Над кроватью висела картина в старинной рамке с завитушками. На картине изображалось Дарьяльское ущелье. По скалистым теснинам мчался вспененный Терек. Мне невольно вспомнились строки заученного еще в детстве стихотворения неповторимого Григола Орбелиани.
Долго стоял я перед запыленной картиной, и представлялось мне, будто я нахожусь там, в узких теснинах Дарьяла... Картина была недурна, и краски сохранились хорошо.
Мы прошли еще две комнаты, совершенно пустые. Стены их когда-то были оклеены обоями, которые сейчас местами свисали, как тряпки, а потолки бороздили трещины.
Войдя в самую дальнюю по коридору комнату (она оказалась угловой), я от удивления чуть не вскрикнул: у противоположной от двери стены стоял большой концертный рояль!
Я не верил глазам, почему-то никак не ожидал увидеть здесь этот инструмент.
Я подошел к роялю, откинул крышку, коснулся рукой пожелтевших клавиш. Пустота комнаты хорошо резонировала звук. Аккорд, взятый мной, прозвучал мелодично, мягко.
Рояль знаменитой фирмы «Шредер» был порядком расстроен оттого, что давно на нем не играли, но звук имел мягкий, приятный.
Когда-то я обучался игре на фортепиано у известных на весь Тбилиси педагогов. Сперва у старой статс-дамы Макашвили, затем у сестер Кикодзе. И Макашвили, и Кикодзе жили поблизости от нас: на Цхнетской и на Гунибской улицах. Учеба эта отравила мне все детство и отрочество. Иной раз мне тошно становилось от занятий, но родители не разрешали бросить учебу.
Постепенно, становясь старше, я полюбил музыку. Усилилась эта любовь в студенческие годы, когда я приобрел среди товарищей славу хорошего пианиста. Одно этим делом, что только и бегал по всяким танцевальным вечерам, на которых танцевали европейские танцы (они тогда были в моде), и аккомпанировал.
Я соревновался с такими знаменитыми в свое время «таперами», как Гугули Торадзе, Отар Канчавели, Отар Нозадзе...
Старые мои педагоги были настолько разгневаны моей деятельностью, что готовы были предать меня анафеме. Они надеялись и рассчитывали, что я стану выдающимся пианистом, так как видели во мне несомненные способности, а я увлекся джазовой музыкой и ничем, кроме блюзов, не интересовался. Однако и это увлечение оказалось кратковременным. Вскоре я пошел совершенно иным путем.
...Более года не подходил я к инструменту. Вероятно, поэтому столь неожиданная встреча с роялем так взволновала меня, пробудила старую любовь и заставила забыть обо всем.
Стула здесь не было, и я начал играть стоя.
Почему-то я заиграл сперва старинный грузинский романс, потом вспомнил «Родину» Карашвили, потом плач Маро из оперы « Даиси»...
Я почувствовал, что кто-то придвинул мне стул и, легко надавив руками на мои плечи, заставил сесть.
Я сел и проиграл весь тот репертуар, с которым когда-то выступал на ученических концертах: «Экоссез» Бетховена, «Колыбельную» Моцарта и закончил этюдом Скрябина.
И, только закончив играть, осмотрелся вокруг.
В тот момент я не знал толком, сколько времени играл, не помнил, что играл и как играл. Я пребывал в приятном полузабытьи и ощущал себя так, как, вероятно, верующий во время молитвы.
Лампа, поставленная Вениамином на стол, слабо освещала комнату. Передо мной на подоконнике сидел Вяткин. Он упирался руками в край подоконника и, подавшись корпусом вперед, вытянув шею, не отрываясь смотрел на меня.
В углу стояла Малинина. Прислонившись плечом к стене, скрестив ноги и откинув голову назад, она смотрела куда-то вдаль.
Облокотившись на крышку рояля, растерянно улыбался капитан. Он часто моргал глазами,— кажется, плакал.
А старый Вениамин, закрыв лицо руками и сгорбившись, неподвижно стоял у дверей.
Увидев, какое впечатление произвела на слушателей моя игра, я окрылился и, несмотря на то что мои пальцы, более года не касавшиеся клавиш, стали негибкими и неловкими, заиграл «Лунную сонату».
Я сразу же почувствовал, что играть не разучился, что у меня все получается. Это придало мне больше смелости и уверенности, и я доиграл сонату до конца.
Когда я уже убрал руки от клавиатуры, кто-то осторожно подошел ко мне, обнял рукой за шею и нежно поцеловал в щеку.
Я поднял голову и встретился с широко раскрытыми глазами Малининой...
Какое-то странное, доселе незнакомое выражение этих глаз удивило меня.
— Спасибо,— проговорила она тихим голосом, медленно отошла и так же, как капитан, оперлась о рояль.— Умоляю вас, сыграйте еще что-нибудь.— В ее берущем за душу голосе звучала мольба.
Я взглянул на Вяткина. Он сидел с отрешенным и усталым видом, мысли его витали где-то далеко отсюда.
— Великолепно! — внезапно воскликнул он так, словно обращался не ко мне, а к кому-то другому.
Я подумал, что теперь, пожалуй, следует развеселить моих слушателей, и заиграл танцевальные и джазовые мелодии. Однако развеять грусть мне не удалось. Они слушали как зачарованные, но веселья на их лицах я не видел.
Никто не попытался пригласить танцевать Малинину.
— Вероятно, вы помните Первый концерт Чайковского, сыграйте, пожалуйста,— попросила она с еще большей мольбой.
— Если получится, с удовольствием...
И на этот раз, когда я кончил играть, никто не нарушил молчания. Все пребывали в каком-то оцепенении.
— Майор, поглядите-ка сюда, что творится,— проговорил наконец Вяткин, указывая рукой на окно.
Я выглянул в окно.
В слабом сероватом свете северной ночи я увидел человек тридцать солдат, сидевших на траве. Они молча смотрели на наше окно и курили. Огоньки их самокруток светились как светлячки.
И сейчас не знаю, кто открыл тогда окно. Кажется, Вяткин. Я и не представлял, что посуровевшие, очерствевшие в боях люди могли сохранить способность так воспринимать и переживать музыку... Если бы играл какой-нибудь выдающийся пианист, слушателей в первую очередь покорило бы его искусство игры, его мастерство. Но то, что их пленила игра любителя, говорило о силе воздействия музыки и о натуре этих людей.
Никогда еще моя игра не доставляла мне самому такого внутреннего удовлетворения, как этот импровизированный «концерт». Это был, пожалуй, первый случай в моей жизни, когда собственные знания и способности принесли такое удовольствие окружающим. Большую, очень большую радость дает, оказывается, сознание этого, гордость и счастье испытывает человек.
Было уже довольно поздно, когда мы покинули старинную дачу. Я твердо решил следующим утром серьезно заняться ее осмотром.
Порядок нашего шествия обратно как-то сам собой изменился: впереди шли я с Малининой, за нами — остальные. Вяткин больше не смеялся, не знаю почему — размышлял ли он о чем-либо серьезном или злился на то, что Малинина предпочла мое общество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95