давно заведенной привычке холодный душ, побрился и стал одеваться. Услышав его шаги, проснулась бабушка Анфуся и уже возилась на кухне, готовя ему завтрак. Он съел бутерброд, выпил чашку кофе и, собираясь уходить, стал перекладывать в китель деньги и документы из карманов лыжной куртки. Делал он это машинально, продолжая думать о вчерашней размолвке с Анной. Вдруг новая тревога охватила его. Он снова вынул документы из кителя и выложил их на стол. Ни в партбилете, ни в воинском удостоверении личности не было пропуска на партийный актив. Он хорошо помнил, что, получив в политотделе пропуск, положил его рядом с партбилетом. «Куда же он мог деться?!» Высотин еще раз обшарил карманы лыжной куртки, вытряс из бумажника все деньги и старые квитанции, открыл ящик письменного стола и переворошил тщательно уложенные стопки бумаги и письма, потом, понимая, что делает совсем не то, что надо, — ведь нелепо искать пропуск в ящике письменного стола, куда ты его никогда не клал, — опустился на стул в раздумье.
«Неужели потерял?..» От этой мысли ему стало не по себе.Он постарался восстановить в памяти прошедший воскресный день. Ему припомнилось, что партбилет и удостоверение личности он переложил в карман лыжной куртки, собираясь,с Анной на прогулку. Анне понадобилась английская булавка. Он отдал ей свою. Потом они заторопились... Да, да... Лацкан кармана он второпях, конечно, не застегнул. Вот оно что... Вдруг все стало ясно: утеря могла произойти только там, в роще, у пня, где он барахтался в снегу с Анной.
человек, знавший, что такое война, озлобленный ее, муками.
— Голова гудит... У тебя табак есть?
— Весь вышел... — ответил Высотин.
— Жаль, — сказал старший политрук. От его повязки шел сильный запах иодоформа. — Второй день не курю...
— На берегу вам достану, — пообещал Высотин. Их разговор прервала начавшаяся артиллерийская канонада. Фонтанами вскинулась и осела вода. Катер, лавируя, делал зигзаги, стараясь уйти из-под обстрела. Вдруг на палубном настиле вспыхнуло пламя, и взрывная волна оглушила и швырнула куда-то Высотина.
Он очнулся уже в воде. Неподалеку пылал, как жаркий костер, катер. Доносились вопли и стоны людей. Затем пламя исчезло—катер затонул, и все вдруг погрузилось во тьму.
Высотин то терял сознание, то снова приходил в себя. Силы постепенно оставляли его, коченело тело, намокшая одежда мешала плыть. Понимая, что гибнет, он закричал. Уже захлебываясь, он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы и потащил за собой.
Человек, плывший впереди, тоже выбивался из сил, он чертыхался, стонал, но не бросал Высотина. Сколько времени так продолжалось — кто знает. Единственное, что осталось в памяти Высотина, — осклизлое бревно, за которое он никак не мог уцепиться, и обидная ругань человека, поддерживавшего его на воде. Утром бревно прибило течением к берегу. Двое вконец обессиленных людей лежали на песке, точно .трупы. Один из них зашевелился, сделал попытку подняться и упал; другой, повернув забинтованную голову, долго глядел на лежащего рядом с ним человека и, выплюнув набившийся в рот песок, прохрипел:
— Говорил тебе, черт, дадут они нам пить, так и вышло...
Четверо суток Высотин и старший политрук Меркулов (так звали человека, который спас ему жизнь) находились в медсанбате.В первый же день, едва придя в себя и перебирая в памяти события минувшей ночи, Высотин долго рассматривал своего спасителя. Меркулов полулежал, подложив под спину подушки, кривя губы и посасывая пу-
стую трубку. Щеки у него были впалые, кожа землистая, заросшая жесткой щетиной, в глазах недобрый металлический блеск. У сестры, которая подсела к нему, он попросил табаку, а когда та сказала, что курить в палате нельзя, послал к черту. Молоденькому лейтенанту, легко раненному, но от жалости к себе беспрерывно стонавшему, процедил сквозь зубы: «Помолчи, мамаша гладить по головке не придет!» «Ну и характер», — подумал Высотин. Он приподнялся на локте, ему хотелось сказать своему спасителю что-нибудь такое, от чего потеплели бы его глаза, что заставило бы его хоть немного смягчиться.
— Товарищ... Спасибо... — сказал Высотин. Неожиданно для самого себя он так взволновался, что не мог подобрать слов.
