Слава богу, обошлось без прямого попадания, но путь они повредили с обоих концов, оказались мы в ловушке. Самолеты улетели, и стала нас вражеская артиллерия обрабатывать. Стреляют, как по неподвижной мишени...
Спасение одно — срочно восстановить полотно и уходить подобру-поздорову. Застрянь мы там подольше, нас разнесли бы вдребезги.
Вот тогда-то и вспомнили товарищи начальники, что на бронепоезде есть специалист-железнодорожник, некто Пересыпкин, Геннадий Николаевич!
Вызвал меня командир, по своему обыкновению оглядел с ног до головы и поморщился.
—- Таких мастеров врагу не пожелаю,— говорит.— Каков он из себя, верно, и работа его такая будет...— Но все-таки спрашивает: — Можешь, говорит, полотно исправить или нам лучше сразу помощь запросить?
Я ему и отвечаю:
— Дайте, говорю, мне прикрепленных ко мне десять человек, а остальное я беру на себя.
Он поглядел этак недоверчиво, видно, не поверил, но людей все-таки дал.
Я уже знал, где и что нужно делать, так как еще во время бомбежки спрыгнул с бронепоезда и осмотрел развороченное полотно.
Срочно распределил людей, приказал снять с аварийных платформ шпалы и рельсы — и давай!..
Сам ни разу не передохнул, и бригаде ни минуты роздыху не дал. Двадцать три человека — тринадцать моих и десять прикрепленных — так потом и изошли, но через два часа полотно было как новенькое.
Кругом снаряды бухали, вражеская артиллерия методично обстреливала нас, а мы работали, втянув головы в плечи, но не прячась и не хоронясь от опасности.
Командир смотрел на меня, смотрел и, когда мы наконец открыли путь бронепоезду, подошел, обнял за плечи и говорит:
— Молодец, Пересыпкин! Не ожидал! Прямо скажу — не ожидал! Молодец!..
В тот же вечер меня перевели в офицерский вагон и определили на офицерское довольствие.
На следующее утро старшина собственноручно принес мне офицерскую форму. На окантованном воротничке шинели старшинские треугольнички, но командир уже подал ходатайство о присвоении мне звания младшего лейтенанта, и не прошло и месяца, как я получил офицерский чин.
Сделать-то младшим лейтенантом меня сделали, однако я оставался все тем же гражданским дорожным мастером, каким прибыл на бронепоезд. Сначала командир пытался вымуштровать меня, превратить в строевика. То сам муштровал, то прикреплял молоденького лейтенанта, но в строевой подготовке я оказался туп. Ни маршировать толком не выучился, ни даже по-военному честь отдавать. Ничего не поделаешь! Видно, такой уж я гражданский по природе человек, и переделать меня очень трудно. Как говорится, каждому свое...
Ремонт полотна — это по мне! Тут я на месте. Тут лучше меня мастера поискать надо.
Командир, убедившись, что перекроить меня в военного невозможно, отступился.
— Черт с тобой! — говорит.— Занимайся своим делом. А в своем деле я, без хвастовства скажу, не последний.
Вот капитан Хведурели знает, как я дважды выводил наш бронепоезд из ловушки. Поезду что нужно? Исправное полотно. А это по моей части...
К концу второго месяца моей фронтовой жизни командир бронепоезда капитан Полтавцев представил меня к награде. Не прошло и недели, как мне повесили медаль «За отвагу». Теперь подремонтирую в этих проклятых мастерских — будь они неладны —- наш захромавший паровоз и опять вернусь на свой бронепоезд.
Вот и все, что я могу рассказать о себе. Думаю, теперь вы меня знаете.
— Это все ладно, но где главное? — грозно спросил Яблочкин.
— Сейчас, сейчас будет и главное...— заторопился железнодорожник.— Что же до смешной истории, приключилась и со мной такая. Только для кого она была смешной и кто в ней оказался в смешном положении, это мне и сейчас не очень ясно!..
...Прямая как струна Московско-Ленинградская железная дорога пересекает одну красивую и полноводную реку — Мету. Через реку построен мост. Такой высоченный, что, когда глянешь с него вниз, дух захватывает. У самого моста на берегу раскинулось большое село. Народ в нем живет рослый, крупный, породистый. Словом, настоящее русское село.
Там неподалеку и стал на путях наш бронепоезд.
...Позицию мы выбрали в полукилометре от моста. Привели пушки в боевую готовность, ощетинились — ждем.
Прошел день, другой, третий. Потом неделя, другая, третья... Никаких тебе тревог, никакой пальбы. Тишина и благодать. Вроде этот наш мост и даром никому не нужен. Во всяком случае, фрицы им не интересуются.
