Когда-то это была глухая деревушка, но война оживила ее, сделав опорным пунктом медицинского обеспечения фронта. Она отстояла километров на двести от линии фронта, что считалось тогда глубоким тылом. Мы нуждались в отдыхе, а наши орудия — в ремонте. Кроме того, на бронепоезд должно было прибыть пополнение.
Мы загнали теплушки в тупик, уходивший в чащобу леса. Паровозы отправили на станцию Пестово — прочищать котлы, а боевые платформы откатили в походные артиллерийские мастерские на ремонт. Днем занимались боевой подготовкой, а вечера оставались свободными.
После жарких боев все наслаждались тишиной и покоем. Куда ни посмотришь, повсюду возвышались высоченные сосны и ели: наверное, от них и пошло название Хвойная. Природа напоминала мои родные места. Почва была сухая и песчаная.
В Хвойной и возле нее расположилось несколько госпиталей, а сама станция превратилась в сборный пункт санитарных поездов и «санлетучек». Они стояли на железнодорожных путях по обе стороны станции иногда на протяжении нескольких километров. В Хвойной находился также и крупный фронтовой эвакогоспиталь, в котором, как говорили ребята, были хорошенькие врачихи и медсестры.
Поскольку вечерами мы были свободны, командир по очереди отпускал нас в увольнение. И вот тут-то показал себя наш Жира-сов, к которому окончательно вернулись былая смелость и бойкость.
Надо сказать, что ко мне Жирасов относился по-прежнему уважительно. Правда, я был и по званию и по должности старшим (к тому времени уже успел получить капитана), но не настолько, чтобы в наших отношениях это сыграло решающую роль.
Главной причиной его привязанности ко мне было то взаимопонимание, которое возникло между нами в тяжелые для него дни. С остальными товарищами он был, как и раньше, дерзок и высокомерен. Однако к сержантам и солдатам относился с удивительной теплотой и вниманием. И они, между прочим, отвечали ему тем же.
Жирасов был горячим защитником интересов бойцов: если на бронепоезде появлялось что-нибудь новое — вооружение, обувь или обмундирование, он как тигр набрасывался на старшину, чтобы в первую очередь обеспечить свой взвод. Такой привяжется — не дай бог! Не отстанет, пока своего не добьется!
Если с командирами он был насмешлив, язвителен и грубоват, то с рядовыми, напротив, прост, мягок, доступен. Жирасов умел находить с бойцами общий язык.
Но не думайте, что он мог пойти на какие-то уступки: как командир он был строг и требователен. Справедливость, прямота! простота вместе с искренней заботой о подчиненных завоевывали ему сердца бойцов.
Я всегда удивлялся таланту Жирасова вызывать у подчиненных преданность и любовь к себе. Видимо, именно поэтому они не предали его и не осрамили, когда, ошеломленный первыми страхами, взводный переживал тяжкие дни.
В Хвойной Жирасов и вовсе расцвел. Днем он обучал свои орудийные расчеты, но вечером удержать его в теплушке было невозможно. В свободное от обязанностей командира время его можно было разыскать либо в одном из госпиталей, либо в санитарных поездах.
Однажды я не выдержал и спросил его:
— Чего ты липнешь к этим санпоездам, как будто они медом обмазаны?
— О, там такие девушки — пальчики оближешь! — воскликнул Жирасов.— К тому же врачам и медсестрам в госпитале не до тебя! Там тяжелораненые, едва успевают за ними ухаживать. А в санпоездах как раз затишье: привезут раненых, сдадут в госпиталь — и до следующего рейса гуляй на здоровье!
Несколько дней отдыха в Хвойной пролетели незаметно. Но все-таки я успел побывать в клубе эвакогоспиталя. Там время от времени показывали кинофильмы, а чаще устраивались танцы.
В один прекрасный вечер я встретил в клубе Жирасова. Мирная передышка сильно сказалась на внешности нашего артиллериста. Он стал зачесывать назад отросшие волосы, отпустил усы, следил за одеждой. Подворотничок его сверкал белизной. Напускной гордости и показных светских манер опять появилось столько, хоть отбавляй! А голос — под стать главнокомандующему...
В тот вечер Жирасов то и дело менял партнерш. Выбор был и вправду большой, и он никак не мог ни на ком остановиться. Ухаживать за женщинами, завязывать знакомства — это он умел отменно, язык у него тоже был подвешен на славу, кого хочешь заговорит!
