А там, как прикажут Серов или Панкратов, — то ли водичку нам утюжить, хоть сутки, хоть двое, то ли в Белые Скалы возвращаться...
— Но ведь на острове женщины, дети... А? — тихо, смотря прямо в глаза Николаеву, проговорил Порядов.
И оттого, что он говорил так тихо и надо было напрягать слух, чтобы разобрать слова, и оттого, что его глаза смотрели печально и осуждающе, у Николаева появилось такое досадное и злое чувство, что он вдруг не выдержал и крикнул неожиданно тонким, не своим, бабьим голосом:
— А что я могу сделать? Что, скажите мне на милость?!
Порядов никогда не видел таким всегда спокойного и уверенного в себе командира «Державного».
— Вы, Олег Леонидович, держали бы себя в руках, — ответил он тихо, но гневно.
Николаев только скрипнул зубами... Кипарисов подошел к вахтенному офицеру, что-то сказал ему, и тот быстро вышел из рубки.
— Разрешите мне, товарищ командир, — обратился Кипарисов. Бледный, подтянутый, официально-бесстрастный, он стоял перед рассерженным Николаевым, раздраженно щелкавшим пальцами по висевшему на груди биноклю.
Вот та минута, которой в последнее время так ждал Кипарисов. Он докажет всем, чего стоит. И тем, кто считал его ниже Николаева, тем, кто не верил в его морские качества, и особенно, Марии. Да, и ей! Что бы ни делал Кипарисов в последнее время, о чем бы ни думал, он постоянно ощущал ее незримое присутствие. Он как бы вел непрекращающийся спор с ней о себе.
— Мне кажется, у нас есть шанс спасти людей...
— Какой такой шанс?.. — Николаев презрительно фыркнул. — Распорядитесь-ка отправить вот эту радиограмму начштаба. — Он подсел к столу и стал писать.
— Я прошу выслушать меня, — повторил настойчиво Кипарисов.
— Ладно, говорите! — согласился Николаев; закончив писать, он устало откинулся на спинку стула.
— Вот товарищ Порядов рассказывал мне подробно о световском походе на учениях... На восточном побережье есть единственная бухта, куда можно войти, а значит, и снять людей, — Кипарисов склонился над лежавшей на столе картой, — проход в Медвежьей Голове.
— Да, да, я говорил об этом, — обрадованно подтвердил Порядов. — Ведь там, именно там проходил Светов...
Николаев словно не слыша слов Порядова, посмотрел на своего старпома, как на сумасшедшего.
— Светов заходил в Безымянную при относительно спокойном море, — сказал он назидательно. — Светову был отлично знаком этот проход. И то все это было на грани безумного риска, который может позволить себе только такой сорви-голова, как он. Но сейчас нам соваться туда?..
— И все-таки я бы взялся... Только разрешите... — Кипарисов почти требовал... У него была хорошая школа. Он не раз в прошлые годы при Высотине ходил через Седые Буруны южным проливом, считавшимся непроходимым.
— После землетрясения в Безымянную, может быть, вообще невозможно войти. Появились новые рифы, банки, о которых мы не можем знать... — сказал Николаев.
— Риск, конечно, немалый, — обронил Кипарисов.— И вам, товарищ командир, решать, по я бы...
— Ведь кажется, другого выхода нет! — вмешался Порядов.—Люди там... Люди!.. — повторил он, словно боясь, что Николаев забудет о самом главном.
Николаев задумался. Сейчас от одного его слова зависело все. Он понимал, как обманчиво наружное спокойствие Кипарисова, жаждущего действия; видел, как дрожа постукивают по краю стола пальцы Порядова. Заметил ненароком, как нервно пошевелил плечами рулевой, казалось, безразличный ко всему на свете, кроме курса и стрелки компаса.
Сухо пощелкивает прибор лага, бегут шипя по палубе потоки воды и, схлынув, открывают точно усыпанную солью железную палубу, козырьки задраенных вентиляционных грибов, черные, масляные контуры лебедок, обледеневшие стволы орудий — все это блестит холодно и тускло под неярким низким, пробившимся сквозь облака солнцем. Николаев ощутил ритмичное
мощное содрогание машин, раскачивание палубы под ногами, увидел горы брызг, то и дело взлетающих над форштевнем и оседающих густой водяной пылью, весь этот полный движения, порыва мир, в котором он, Николаев, занимает по праву решающее положение. Он сидел, задумчивый и гордый, уже готовый произнести слово, которое от него ждали. Ведь его власть распространялась на всех людей корабля, на скорость движения, на ритм, на усилия его машин...