Тогда Гитлер напирал на Москву и Ленинград и всю живую силу и технику бросил туда. А на нашем участке в ту зиму было затишье, боевые действия ограничивались небольшими стычками, да и то главным образом на передовой.
Наш мост находился на изрядном удалении от передовой. До сих пор не пойму, кому пришло в голову ставить там бронепоезд...
Попривыкнув к новому месту и оглядевшись, мы убедились, что село у моста не такое уж глухое и заброшенное место, как показалось нам сначала. И еще убедились, что в селе много женщин, и, надо сказать, совершенно «бесхозных». У одних мужья воевали на фронте, кое у кого даже погибли, другие были незамужние — не успели. Словом, столько статных, красивых женщин в одном месте я еще никогда не видел!
Целыми днями они работали не покладая рук, не поднимая головы, но работа это еще не все. Живому существу развлечься хочется...
Проведали мы, что по субботам и воскресеньям местная молодежь собирается в клубе и устраивает танцы. В речном порту был какой-то матрос с гармонью, вот он и наяривал по вечерам. Несколько человек с нашего бронепоезда случайно попали на эти танцы и вернулись как пьяные: ну, говорят, братцы, такие девушки, что...— и только переглядываются, головами мотают.
К этому времени капитан Полтавцев не то чтобы простил мне мою невоенную внешность, но доверял целиком и полностью и никуда от себя не отпускал.
Когда нас снимали с фронта и переправляли в тыл для отдыха или ремонта бронепоезда, стало быть, когда выпадали свободные деньки, капитан по очереди освобождал офицеров и солдат: то в кино отпускал, то на танцы, то просто погулять. Если представлялась возможность, он и сам не прочь был развлечься и в таких случаях непременно брал меня с собой.
Я, конечно, не очень-то боек на язык, и образование у меня не ахти какое, но смешить и развлекать людей мне хорошо удается. Самого капитана Полтавцева нередко доводил до такого состояния, что он у меня стонал, хватался за живот и утирал кулаками слезы.
Случалось нам вместе и на танцы ходить. Я, как старшему по чину, уступал капитану самых симпатичных женщин. Да и как не уступить — все равно бы отбил, ведь он был куда представительнее меня, и женщины льнули к нему. И все-таки я замечал, что моя скромность по душе капитану.
Что же до развлечения женского общества, тут второго, как я, ему было не найти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Спасение одно — срочно восстановить полотно и уходить подобру-поздорову. Застрянь мы там подольше, нас разнесли бы вдребезги.
Вот тогда-то и вспомнили товарищи начальники, что на бронепоезде есть специалист-железнодорожник, некто Пересыпкин, Геннадий Николаевич!
Вызвал меня командир, по своему обыкновению оглядел с ног до головы и поморщился.
—- Таких мастеров врагу не пожелаю,— говорит.— Каков он из себя, верно, и работа его такая будет...— Но все-таки спрашивает: — Можешь, говорит, полотно исправить или нам лучше сразу помощь запросить?
Я ему и отвечаю:
— Дайте, говорю, мне прикрепленных ко мне десять человек, а остальное я беру на себя.
Он поглядел этак недоверчиво, видно, не поверил, но людей все-таки дал.
Я уже знал, где и что нужно делать, так как еще во время бомбежки спрыгнул с бронепоезда и осмотрел развороченное полотно.
Срочно распределил людей, приказал снять с аварийных платформ шпалы и рельсы — и давай!..
Сам ни разу не передохнул, и бригаде ни минуты роздыху не дал. Двадцать три человека — тринадцать моих и десять прикрепленных — так потом и изошли, но через два часа полотно было как новенькое.
Кругом снаряды бухали, вражеская артиллерия методично обстреливала нас, а мы работали, втянув головы в плечи, но не прячась и не хоронясь от опасности.
Командир смотрел на меня, смотрел и, когда мы наконец открыли путь бронепоезду, подошел, обнял за плечи и говорит:
— Молодец, Пересыпкин! Не ожидал! Прямо скажу — не ожидал! Молодец!..
В тот же вечер меня перевели в офицерский вагон и определили на офицерское довольствие.
На следующее утро старшина собственноручно принес мне офицерскую форму. На окантованном воротничке шинели старшинские треугольнички, но командир уже подал ходатайство о присвоении мне звания младшего лейтенанта, и не прошло и месяца, как я получил офицерский чин.