— А, очнулся? — сказал Меркулов, не поворачивая головы. И добавил с усмешкой: — Теперь, значит, как полагается в книжках, один мужественный человек будет благодарить другого за жизнь, другой мужественный человек—говорить: «Ничего, мол, особенного не сделал». А все вокруг будут умиляться, — Меркулов вынул пустую трубку изо рта и сплюнул.
— Как же так?.. — только и нашелся сказать Высотин. Он не понимал, почему Меркулов сердится.
— А так. Я считаю — долг платежом красен, — сказал Меркулов, поворачиваясь к Высотину. — А ты?
— Придется, и я жизни не пожалею... Меркулов покосился на Высотина.
— Придется там или не придется, а пока достань мне табаку, ты, помнится, на катере обещал.
Высотин хотел сказать, что не в силах подняться, но Меркулов холодно, с усмешкой, смотрел на него, и Высотин вдруг рассердился. Он решительно спустил ноги на пол, встал, но тут же свалился на кровать, полежал немного, снова поднялся и, держась за спинки кроватей, пошатываясь, пошел к двери.
Меркулов продолжал следить за Высотиным. Раненный в ногу капитан вытащил из-под матраца кисет и протянул его Высотину.
— Возьмите!
...Меркулов набил трубку, затянулся и рассмеялся.
— Теперь вижу, моряк, какой ты человек, быть нам побратимами, если еще встретимся, — сказал он весело. — Зови меня просто Борис, без всяких официаль-ностей.
Так началась их госпитальная дружба. В ней, правда, не было того тепла, которого хотелось бы тогда совсем молодому Высотину, но внутренняя сила, ощущавшаяся в Меркулове, покоряла его.
Они расстались, как расстаются на фронте, с шуткой: встретимся, мол, в шесть часов вечера после войны... Переписки между ними не было, так как Меркулов не предложил обменяться адресами.
Сложные чувства удивления, радости, сомнения — тот ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
внешне это ему удавалось, но в душе он сознавал, что это совсем не то. Его отцовское чувство восставало эгоистично и властно всякий раз, когда он пытался делить поровну свою любовь между детьми. Он все острее сознавал, что не может заставить себя любить Сережу так же, как дочь. И Анна инстинктивно чувствовала это. Что же поделаешь? Ведь для Анны Сережа и Ниночка были ее детьми, для него же — только Ниночка. Он знал, что и впредь эта ненормальность не исчезнет просто сама по себе, и это тревожило его, потому что сказывалось все чаще на отношениях с Анной.
Высотин вышел из детской в ванную, принял по давно заведенной привычке холодный душ, побрился и стал одеваться. Услышав его шаги, проснулась бабушка Анфуся и уже возилась на кухне, готовя ему завтрак. Он съел бутерброд, выпил чашку кофе и, собираясь уходить, стал перекладывать в китель деньги и документы из карманов лыжной куртки. Делал он это машинально, продолжая думать о вчерашней размолвке с Анной. Вдруг новая тревога охватила его. Он снова вынул документы из кителя и выложил их на стол. Ни в партбилете, ни в воинском удостоверении личности не было пропуска на партийный актив. Он хорошо помнил, что, получив в политотделе пропуск, положил его рядом с партбилетом. «Куда же он мог деться?!» Высотин еще раз обшарил карманы лыжной куртки, вытряс из бумажника все деньги и старые квитанции, открыл ящик письменного стола и переворошил тщательно уложенные стопки бумаги и письма, потом, понимая, что делает совсем не то, что надо, — ведь нелепо искать пропуск в ящике письменного стола, куда ты его никогда не клал, — опустился на стул в раздумье.
«Неужели потерял?..» От этой мысли ему стало не по себе.Он постарался восстановить в памяти прошедший воскресный день. Ему припомнилось, что партбилет и удостоверение личности он переложил в карман лыжной куртки, собираясь,с Анной на прогулку. Анне понадобилась английская булавка. Он отдал ей свою. Потом они заторопились... Да, да... Лацкан кармана он второпях, конечно, не застегнул. Вот оно что... Вдруг все стало ясно: утеря могла произойти только там, в роще, у пня, где он барахтался в снегу с Анной.
человек, знавший, что такое война, озлобленный ее, муками.
— Голова гудит... У тебя табак есть?
— Весь вышел... — ответил Высотин.
— Жаль, — сказал старший политрук. От его повязки шел сильный запах иодоформа. — Второй день не курю...
