Мои спутники покончили с едой и снова подошли к дверям. Заметно повеселев после плотного завтрака, они громко обсуждали все, что открывалось их взору. Жирасов демонстрировал свое остроумие и непрерывно подшучивал то над одним, то над другим, вызывая дружный хохот. Только обо мне не говорили ни слова,
А я все сильнее ощущал голод. Привыкший к фронтовому пайку, я страдал от пустоты в желудке.
И все же поначалу, мне кажется, я мучился не столько от голода, сколько от сознания, что либо я допустил в отношении своих товарищей какую-то оплошность, либо они нехорошо поступили со мной.
Из головы не шли мысли о еде. Перед глазами все время стояла та румяная буханка, которою вчера я так щедро угощал своих товарищей.
Я опять улегся на нары: казалось, что так время пройдет быстрее, Почему-то я думал, что уж к обеду меня обязательно позовут и, как вчера я накормил всех, так кто-либо из товарищей накормит сегодня всех остальных.
Наступило время обеда...
Я лежал, укрывшись с головой шинелью, и ждал, когда меня пригласят поесть, но обо мне опять никто не вспомнил!
Утренняя история повторилась: Жирасов, Лобов, Колотов и Ковалев уселись поодиночке, и каждый съел свою долю.
Мне стало стыдно от одной даже мысли, что они могут подумать, будто я дожидаюсь, чтобы они меня накормили. Как назло, поезд шел без остановки, иначе бы я давно перебрался к своим бойцам.
Но эшелон за весь день так ни разу и не остановился, и я не мог выйти из вагона.
Уже наступил вечер, а я не слезал с нар. Голод давал себя знать все настоятельнее. Мне хотелось встать, но я боялся, что спутники подумают, будто я нарочно торчу у них на виду, чтобы напомнить о себе. Поэтому я завернулся в шинель и попытался заснуть. Но попробуй усни на пустой желудок!
Вечером повторилось то же, что было утром и в обед: все разошлись по своим углам и поужинали в одиночку.
Правда, я их не видел, даже не пытался высунуть голову из-под шинели, но все равно болезненно ощущал, как дружно жуют мои товарищи. Вследствие этого голод становился еще мучительнее: то ли от нервного напряжения, то ли от сильного желания поесть я буквально исходил слюной, челюсти сводило судорогой.
Голод мне доводилось терпеть в жизни не раз, поэтому поначалу я успешно с ним справлялся. Но меня не на шутку тревожило другое. Могло же так случиться, что в пути придется пробыть еще несколько суток, положим, двое или трое, что тогда?! Ведь тогда пришлось бы голодать еще трое суток! И кроме того, мы же не на свадьбу ехали! Кто знает, сколько еще километров придется проделать от станции до нашего бронепоезда? А если его отправили куда-то подальше? И как мне быть, если в первый же день придется принять бой? Хорош же я буду после недельной голодовки!..
Чем больше проходило времени, тем больше я сердился на себя и уже откровенно жалел о своей неуместной щедрости. И все же одного я понять не мог: ведь товарищи знали, что у меня с утра маковой росинки во рту не было. Почему же ни один из них со мной не поделится?
Нет, я, конечно, не возьму ничего и откажусь наотрез, но малейшее внимание с их стороны облегчило бы мои муки. А теперь? Чем объяснить такое странное поведение, такое равнодушие, такое... у меня не хватало слов для того, чтобы определить их черствость.
Разумеется, я никому ничего не говорил и ничем своей досады не выказывал, но обида переполняла меня настолько, что и при удобном случае я, наверное, не смог бы вымолвить ни слова.
а вагон наш по-прежнему скрипел, трещал, стучал, и среди этого грохота и скрежета я либо лежал, оглушенный шумом и голодом, либо стоял возле открытой двери.
Ночью произошла задержка из-за встречных эшелонов.
До рассвета мы простояли на безлюдном полустанке в ожидании встречного состава. Промчится встречный, мы только двинемся с натугой, свистя и пыхтя, как снова остановка — теперь дожидаемся следующего поезда. Так за всю ночь мы проделали не больше двадцати километров. Чем ближе к Ленинграду, тем труднее становилось двигаться вперед. Я ворочался с боку на бок и лишь к утру задремал. Не хотелось мне ночью перебираться к своим бойцам: что бы они подумали про меня? Почему это я вдруг вваливаюсь к ним среди ночи?..
Проснувшись, я сразу подумал: успели ли мои товарищи позавтракать? Осторожно выглянул из-под шинели. Судя по всему, они уже покончили с едой. Один стоял у дверного проема, другой лежал, Жирасов с Лобовым играли в карты. Жирасов, как всегда, горячился и о чем-то спорил с партнером.
Шел второй день моей голодовки. Правда, я чувствовал некоторую слабость и головокружение, но желание есть притупилось. Я с удивлением обнаружил, что сегодня меньше думаю о еде, чем вчера.
Наш эшелон и днем подолгу задерживали на всех станциях. На многих участках немцы продолжали бомбить наши эшелоны и железнодорожные сооружения, нарушая движение транспорта. Я пытался раздобыть что-нибудь съестное, но, увы, нигде ничего не было. Одновременно мною овладела гордыня, и я не мог пойти за едой к своим ребятам.
Мы видели ленинградцев, которых эвакуировали в глубокий тыл: в Сибирь, Среднюю Азию.
Многие из них выглядели подавленными, хмурыми, замкнутыми. Из отрывочных сведений, которые мы от них получили, складывалась печальная картина.
На исходе была первая декада августа. К этому времени немецкие дивизии частично преодолели, частично обошли Лужский рубеж обороны и двигались в двух основных направлениях: к Иов-городу, которым вот-вот должны были овладеть, и к Кингисеппу.
Быстрое продвижение врага заставило нас изменить маршрут. Если вначале мы ехали по Московско-Ленинградской железной дороге, то от станции Бологое нас повернули на север и провезли через Бежецк и Мгу. Мы должны были прибыть в Ленинград седьмого августа.
Возвращаясь в вагон после безуспешного поиска съестного во время остановок поезда и взбираясь на полку, я чувствовал, что руки и ноги у меня немеют. Голод долго не давал мне заснуть, но, уснув, я уже не просыпался до самого утра.
На третье утро моего вынужденного поста я с ужасом обнаружил, что теряю силы...
И в это утро я встал позже всех, чтобы не мозолить глаза завтракающим.
Я был погружен в тревожные раздумья. Новый паек нам могли раздать в лучшем случае через три-четыре дня, а еще четырех дней голодовки я, конечно, не выдержал бы. Поэтому я решил обменять на продукты кожаный ремень с портупеей и револьверную кобуру, за них-то мне наверняка удастся получить немного хлеба и какой-нибудь еды.
Поскольку мне как командиру не совсем удобно было заниматься этой «операцией», я решил попросить старшину или помощника командира взвода помочь мне в моем сомнительном предприятии. Приняв решение, я несколько приободрился и, представьте себе, стал меньше ощущать голод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95