Серов снова, миновав столовую, вошел в свой кабинет, осыпанный дрожащими пятнами заката, пробившегося сквозь неплотно задернутые шторы, и остановился у письменного стола. «Зачем он заехал домой?». Он так и не мог вспомнить. Для чего совершил этот нелепый обход квартиры, точно кого-то искал и не находил? — И этого он не мог бы объяснить. Было такое ощущение, словно с той минуты, как он свернул с дороги в гавань, все происходило уже помимо его воли. «О чем же я все время думал? Ах да, о Марии...» Пожалуй, только теперь ему стало понятно, что, занимая один большую квартиру, он все время подсознательно ждал, что в пей появится хозяйка. Серов бросил взгляд на диван и вспомнил: здесь когда-то лежала Мария, после того как едва не погибла в проруби. Он представил себе ее так ясно, с полузакрытыми глазами и рассыпавшимися волосами, как будто она и сейчас была перед ним. Серов даже протер глаза... Да, с этого вечера для него все определилось: либо хозяйкой будет она, либо хозяйки не будет вовсе... «Не будет вовсе», — повторил он про себя. Ему уже неприятно было здесь оставаться.
Серов вынул из письменного стола нужные бумаги, отобрал стопу журналов и любимых книг и велел шоферу упаковать и снести в машину. А сам подошел к окну и широко раздвинул штору.
Глубокие, искрящиеся бирюзой снежные наметы поднялись по самые ветви молодых берез и мохнатых сизовато-зеленых елей. Сад с тощими ветвями деревьев, с чернеющими дощатыми стенами беседки, прикрытой, как шалаш, островерхой, занесенной снегом крышей, на которой, нахохлившись, сидел ворон, сад, обнсенный невысоким забором, с протоптанной в снегу ребячьими ногами петляющей стежкой от забора до беседки, освещенный янтарным светом зари, был безлюден и своеоб-
разно красив. В его дальнем углу уже темнело, и оттуда тянулись зыбкие тени, ложась вкривь и вкось на снежный покров.Ворон оглянулся, взмахнул крыльями и полетел низко над голыми, как метлы, вершинами деревьев и скрылся за крышами соседних домов.
Серов проводил его взглядом. «Словом, все решено», — сказал он себе. Он и сам не заметил, как острая душевная боль сменилась спокойной грустью. С легкой иронией он мысленно представил себе свою одинокую старость и тотчас же забыл, о чем думал. Мысль не оставила никакого следа в душе.
Задернув наглухо штору, он поторопил замешкавшегося адъ^отаита. Затем вышел, сел в машину и через несколько минут уже поднимался по широким сходням «Морской державы», стоявшей у стенки.
Дежурный офицер звонко и четко отрапортовал ему. Серов прошел в свою каюту и послал адъютанта за Панкратовым, Высотиным и Меркуловым.
Со свежего воздуха в каюте показалось душно. Командующий поднял стекло иллюминатора, и в нем, как в большой подзорной трубе, открылась гавань с рядом низких и длинных силуэтов кораблей, стоящих на рейде; их уже зажженные сигнальные огни были едва приметны на фоне зари. У самого горизонта текли, отражаясь в волнах, последние блики заката, издали похожие на качающиеся тусклые оловянные зеркала, а кругом все больше и больше сгущалась вечерняя туманная мгла.
У самого борта прошел буксир, тяжело урча машиной, таща за собой на стальном тросе мусорную баржу, темную и неуклюжую. На стоящем неподалёку крейсере сыграли учебно-боевую тревогу; черные фигуры людей замелькали торопливо на его палубе, погасли почти разом все огни, и стволы орудий, развернувшись, стали щупать небо и воду. Словно игла, протыкающая серую мешковину, заиграл тонкий луч маяка на далеком мысе. Первые крупные вечерние звезды проступили в темнеющем морозном небе...
Серов зажег свет, за иллюминатором все мгновенно потонуло во мраке. Достал из сейфа портфель с планами боевой подготовки, положил его на стол, водворил
на привычное место пресс-папье и, закурив, принялся просматривать бумаги.Меркулов пришел первым. Энергично пожал руку командующему и, не ожидая приглашения, сел на диван, закинув ногу за ногу и опершись затылком о спинку. Лицо его было чисто выбрито. Глаза смотрели весело и жестковато.