К концу вечера я увидел рядом с Жирасовым интересную женщину — капитана медицинской службы. Она была прекрасно сложена, а ростом почти не уступала самому Жирасову. Волосы у нее были такие светлые, ну прямо как лен. Чувствовалось, что она тщательно следит за собой. Ее блестящие локоны ниспадали на плечи и казались такими легкими, мягкими и пышными, что хотелось дотронуться до них рукой.
Жирасов подвел ко мне свою даму и представил:
— Капитан медицинской службы Елизавета Тимонина, хирург санитарного поезда, а по-нашему просто Лиза.— Он весело взглянул на женщину.
— Тимонина не совсем правильно,— поправила женщина,— моя настоящая фамилия Тимонен. Мой отец выходец из Карелии, переселился в Тверскую губернию, нынешнюю Калининскую область. Так что я вообще-то карелка...— В ее говоре улавливался едва заметный акцент.
— Ну, милая моя, если так рассуждать, то я тоже иностранец не меньше, чем ты! В моих жилах течет азиатская кровь. Отец мой пришел с востока и женился на русской. Первое время он по-русски и говорил-то с трудом. Моя мать его обучила. А теперь он сам не помнит своего азиатского происхождения. Одним словом, карелка ты или финка — не знаю, но вижу, что ты диво как хороша! — со свойственным ему пафосом провозгласил Жирасов. Она спокойно и строго проговорила:
— Старший лейтенант! Ведите себя прилично, как подобает командиру Красной Армии.
Жирасов, словно его ледяной водой окатили, сразу пришел в себя.
Тимонина держалась с таким достоинством, казалась такой гордой и неприступной, взгляд ее зеленых глаз был так пристален и тверд, что, признаюсь, я почувствовал к ней особое почтение. Да и сам Жирасов выглядел обескураженным.
Царственная Елизавета, каждое движение которой было подчеркнуто неторопливым и как бы значительным, показалась мне уверенной в собственной неотразимости и в то же время по-женски привлекательной. Она пристально глядела на меня из-под припухших век своими зелеными глазами, как строгая учительница глядит на сорванца ученика.
— Вы ленинградец? — спросила она, устремив на меня свой пронзительный немигающий взгляд.
Когда я ответил утвердительно, она задумчиво проговорила:
— Люблю ленинградцев!
— Это за что же? — с наигранной угрозой спросил Жирасов.— За какие такие доблести, если это, разумеется, не секрет? — Рядом с неторопливой Тимониной он казался суетливым и легкомысленным.
— За мужество, интеллигентность, породистость, веселость,— спокойно перечислила Тимонина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Мы загнали теплушки в тупик, уходивший в чащобу леса. Паровозы отправили на станцию Пестово — прочищать котлы, а боевые платформы откатили в походные артиллерийские мастерские на ремонт. Днем занимались боевой подготовкой, а вечера оставались свободными.
После жарких боев все наслаждались тишиной и покоем. Куда ни посмотришь, повсюду возвышались высоченные сосны и ели: наверное, от них и пошло название Хвойная. Природа напоминала мои родные места. Почва была сухая и песчаная.
В Хвойной и возле нее расположилось несколько госпиталей, а сама станция превратилась в сборный пункт санитарных поездов и «санлетучек». Они стояли на железнодорожных путях по обе стороны станции иногда на протяжении нескольких километров. В Хвойной находился также и крупный фронтовой эвакогоспиталь, в котором, как говорили ребята, были хорошенькие врачихи и медсестры.
Поскольку вечерами мы были свободны, командир по очереди отпускал нас в увольнение. И вот тут-то показал себя наш Жира-сов, к которому окончательно вернулись былая смелость и бойкость.
Надо сказать, что ко мне Жирасов относился по-прежнему уважительно. Правда, я был и по званию и по должности старшим (к тому времени уже успел получить капитана), но не настолько, чтобы в наших отношениях это сыграло решающую роль.
Главной причиной его привязанности ко мне было то взаимопонимание, которое возникло между нами в тяжелые для него дни. С остальными товарищами он был, как и раньше, дерзок и высокомерен. Однако к сержантам и солдатам относился с удивительной теплотой и вниманием. И они, между прочим, отвечали ему тем же.
Жирасов был горячим защитником интересов бойцов: если на бронепоезде появлялось что-нибудь новое — вооружение, обувь или обмундирование, он как тигр набрасывался на старшину, чтобы в первую очередь обеспечить свой взвод. Такой привяжется — не дай бог! Не отстанет, пока своего не добьется!
Если с командирами он был насмешлив, язвителен и грубоват, то с рядовыми, напротив, прост, мягок, доступен. Жирасов умел находить с бойцами общий язык.