Сделать-то младшим лейтенантом меня сделали, однако я оставался все тем же гражданским дорожным мастером, каким прибыл на бронепоезд. Сначала командир пытался вымуштровать меня, превратить в строевика. То сам муштровал, то прикреплял молоденького лейтенанта, но в строевой подготовке я оказался туп. Ни маршировать толком не выучился, ни даже по-военному честь отдавать. Ничего не поделаешь! Видно, такой уж я гражданский по природе человек, и переделать меня очень трудно. Как говорится, каждому свое...
Ремонт полотна — это по мне! Тут я на месте. Тут лучше меня мастера поискать надо.
Командир, убедившись, что перекроить меня в военного невозможно, отступился.
— Черт с тобой! — говорит.— Занимайся своим делом. А в своем деле я, без хвастовства скажу, не последний.
Вот капитан Хведурели знает, как я дважды выводил наш бронепоезд из ловушки. Поезду что нужно? Исправное полотно. А это по моей части...
К концу второго месяца моей фронтовой жизни командир бронепоезда капитан Полтавцев представил меня к награде. Не прошло и недели, как мне повесили медаль «За отвагу». Теперь подремонтирую в этих проклятых мастерских — будь они неладны —- наш захромавший паровоз и опять вернусь на свой бронепоезд.
Вот и все, что я могу рассказать о себе. Думаю, теперь вы меня знаете.
— Это все ладно, но где главное? — грозно спросил Яблочкин.
— Сейчас, сейчас будет и главное...— заторопился железнодорожник.— Что же до смешной истории, приключилась и со мной такая. Только для кого она была смешной и кто в ней оказался в смешном положении, это мне и сейчас не очень ясно!..
...Прямая как струна Московско-Ленинградская железная дорога пересекает одну красивую и полноводную реку — Мету. Через реку построен мост. Такой высоченный, что, когда глянешь с него вниз, дух захватывает. У самого моста на берегу раскинулось большое село. Народ в нем живет рослый, крупный, породистый. Словом, настоящее русское село.
Там неподалеку и стал на путях наш бронепоезд.
...Позицию мы выбрали в полукилометре от моста. Привели пушки в боевую готовность, ощетинились — ждем.
Прошел день, другой, третий. Потом неделя, другая, третья... Никаких тебе тревог, никакой пальбы. Тишина и благодать. Вроде этот наш мост и даром никому не нужен. Во всяком случае, фрицы им не интересуются.
Тогда Гитлер напирал на Москву и Ленинград и всю живую силу и технику бросил туда. А на нашем участке в ту зиму было затишье, боевые действия ограничивались небольшими стычками, да и то главным образом на передовой.
Наш мост находился на изрядном удалении от передовой. До сих пор не пойму, кому пришло в голову ставить там бронепоезд...
Попривыкнув к новому месту и оглядевшись, мы убедились, что село у моста не такое уж глухое и заброшенное место, как показалось нам сначала. И еще убедились, что в селе много женщин, и, надо сказать, совершенно «бесхозных». У одних мужья воевали на фронте, кое у кого даже погибли, другие были незамужние — не успели. Словом, столько статных, красивых женщин в одном месте я еще никогда не видел!
Целыми днями они работали не покладая рук, не поднимая головы, но работа это еще не все. Живому существу развлечься хочется...
Проведали мы, что по субботам и воскресеньям местная молодежь собирается в клубе и устраивает танцы. В речном порту был какой-то матрос с гармонью, вот он и наяривал по вечерам. Несколько человек с нашего бронепоезда случайно попали на эти танцы и вернулись как пьяные: ну, говорят, братцы, такие девушки, что...— и только переглядываются, головами мотают.
К этому времени капитан Полтавцев не то чтобы простил мне мою невоенную внешность, но доверял целиком и полностью и никуда от себя не отпускал.
Когда нас снимали с фронта и переправляли в тыл для отдыха или ремонта бронепоезда, стало быть, когда выпадали свободные деньки, капитан по очереди освобождал офицеров и солдат: то в кино отпускал, то на танцы, то просто погулять. Если представлялась возможность, он и сам не прочь был развлечься и в таких случаях непременно брал меня с собой.
Я, конечно, не очень-то боек на язык, и образование у меня не ахти какое, но смешить и развлекать людей мне хорошо удается. Самого капитана Полтавцева нередко доводил до такого состояния, что он у меня стонал, хватался за живот и утирал кулаками слезы.
Случалось нам вместе и на танцы ходить. Я, как старшему по чину, уступал капитану самых симпатичных женщин. Да и как не уступить — все равно бы отбил, ведь он был куда представительнее меня, и женщины льнули к нему. И все-таки я замечал, что моя скромность по душе капитану.
Что же до развлечения женского общества, тут второго, как я, ему было не найти!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95