Что скрывать, ночной разговор с женой вернул ему уверенность в себе, и он это почувствовал, едва проснулся. Вчерашних сомнений как не бывало. Думалось и вспоминалось обо всем по-другому. Конечно, и теперь доводы Елены Станиславовны выглядели несколько сомнительными. Было ясно, что она подошла ко всему с узко личной точки зрения. Но в конце концов это естественно для любящей женщины, заботящейся о своем муже, — решил Меркулов. Зато он сам сумеет перебросить мостик от личного к общественному. «Что бы там ни говорили на партсобрании, я вел себя всегда принципиально. Разве Светов получил бы ответственную задачу на ученьях, разве, открыл бы проход в Безымянную бухту, если бы я не настаивал перед командующим, чтобы командиру «Дерзновенного» дали возможность проявить инициативу?—рассуждал начальник политотдела. — Разве на совещании я осуждал Светова за смелость? Нет, я громил его за зазнайство, за то, что он противопоставляет себя командованию. И это тоже было верно!.. Вовремя поддержать, вовремя осадить — не в этом ли смысл воспитания?! Работники моего политотдела проявили себя и на ученьях, и в дни стихийного бедствия отлично. И кто станет отрицать, что, например, решительность Порядова, изменения, которые произошли в его характере, — следствие тех повышенных требований, которые я предъявлял ему с самого начала... Даже странно, что это вчера не пришло мне в голову».
В стройную логическую схему Меркулова не укладывалось, правда, его отношение к докладной Донцова и то, что он одобрил пустой по существу доклад Маратова. Но это были мелочи, от которых начальник политотдела считал себя вправе отмахнуться.
«Я еще сумею показать, кто по-настоящему борется за новое в соединении, и не Панкратову меня остановить», — завершил свои утренние размышления Меркулов. Он полюбовался спящей, женой, осторожно прикоснулся к ее лбу губами, вышел в ванную, принял ледяной душ. Теперь он был готов к работе.
— Ну что ж, Кирилл Георгиевич, — сказал Меркулов, набивая табаком трубку, — мне кажется, соединение в целом неплохо справляется с последствиями стихийного бедствия. Люди проверяются в тяжелых испытаниях: многие отличились... а кое-кто и с катушек долой... — он сделал решительный жест трубкой, зажатой в кулаке, придерживая табак большим пальцем.
Серов промолчал. Он ждал, что начальник политотдела после собрания придет к нему со своими раздумьями как человек, сам во многом ошибавшийся, но тот держался, словно был верховным судьей.
Матовый свет плафонов сочно ложился на пять рядов орденских колодок, украшавших грудь начальника политотдела, на его волосы, резко очерченное лицо. Он раскуривал трубку и ждал ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Серов вынул из письменного стола нужные бумаги, отобрал стопу журналов и любимых книг и велел шоферу упаковать и снести в машину. А сам подошел к окну и широко раздвинул штору.
Глубокие, искрящиеся бирюзой снежные наметы поднялись по самые ветви молодых берез и мохнатых сизовато-зеленых елей. Сад с тощими ветвями деревьев, с чернеющими дощатыми стенами беседки, прикрытой, как шалаш, островерхой, занесенной снегом крышей, на которой, нахохлившись, сидел ворон, сад, обнсенный невысоким забором, с протоптанной в снегу ребячьими ногами петляющей стежкой от забора до беседки, освещенный янтарным светом зари, был безлюден и своеоб-
разно красив. В его дальнем углу уже темнело, и оттуда тянулись зыбкие тени, ложась вкривь и вкось на снежный покров.Ворон оглянулся, взмахнул крыльями и полетел низко над голыми, как метлы, вершинами деревьев и скрылся за крышами соседних домов.
Серов проводил его взглядом. «Словом, все решено», — сказал он себе. Он и сам не заметил, как острая душевная боль сменилась спокойной грустью. С легкой иронией он мысленно представил себе свою одинокую старость и тотчас же забыл, о чем думал. Мысль не оставила никакого следа в душе.
Задернув наглухо штору, он поторопил замешкавшегося адъ^отаита. Затем вышел, сел в машину и через несколько минут уже поднимался по широким сходням «Морской державы», стоявшей у стенки.
