Он не хотел вновь затрагивать эту тему, не разобравшись в своих мыслях. Но ведь жена роднее, ближе всех...
Борис Осипович встал со стула, погасил свет, разделся и тихо лег рядом с женой. Ему хотелось разбудить ее, но он не решался. С разговором можно потерпеть и до утра. Меркулов повернулся на бок, поправил подушку и задел локтем плечо жены.
— Что ты вертишься, Борис? — спросила Елена Станиславовна сквозь сои.
— Ты спишь, Леночка?
— Сплю!
— Что же ты со мной разговариваешь?—Он сказал это шутливо и осторожно.
Елена Станиславовна слишком хорошо знала мужа, чтобы не понять сразу, что его что-то мучит и тревожит. Она села на кровати, опершись спиной о подушки.
— Ну, что у тебя? — Не спится.
— Понимаю, — Елена Станиславовна обняла мужа. Борис Осипович благодарно поцеловал ее руку. Потом стал говорить о том, что не давало ему покоя. Закончив, он спросил:
— Можешь ли ты объяснить это, Лена...
— Могу!
Он не видел ее лица в темноте, но догадался по ее тону, что она давно разделяет его беспокойство.
— Могу. — Елена Станиславовна сделала небольшую паузу. — Ты знаешь, я когда-то увлекалась шахматами и для женщины играла недурно.
— К шахматам я совершенно равнодушен, Леночка, — перебил он ее.
— Это неважно. Послушай, у каждого мало-мальски приличного шахматиста есть свое излюбленное начало, свои варианты, своя привычная манера игры, ведущая к выигрышу. Но вот перед ним новый партнер, который не похож на прежних. Излюбленные начала, привычные варианты ведут теперь не к выигрышу, а к проигрышу. Что же, должен он упорствовать на старом или искать новых путей?
— Что-то уж очень сложно, Леночка.
— Не очень. — Полная рука Елены Станиславовны мелькнула в темноте, она отбросила упавшую на глаза прядь волос. — Вот ты, Борис, привык приезжать в части, где политработа была еще не налажена или запущена. Ты говорил: «Плохо!..» Тебе отвечали: «Да, плохо вот то-то и то-то...» И сразу находилась точка приложения сил. Л здесь твое излюбленное начало, привычные тебе варианты не годны. Вот и все.
Борис Осипович потер лоб рукой и оцарапался пряжкой на ремешке часов. «Как же это я забыл». Он снял часы и положил их на столик. Испытывая легкое раздражение, не то от того, что жена оказалась умней его, не то от того, что на лбу заныла царапина, он сказал:
— Не упрощаешь ли ты?
Елена Станиславовна рассмеялась:
— Ну вот, то очень сложно, то слишком просто, никак на тебя не угодишь... Давай-ка лучше, спать.
И хотя эта ночная беседа подвела как бы итог раздумьям Меркулова, он долго не мог заснуть.
«Все верно, а почему нет покоя?
...Чертово дело — бессонница. И нога не так, как надо, лежит, и рука отекла, и ее перекладываешь с места на место, и подушка жесткая, словно набита не пухом, а слежавшимся войлоком. Вертишься с боку на бок. Считаешь до ста, а сна нет.
Тишина не тишина, если прислушиваешься. Вот на кухне легкое дребезжание, это заработал автоматически выключающийся холодильник, вот кто-то прошел по тротуару под окном, слабо, но все-таки отчетливо
трещит снег под ногами; а как громко бьется собственное сердце. Тук, тук.. Кто не испытывал бессонницы, ни за что не поверит. Стучат на тумбочке часы... тик... так... Нет никакой тишины! Лучше уж думать, чем прислушиваться к собственному сердцу.
На оконных стеклах тени — черные и лиловые.«Личное личным, а служба службой. Это неправда! Личное и служба еще как тесно переплетаются, что бы там ни говорили. Вот Маратов думает, что я плохо отношусь к Порядову. Но ведь в его военных знаниях в самом деле пробелы. А может, я тороплюсь от него избавиться? Что ж, посмотрю, как он поведет себя на «Дерзновенном». Светов — крепкий орешек. Пусть поплавает с ним. Пора Порядову самому решить: гож он для океанской службы или не гож. Либо рапорт подавать, либо здесь в моряки выходить».
Глаза так привыкли к темноте, что видно все в комнате. Рисунок ковра стал легким и нежным. Обои переменили цвет, а в зеркале вырисовывалось блеклое и странное отражение собственного лица.
«Впрочем, не в Порядове дело. А вот с Панкратовым отношения надо наладить. Может быть, и к нему я отношусь предвзято? А потому и он ко мне... Что ж, попробую оценить все заново. Больше верить людям»... Эта мысль неожиданно принесла успокоение Меркулову. Нежно обняв жену, он тут же забылся крепким сном.