— На берегу вам достану, — пообещал Высотин. Их разговор прервала начавшаяся артиллерийская канонада. Фонтанами вскинулась и осела вода. Катер, лавируя, делал зигзаги, стараясь уйти из-под обстрела. Вдруг на палубном настиле вспыхнуло пламя, и взрывная волна оглушила и швырнула куда-то Высотина.
Он очнулся уже в воде. Неподалеку пылал, как жаркий костер, катер. Доносились вопли и стоны людей. Затем пламя исчезло—катер затонул, и все вдруг погрузилось во тьму.
Высотин то терял сознание, то снова приходил в себя. Силы постепенно оставляли его, коченело тело, намокшая одежда мешала плыть. Понимая, что гибнет, он закричал. Уже захлебываясь, он почувствовал, как кто-то схватил его за волосы и потащил за собой.
Человек, плывший впереди, тоже выбивался из сил, он чертыхался, стонал, но не бросал Высотина. Сколько времени так продолжалось — кто знает. Единственное, что осталось в памяти Высотина, — осклизлое бревно, за которое он никак не мог уцепиться, и обидная ругань человека, поддерживавшего его на воде. Утром бревно прибило течением к берегу. Двое вконец обессиленных людей лежали на песке, точно .трупы. Один из них зашевелился, сделал попытку подняться и упал; другой, повернув забинтованную голову, долго глядел на лежащего рядом с ним человека и, выплюнув набившийся в рот песок, прохрипел:
— Говорил тебе, черт, дадут они нам пить, так и вышло...
Четверо суток Высотин и старший политрук Меркулов (так звали человека, который спас ему жизнь) находились в медсанбате.В первый же день, едва придя в себя и перебирая в памяти события минувшей ночи, Высотин долго рассматривал своего спасителя. Меркулов полулежал, подложив под спину подушки, кривя губы и посасывая пу-
стую трубку. Щеки у него были впалые, кожа землистая, заросшая жесткой щетиной, в глазах недобрый металлический блеск. У сестры, которая подсела к нему, он попросил табаку, а когда та сказала, что курить в палате нельзя, послал к черту. Молоденькому лейтенанту, легко раненному, но от жалости к себе беспрерывно стонавшему, процедил сквозь зубы: «Помолчи, мамаша гладить по головке не придет!» «Ну и характер», — подумал Высотин. Он приподнялся на локте, ему хотелось сказать своему спасителю что-нибудь такое, от чего потеплели бы его глаза, что заставило бы его хоть немного смягчиться.
— Товарищ... Спасибо... — сказал Высотин. Неожиданно для самого себя он так взволновался, что не мог подобрать слов.
— А, очнулся? — сказал Меркулов, не поворачивая головы. И добавил с усмешкой: — Теперь, значит, как полагается в книжках, один мужественный человек будет благодарить другого за жизнь, другой мужественный человек—говорить: «Ничего, мол, особенного не сделал». А все вокруг будут умиляться, — Меркулов вынул пустую трубку изо рта и сплюнул.
— Как же так?.. — только и нашелся сказать Высотин. Он не понимал, почему Меркулов сердится.
— А так. Я считаю — долг платежом красен, — сказал Меркулов, поворачиваясь к Высотину. — А ты?
— Придется, и я жизни не пожалею... Меркулов покосился на Высотина.
— Придется там или не придется, а пока достань мне табаку, ты, помнится, на катере обещал.
Высотин хотел сказать, что не в силах подняться, но Меркулов холодно, с усмешкой, смотрел на него, и Высотин вдруг рассердился. Он решительно спустил ноги на пол, встал, но тут же свалился на кровать, полежал немного, снова поднялся и, держась за спинки кроватей, пошатываясь, пошел к двери.
Меркулов продолжал следить за Высотиным. Раненный в ногу капитан вытащил из-под матраца кисет и протянул его Высотину.
— Возьмите!
...Меркулов набил трубку, затянулся и рассмеялся.
— Теперь вижу, моряк, какой ты человек, быть нам побратимами, если еще встретимся, — сказал он весело. — Зови меня просто Борис, без всяких официаль-ностей.
Так началась их госпитальная дружба. В ней, правда, не было того тепла, которого хотелось бы тогда совсем молодому Высотину, но внутренняя сила, ощущавшаяся в Меркулове, покоряла его.
Они расстались, как расстаются на фронте, с шуткой: встретимся, мол, в шесть часов вечера после войны... Переписки между ними не было, так как Меркулов не предложил обменяться адресами.
Сложные чувства удивления, радости, сомнения — тот ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145