Искрящийся водопад света иссяк, мутным ликом скользнуло задернутое облаком солнце, крупные шумные брызги ударили по стеклам рубки и побежали серыми струйками, и сквозь эти струи Николаев вдруг увидел проплывающие сбоку мрачные, неприступные, почти отвесные громады Птичьих Камней. Отчетливо, словно это было уже происшедшим, он представил себе, как «Державный» налетает на риф или подводную скалу, как захлестывают его волны, как со скрежетом что-то жестокое ломится сквозь железо во внутрь корабля. Гаснет свет... А потом он, командир корабля, идет под суд. Он уже видел искаженное болью и отчаяньем красивое лицо жены, испуганные глаза дочери и себя в шинели без погон, осунувшегося, давно небритого, куда-то шагающего под стражей. Его всего передернуло: «Нет, лучше что угодно, чем это».
Вестовой принес чай и бутерброды. Поставил тарелку с бутербродами на стол, налил чай в командирскую пузатую кружку и подал Николаеву. В другую с зеленовато-золотистой каемкой налил Порядову. Кипарисов от чая отказался. Пока вестовой хозяйничал, все молчали; вот он вышел, унося лишнюю посуду. Николаев, выпятив губы, подул на дымящийся, густо заваренный чай цвета черного перестоявшегося кофе и, сделав глоток и закашлявшись, сказал неуверенным тоном, обращаясь к Кипарисову:
— Может быть, все-таки стать на якорь и попробовать спустить шлюпки? И пусть пройдут они через эту вашу Медвежью Голову. — Он знал, что говорит это только для очистки совести. Даже если бы, несмотря на крутую волну, удалось спустить шлюпки благополучно, это ничего бы не дало. Давно было известно, что от Птичьих Камней в океан идет сильное течение и против него на веслах выгрести невозможно.
На губах Кипарисова— откровенно ироническая улыбка:
— Прикажете выполнять?
— Я только советуюсь с вами, Ипполит Аркадьевич. — В тоне Николаева появилось что-то заискивающее: — Не хотите ли чаю?
«Как же ты сразу так сдал, командир корабля?» — подумал, ожесточаясь, Порядов.
— Бесполезно, товарищ командир! — Кипарисов будто не слышал последних слов Николаева, даже не дал себе труда доказать свою мысль.
Николаев отставил чашку. Усилием воли взял себя в руки:
— Приказываю отправить радиограмму... — Есть! — коротко ответил Кипарисов.
Порядов сердито застучал костяшками пальцев по столу.
Николаев вздохнул. Он был вконец расстроен. Ныло сердце. Не хватало дыхания. «Вот так наступает, наверно, инфаркт», — подумал он вдруг и испугался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
— Но ведь на острове женщины, дети... А? — тихо, смотря прямо в глаза Николаеву, проговорил Порядов.
И оттого, что он говорил так тихо и надо было напрягать слух, чтобы разобрать слова, и оттого, что его глаза смотрели печально и осуждающе, у Николаева появилось такое досадное и злое чувство, что он вдруг не выдержал и крикнул неожиданно тонким, не своим, бабьим голосом:
— А что я могу сделать? Что, скажите мне на милость?!
Порядов никогда не видел таким всегда спокойного и уверенного в себе командира «Державного».
— Вы, Олег Леонидович, держали бы себя в руках, — ответил он тихо, но гневно.
Николаев только скрипнул зубами... Кипарисов подошел к вахтенному офицеру, что-то сказал ему, и тот быстро вышел из рубки.
— Разрешите мне, товарищ командир, — обратился Кипарисов. Бледный, подтянутый, официально-бесстрастный, он стоял перед рассерженным Николаевым, раздраженно щелкавшим пальцами по висевшему на груди биноклю.
Вот та минута, которой в последнее время так ждал Кипарисов. Он докажет всем, чего стоит. И тем, кто считал его ниже Николаева, тем, кто не верил в его морские качества, и особенно, Марии. Да, и ей! Что бы ни делал Кипарисов в последнее время, о чем бы ни думал, он постоянно ощущал ее незримое присутствие. Он как бы вел непрекращающийся спор с ней о себе.
— Мне кажется, у нас есть шанс спасти людей...
— Какой такой шанс?.. — Николаев презрительно фыркнул. — Распорядитесь-ка отправить вот эту радиограмму начштаба. — Он подсел к столу и стал писать.
— Я прошу выслушать меня, — повторил настойчиво Кипарисов.
— Ладно, говорите! — согласился Николаев; закончив писать, он устало откинулся на спинку стула.
— Вот товарищ Порядов рассказывал мне подробно о световском походе на учениях... На восточном побережье есть единственная бухта, куда можно войти, а значит, и снять людей, — Кипарисов склонился над лежавшей на столе картой, — проход в Медвежьей Голове.
— Да, да, я говорил об этом, — обрадованно подтвердил Порядов. — Ведь там, именно там проходил Светов...
Николаев словно не слыша слов Порядова, посмотрел на своего старпома, как на сумасшедшего.