...Когда на следующий день к Меркулову явился Маратов и вместо доклада положил перед ним на стол свою статью о партийно-политической работе на «Державном», начальник политотдела уже сам хотел найти и увидеть в статье факты, которые свидетельствовали бы об отличном состоянии дела на этом корабле. И если уж верить людям и их оценкам, так с кого же начинать, как не с Маратова, который не побоялся сказать ему открыто, о своем несогласии с ним, начальником политотдела. Меркулов даже не отдавал себе полностью отчета в том глубоком впечатлении, какое на него произвела откровенность секретаря партбюро. Но именно с этой минуты он стал относиться к нему с уважением.
Маратов полагал, что Меркулов снова обвинит его в благодушии. И тут волей-неволей придется спорить. Маратов был убежден в своей правоте. Последний раз-
говор с Кипарисовым (а старпом ведь был единственным человеком, в котором Маратов сомневался) еще более укрепил его убеждение в том, что коммунисты на «Державном» идут в авангарде флотских дел. Словом, как ни неприятно было Маратову углублять конфликт с начальством, он решил, что совесть офицера и коммуниста обязывает его это сделать. Как же был рад пропагандист, когда Меркулов, дочитав статью, проговорил: «Дельно!» И даже написал в верхнем углу первой страницы одобрительную резолюцию. «Прошу редакцию шире пропагандировать опыт этого корабля».
О Кипарисове Меркулов не спросил, а когда Маратов по собственному почину стал докладывать о нем, Меркулов, в это время бегло просматривавший принесенную вестовым утреннюю почту, кивнул головой и проговорил:
— Видимо, штаб хорошо знает свои кадры, и в этом мы лишний раз убедились...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вечерело, и в каюте начальника эскадры становилось все сумрачней.Большое, удобное помещение, разделенное переборками на спальню, кабинет и салон, казалось необжитым. Ни ковров на палубе, ни картин, ни статуэток, ни веточки зелени в вазочке, ни самой вазочки. В кабинете, отделенном от спальни темной, тяжелой портьерой, стояли письменный стол, два кресла и большой сейф для хранения служебных бумаг; в салоне, вокруг круглого стола, наглухо привинченного к палубе, высились четыре полумягких стула, тоже наглухо привинченных к палубе, и поодаль узкий диван, обтянутый кожей. Только над иллюминаторами, через которые падал сизый свет уходящего дня, висели на металлических прутьях сиреневые шелковые занавески, .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Борис Осипович встал со стула, погасил свет, разделся и тихо лег рядом с женой. Ему хотелось разбудить ее, но он не решался. С разговором можно потерпеть и до утра. Меркулов повернулся на бок, поправил подушку и задел локтем плечо жены.
— Что ты вертишься, Борис? — спросила Елена Станиславовна сквозь сои.
— Ты спишь, Леночка?
— Сплю!
— Что же ты со мной разговариваешь?—Он сказал это шутливо и осторожно.
Елена Станиславовна слишком хорошо знала мужа, чтобы не понять сразу, что его что-то мучит и тревожит. Она села на кровати, опершись спиной о подушки.
— Ну, что у тебя? — Не спится.
— Понимаю, — Елена Станиславовна обняла мужа. Борис Осипович благодарно поцеловал ее руку. Потом стал говорить о том, что не давало ему покоя. Закончив, он спросил:
— Можешь ли ты объяснить это, Лена...
— Могу!
Он не видел ее лица в темноте, но догадался по ее тону, что она давно разделяет его беспокойство.
— Могу. — Елена Станиславовна сделала небольшую паузу. — Ты знаешь, я когда-то увлекалась шахматами и для женщины играла недурно.
— К шахматам я совершенно равнодушен, Леночка, — перебил он ее.
— Это неважно. Послушай, у каждого мало-мальски приличного шахматиста есть свое излюбленное начало, свои варианты, своя привычная манера игры, ведущая к выигрышу. Но вот перед ним новый партнер, который не похож на прежних. Излюбленные начала, привычные варианты ведут теперь не к выигрышу, а к проигрышу. Что же, должен он упорствовать на старом или искать новых путей?
— Что-то уж очень сложно, Леночка.
— Не очень. — Полная рука Елены Станиславовны мелькнула в темноте, она отбросила упавшую на глаза прядь волос. — Вот ты, Борис, привык приезжать в части, где политработа была еще не налажена или запущена. Ты говорил: «Плохо!..» Тебе отвечали: «Да, плохо вот то-то и то-то...» И сразу находилась точка приложения сил. Л здесь твое излюбленное начало, привычные тебе варианты не годны. Вот и все.
Борис Осипович потер лоб рукой и оцарапался пряжкой на ремешке часов. «Как же это я забыл». Он снял часы и положил их на столик. Испытывая легкое раздражение, не то от того, что жена оказалась умней его, не то от того, что на лбу заныла царапина, он сказал:
— Не упрощаешь ли ты?