Дежурный офицер звонко и четко отрапортовал ему. Серов прошел в свою каюту и послал адъютанта за Панкратовым, Высотиным и Меркуловым.
Со свежего воздуха в каюте показалось душно. Командующий поднял стекло иллюминатора, и в нем, как в большой подзорной трубе, открылась гавань с рядом низких и длинных силуэтов кораблей, стоящих на рейде; их уже зажженные сигнальные огни были едва приметны на фоне зари. У самого горизонта текли, отражаясь в волнах, последние блики заката, издали похожие на качающиеся тусклые оловянные зеркала, а кругом все больше и больше сгущалась вечерняя туманная мгла.
У самого борта прошел буксир, тяжело урча машиной, таща за собой на стальном тросе мусорную баржу, темную и неуклюжую. На стоящем неподалёку крейсере сыграли учебно-боевую тревогу; черные фигуры людей замелькали торопливо на его палубе, погасли почти разом все огни, и стволы орудий, развернувшись, стали щупать небо и воду. Словно игла, протыкающая серую мешковину, заиграл тонкий луч маяка на далеком мысе. Первые крупные вечерние звезды проступили в темнеющем морозном небе...
Серов зажег свет, за иллюминатором все мгновенно потонуло во мраке. Достал из сейфа портфель с планами боевой подготовки, положил его на стол, водворил
на привычное место пресс-папье и, закурив, принялся просматривать бумаги.Меркулов пришел первым. Энергично пожал руку командующему и, не ожидая приглашения, сел на диван, закинув ногу за ногу и опершись затылком о спинку. Лицо его было чисто выбрито. Глаза смотрели весело и жестковато.
Что скрывать, ночной разговор с женой вернул ему уверенность в себе, и он это почувствовал, едва проснулся. Вчерашних сомнений как не бывало. Думалось и вспоминалось обо всем по-другому. Конечно, и теперь доводы Елены Станиславовны выглядели несколько сомнительными. Было ясно, что она подошла ко всему с узко личной точки зрения. Но в конце концов это естественно для любящей женщины, заботящейся о своем муже, — решил Меркулов. Зато он сам сумеет перебросить мостик от личного к общественному. «Что бы там ни говорили на партсобрании, я вел себя всегда принципиально. Разве Светов получил бы ответственную задачу на ученьях, разве, открыл бы проход в Безымянную бухту, если бы я не настаивал перед командующим, чтобы командиру «Дерзновенного» дали возможность проявить инициативу?—рассуждал начальник политотдела. — Разве на совещании я осуждал Светова за смелость? Нет, я громил его за зазнайство, за то, что он противопоставляет себя командованию. И это тоже было верно!.. Вовремя поддержать, вовремя осадить — не в этом ли смысл воспитания?! Работники моего политотдела проявили себя и на ученьях, и в дни стихийного бедствия отлично. И кто станет отрицать, что, например, решительность Порядова, изменения, которые произошли в его характере, — следствие тех повышенных требований, которые я предъявлял ему с самого начала... Даже странно, что это вчера не пришло мне в голову».
В стройную логическую схему Меркулова не укладывалось, правда, его отношение к докладной Донцова и то, что он одобрил пустой по существу доклад Маратова. Но это были мелочи, от которых начальник политотдела считал себя вправе отмахнуться.
«Я еще сумею показать, кто по-настоящему борется за новое в соединении, и не Панкратову меня остановить», — завершил свои утренние размышления Меркулов. Он полюбовался спящей, женой, осторожно прикоснулся к ее лбу губами, вышел в ванную, принял ледяной душ. Теперь он был готов к работе.
— Ну что ж, Кирилл Георгиевич, — сказал Меркулов, набивая табаком трубку, — мне кажется, соединение в целом неплохо справляется с последствиями стихийного бедствия. Люди проверяются в тяжелых испытаниях: многие отличились... а кое-кто и с катушек долой... — он сделал решительный жест трубкой, зажатой в кулаке, придерживая табак большим пальцем.
Серов промолчал. Он ждал, что начальник политотдела после собрания придет к нему со своими раздумьями как человек, сам во многом ошибавшийся, но тот держался, словно был верховным судьей.
Матовый свет плафонов сочно ложился на пять рядов орденских колодок, украшавших грудь начальника политотдела, на его волосы, резко очерченное лицо. Он раскуривал трубку и ждал ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145