— Светов заходил в Безымянную при относительно спокойном море, — сказал он назидательно. — Светову был отлично знаком этот проход. И то все это было на грани безумного риска, который может позволить себе только такой сорви-голова, как он. Но сейчас нам соваться туда?..
— И все-таки я бы взялся... Только разрешите... — Кипарисов почти требовал... У него была хорошая школа. Он не раз в прошлые годы при Высотине ходил через Седые Буруны южным проливом, считавшимся непроходимым.
— После землетрясения в Безымянную, может быть, вообще невозможно войти. Появились новые рифы, банки, о которых мы не можем знать... — сказал Николаев.
— Риск, конечно, немалый, — обронил Кипарисов.— И вам, товарищ командир, решать, по я бы...
— Ведь кажется, другого выхода нет! — вмешался Порядов.—Люди там... Люди!.. — повторил он, словно боясь, что Николаев забудет о самом главном.
Николаев задумался. Сейчас от одного его слова зависело все. Он понимал, как обманчиво наружное спокойствие Кипарисова, жаждущего действия; видел, как дрожа постукивают по краю стола пальцы Порядова. Заметил ненароком, как нервно пошевелил плечами рулевой, казалось, безразличный ко всему на свете, кроме курса и стрелки компаса.
Сухо пощелкивает прибор лага, бегут шипя по палубе потоки воды и, схлынув, открывают точно усыпанную солью железную палубу, козырьки задраенных вентиляционных грибов, черные, масляные контуры лебедок, обледеневшие стволы орудий — все это блестит холодно и тускло под неярким низким, пробившимся сквозь облака солнцем. Николаев ощутил ритмичное
мощное содрогание машин, раскачивание палубы под ногами, увидел горы брызг, то и дело взлетающих над форштевнем и оседающих густой водяной пылью, весь этот полный движения, порыва мир, в котором он, Николаев, занимает по праву решающее положение. Он сидел, задумчивый и гордый, уже готовый произнести слово, которое от него ждали. Ведь его власть распространялась на всех людей корабля, на скорость движения, на ритм, на усилия его машин...
Искрящийся водопад света иссяк, мутным ликом скользнуло задернутое облаком солнце, крупные шумные брызги ударили по стеклам рубки и побежали серыми струйками, и сквозь эти струи Николаев вдруг увидел проплывающие сбоку мрачные, неприступные, почти отвесные громады Птичьих Камней. Отчетливо, словно это было уже происшедшим, он представил себе, как «Державный» налетает на риф или подводную скалу, как захлестывают его волны, как со скрежетом что-то жестокое ломится сквозь железо во внутрь корабля. Гаснет свет... А потом он, командир корабля, идет под суд. Он уже видел искаженное болью и отчаяньем красивое лицо жены, испуганные глаза дочери и себя в шинели без погон, осунувшегося, давно небритого, куда-то шагающего под стражей. Его всего передернуло: «Нет, лучше что угодно, чем это».
Вестовой принес чай и бутерброды. Поставил тарелку с бутербродами на стол, налил чай в командирскую пузатую кружку и подал Николаеву. В другую с зеленовато-золотистой каемкой налил Порядову. Кипарисов от чая отказался. Пока вестовой хозяйничал, все молчали; вот он вышел, унося лишнюю посуду. Николаев, выпятив губы, подул на дымящийся, густо заваренный чай цвета черного перестоявшегося кофе и, сделав глоток и закашлявшись, сказал неуверенным тоном, обращаясь к Кипарисову:
— Может быть, все-таки стать на якорь и попробовать спустить шлюпки? И пусть пройдут они через эту вашу Медвежью Голову. — Он знал, что говорит это только для очистки совести. Даже если бы, несмотря на крутую волну, удалось спустить шлюпки благополучно, это ничего бы не дало. Давно было известно, что от Птичьих Камней в океан идет сильное течение и против него на веслах выгрести невозможно.
На губах Кипарисова— откровенно ироническая улыбка:
— Прикажете выполнять?
— Я только советуюсь с вами, Ипполит Аркадьевич. — В тоне Николаева появилось что-то заискивающее: — Не хотите ли чаю?
«Как же ты сразу так сдал, командир корабля?» — подумал, ожесточаясь, Порядов.
— Бесполезно, товарищ командир! — Кипарисов будто не слышал последних слов Николаева, даже не дал себе труда доказать свою мысль.
Николаев отставил чашку. Усилием воли взял себя в руки:
— Приказываю отправить радиограмму... — Есть! — коротко ответил Кипарисов.
Порядов сердито застучал костяшками пальцев по столу.
Николаев вздохнул. Он был вконец расстроен. Ныло сердце. Не хватало дыхания. «Вот так наступает, наверно, инфаркт», — подумал он вдруг и испугался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145