Елена Станиславовна рассмеялась:
— Ну вот, то очень сложно, то слишком просто, никак на тебя не угодишь... Давай-ка лучше, спать.
И хотя эта ночная беседа подвела как бы итог раздумьям Меркулова, он долго не мог заснуть.
«Все верно, а почему нет покоя?
...Чертово дело — бессонница. И нога не так, как надо, лежит, и рука отекла, и ее перекладываешь с места на место, и подушка жесткая, словно набита не пухом, а слежавшимся войлоком. Вертишься с боку на бок. Считаешь до ста, а сна нет.
Тишина не тишина, если прислушиваешься. Вот на кухне легкое дребезжание, это заработал автоматически выключающийся холодильник, вот кто-то прошел по тротуару под окном, слабо, но все-таки отчетливо
трещит снег под ногами; а как громко бьется собственное сердце. Тук, тук.. Кто не испытывал бессонницы, ни за что не поверит. Стучат на тумбочке часы... тик... так... Нет никакой тишины! Лучше уж думать, чем прислушиваться к собственному сердцу.
На оконных стеклах тени — черные и лиловые.«Личное личным, а служба службой. Это неправда! Личное и служба еще как тесно переплетаются, что бы там ни говорили. Вот Маратов думает, что я плохо отношусь к Порядову. Но ведь в его военных знаниях в самом деле пробелы. А может, я тороплюсь от него избавиться? Что ж, посмотрю, как он поведет себя на «Дерзновенном». Светов — крепкий орешек. Пусть поплавает с ним. Пора Порядову самому решить: гож он для океанской службы или не гож. Либо рапорт подавать, либо здесь в моряки выходить».
Глаза так привыкли к темноте, что видно все в комнате. Рисунок ковра стал легким и нежным. Обои переменили цвет, а в зеркале вырисовывалось блеклое и странное отражение собственного лица.
«Впрочем, не в Порядове дело. А вот с Панкратовым отношения надо наладить. Может быть, и к нему я отношусь предвзято? А потому и он ко мне... Что ж, попробую оценить все заново. Больше верить людям»... Эта мысль неожиданно принесла успокоение Меркулову. Нежно обняв жену, он тут же забылся крепким сном.
...Когда на следующий день к Меркулову явился Маратов и вместо доклада положил перед ним на стол свою статью о партийно-политической работе на «Державном», начальник политотдела уже сам хотел найти и увидеть в статье факты, которые свидетельствовали бы об отличном состоянии дела на этом корабле. И если уж верить людям и их оценкам, так с кого же начинать, как не с Маратова, который не побоялся сказать ему открыто, о своем несогласии с ним, начальником политотдела. Меркулов даже не отдавал себе полностью отчета в том глубоком впечатлении, какое на него произвела откровенность секретаря партбюро. Но именно с этой минуты он стал относиться к нему с уважением.
Маратов полагал, что Меркулов снова обвинит его в благодушии. И тут волей-неволей придется спорить. Маратов был убежден в своей правоте. Последний раз-
говор с Кипарисовым (а старпом ведь был единственным человеком, в котором Маратов сомневался) еще более укрепил его убеждение в том, что коммунисты на «Державном» идут в авангарде флотских дел. Словом, как ни неприятно было Маратову углублять конфликт с начальством, он решил, что совесть офицера и коммуниста обязывает его это сделать. Как же был рад пропагандист, когда Меркулов, дочитав статью, проговорил: «Дельно!» И даже написал в верхнем углу первой страницы одобрительную резолюцию. «Прошу редакцию шире пропагандировать опыт этого корабля».
О Кипарисове Меркулов не спросил, а когда Маратов по собственному почину стал докладывать о нем, Меркулов, в это время бегло просматривавший принесенную вестовым утреннюю почту, кивнул головой и проговорил:
— Видимо, штаб хорошо знает свои кадры, и в этом мы лишний раз убедились...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Вечерело, и в каюте начальника эскадры становилось все сумрачней.Большое, удобное помещение, разделенное переборками на спальню, кабинет и салон, казалось необжитым. Ни ковров на палубе, ни картин, ни статуэток, ни веточки зелени в вазочке, ни самой вазочки. В кабинете, отделенном от спальни темной, тяжелой портьерой, стояли письменный стол, два кресла и большой сейф для хранения служебных бумаг; в салоне, вокруг круглого стола, наглухо привинченного к палубе, высились четыре полумягких стула, тоже наглухо привинченных к палубе, и поодаль узкий диван, обтянутый кожей. Только над иллюминаторами, через которые падал сизый свет уходящего дня, висели на металлических прутьях сиреневые шелковые занавески, .
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145