Но не думайте, что он мог пойти на какие-то уступки: как командир он был строг и требователен. Справедливость, прямота! простота вместе с искренней заботой о подчиненных завоевывали ему сердца бойцов.
Я всегда удивлялся таланту Жирасова вызывать у подчиненных преданность и любовь к себе. Видимо, именно поэтому они не предали его и не осрамили, когда, ошеломленный первыми страхами, взводный переживал тяжкие дни.
В Хвойной Жирасов и вовсе расцвел. Днем он обучал свои орудийные расчеты, но вечером удержать его в теплушке было невозможно. В свободное от обязанностей командира время его можно было разыскать либо в одном из госпиталей, либо в санитарных поездах.
Однажды я не выдержал и спросил его:
— Чего ты липнешь к этим санпоездам, как будто они медом обмазаны?
— О, там такие девушки — пальчики оближешь! — воскликнул Жирасов.— К тому же врачам и медсестрам в госпитале не до тебя! Там тяжелораненые, едва успевают за ними ухаживать. А в санпоездах как раз затишье: привезут раненых, сдадут в госпиталь — и до следующего рейса гуляй на здоровье!
Несколько дней отдыха в Хвойной пролетели незаметно. Но все-таки я успел побывать в клубе эвакогоспиталя. Там время от времени показывали кинофильмы, а чаще устраивались танцы.
В один прекрасный вечер я встретил в клубе Жирасова. Мирная передышка сильно сказалась на внешности нашего артиллериста. Он стал зачесывать назад отросшие волосы, отпустил усы, следил за одеждой. Подворотничок его сверкал белизной. Напускной гордости и показных светских манер опять появилось столько, хоть отбавляй! А голос — под стать главнокомандующему...
В тот вечер Жирасов то и дело менял партнерш. Выбор был и вправду большой, и он никак не мог ни на ком остановиться. Ухаживать за женщинами, завязывать знакомства — это он умел отменно, язык у него тоже был подвешен на славу, кого хочешь заговорит!
К концу вечера я увидел рядом с Жирасовым интересную женщину — капитана медицинской службы. Она была прекрасно сложена, а ростом почти не уступала самому Жирасову. Волосы у нее были такие светлые, ну прямо как лен. Чувствовалось, что она тщательно следит за собой. Ее блестящие локоны ниспадали на плечи и казались такими легкими, мягкими и пышными, что хотелось дотронуться до них рукой.
Жирасов подвел ко мне свою даму и представил:
— Капитан медицинской службы Елизавета Тимонина, хирург санитарного поезда, а по-нашему просто Лиза.— Он весело взглянул на женщину.
— Тимонина не совсем правильно,— поправила женщина,— моя настоящая фамилия Тимонен. Мой отец выходец из Карелии, переселился в Тверскую губернию, нынешнюю Калининскую область. Так что я вообще-то карелка...— В ее говоре улавливался едва заметный акцент.
— Ну, милая моя, если так рассуждать, то я тоже иностранец не меньше, чем ты! В моих жилах течет азиатская кровь. Отец мой пришел с востока и женился на русской. Первое время он по-русски и говорил-то с трудом. Моя мать его обучила. А теперь он сам не помнит своего азиатского происхождения. Одним словом, карелка ты или финка — не знаю, но вижу, что ты диво как хороша! — со свойственным ему пафосом провозгласил Жирасов. Она спокойно и строго проговорила:
— Старший лейтенант! Ведите себя прилично, как подобает командиру Красной Армии.
Жирасов, словно его ледяной водой окатили, сразу пришел в себя.
Тимонина держалась с таким достоинством, казалась такой гордой и неприступной, взгляд ее зеленых глаз был так пристален и тверд, что, признаюсь, я почувствовал к ней особое почтение. Да и сам Жирасов выглядел обескураженным.
Царственная Елизавета, каждое движение которой было подчеркнуто неторопливым и как бы значительным, показалась мне уверенной в собственной неотразимости и в то же время по-женски привлекательной. Она пристально глядела на меня из-под припухших век своими зелеными глазами, как строгая учительница глядит на сорванца ученика.
— Вы ленинградец? — спросила она, устремив на меня свой пронзительный немигающий взгляд.
Когда я ответил утвердительно, она задумчиво проговорила:
— Люблю ленинградцев!
— Это за что же? — с наигранной угрозой спросил Жирасов.— За какие такие доблести, если это, разумеется, не секрет? — Рядом с неторопливой Тимониной он казался суетливым и легкомысленным.
— За мужество, интеллигентность, породистость, веселость,— спокойно перечислила Тимонина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95