Успокоившись, я еще раз внимательно рассмотрел в зеркало свои усы, схватил валявшиеся рядом ножницы и немного подрезал лишнее.
Старик схватился за голову: «Что вы делаете, это же не живые усы, они ведь на отрастут снова, разве можно их подстригать?!» Он так огорчился, что едва не заплакал.
Я кое-как его успокоил, попросил извинить меня...
Потом зашел к заместителю директора, чтобы сказать ему спасибо. Увидев меня, он снова захохотал и продолжал смеяться, пока я не вышел из его кабинета.
Тотчас по возвращении созвав своих офицеров, я постарался стоять перед НИМИ так, чтобы свет падал мне в лицо. Если что-нибудь в моей внешности покажется им необычным, думал я, то это не ускользнет от меня. Но они ничего не заметили, и я окончательно успокоился.
Я был я, такой же, как прежде!
Как это, оказывается, тяжко — потерять самого себя, свое лицо, и какая радость вновь найти себя!..
Вечером я зашел к Галине.
Сразу было заметно, что она ждала меня.
Когда я вошел в комнату, она вскинула на меня тревожный взгляд. Потом, убедившись, что мои каштановые пушистые усы, такие, какими она привыкла их видеть, красуются на своем месте, ласково мне улыбнулась.
— А я почему-то боялась, как бы вы и в самом деле не сбрили усы,— призналась она.— Но, видно, это не у вас, а у меня не хватает юмора... До чего же нелепо я себя вела! Чуть было не побежала к вам, да, спасибо, Ада удержала, убедила меня, что вы конечно же пошутили и не пожертвуете усами из-за сорвавшегося с языка неосторожного слова.
— А если бы я в самом деле сбрил их?
— Вы очень проиграли бы в моих глазах.
— Почему, Галина? Почему? Разве любовь не толкала людей на гораздо большие жертвы?
— О, тут совсем другое... Когда любовь требует от человека самопожертвования, героизма, великих дел... Но сбрить усы ради почти незнакомой женщины, с которой еще нет настоящей душевной близости, которая принадлежит другому и никогда не будет твоей, для женщины, которую, в сущности, и сам не знаешь, любишь или нет,— это, по меньшей мере, легкомысленно, несерьезно...
— Может, вы и правы, но... Скажите мне лучше, почему это невозможно, чтобы...— Я запнулся, ища слова.— Могу ли я надеяться хоть сколько-нибудь?..
— Вот с этого вы и должны были начать. Это и должны были постараться узнать в первую очередь.
— А если бы я спросил вас с самого начала, вы бы сказали?
— Сказала бы. Скрывать здесь нечего. У меня есть жених, которого я люблю. Ни за кого другого я не выйду замуж.
— Где он сейчас?
— В тылу врага. Если мы останемся живы, поженимся... Дверь распахнулась, и вошла Ада...
Нет, не вошла, а скорее вломилась и изумленно уставилась на меня. Убедившись, что мои усы на месте, она сказала с нескрываемой досадой и недовольной гримасой: — Поди теперь верь мужчинам! А ведь клялись и божились, что сбреете ради нее усы! Что же не сдержали слова?
— Ада! — одернула ее Галина строгим тоном.
— Думаете, я не слышала вашего разговора, когда он сбегал по лестнице, а ты кинулась за ним?
— Ада, нам с капитаном нужно поговорить, понимаешь?
— Так бы сразу и сказали, голубчики! — прошипела Ада. В тоне и в повадках ее проглядывала злобная зависть.
Выскочив из комнаты, она с силой хлопнула дверью.
В тот вечер я сидел у Галины допоздна. Мы так хорошо, так дружески откровенно беседовали, что мне не хотелось уходить. Тут только я понял по-настоящему, какая это славная, душевная, умная женщина.
И сказать вам по правде, я позавидовал незнакомому мне счастливчику, которого с таким постоянством, строго блюдя себя, дожидалась Галина.
В этот день я впервые изменил свое мнение о женщинах — и это благодаря Галине. Как же я, оказывается, ошибался, считая женщин слабыми созданиями, готовыми покориться тому, кто достаточно сильно этого пожелает, а тем более — применит силу. Нет, братцы, вовсе не так обстоит дело!
Уже светало, когда я попрощался с Галиной и спустился по скрипучей лестнице на улицу.
Правда, теперь я уже ничего не боялся, но в душе у меня была пустота, сердце сжималось от сожаления. Мне казалось, что я все-таки смешон и что никого нет смешней на свете...
Вернувшись в роту, я разбудил Репетилова и строго-настрого ему приказал ни в коем случае никому не рассказывать, что он сбрил мне усы. Я хоть и знал, что он уже разболтал мой секрет, но предпочел промолчать об этом. Однако приказал напоследок: «Если ты кому-нибудь проговорился, скажи, что это была шутка».
Полусонный сержант обалдело глядел на меня — он не мог понять, как оказались на своем обычном месте усы, которые этим утром он собственноручно сбрил аккуратнейшим образом, хоть и с сожалением.
Дай бог здоровья заместителю директора театра — его выдумка и здесь выручила меня! Я сказал сержанту, что, быть может, отправлюсь во вражеский тыл с особым заданием, что поэтому все, касающееся моих усов, является военной тайной, и не дай бог, если он ее разболтает, жизни не будет рад.
Сержант поверил и, кажется, стал уважать меня еще больше.
Рота спала, а я дремал одетый на своей лежанке, когда в землянку влетел Прокопенко, подскочил к моему изголовью и застыл как столб, недоуменно уставясь мне в лицо.
— Ты что, белены объелся? — спросил я и с опаской потрогал свои усы: уж не сбились ли на сторону, пока я спал...
— С ума сойти!.. Капитан, усы твои целы?! Каким образом? — вскричал Прокопенко и наклонился надо мной так низко, что почувствовал его дыхание.
— Слушай, Прокопенко, друг, ты, кажется, в самом деле сошел с ума? Или тебе что-нибудь неладное приснилось под утро? — спросил я с улыбкой.
— Постой, погоди! — словно вдруг что-то вспомнив, он поспешно выскочил наружу.
Я усмехнулся про себя — нетрудно было догадаться, что он побежал допрашивать сержанта, сбрившего вчера утром мои усы.
Я встал, взбил в чашке мыльную пену и приступил к бритью. Осторожно, чтобы не замочить усов, намазал я мылом щеки и подбородок вокруг них. На фоне белой как снег мыльной пены усы выглядели особенно пушистыми и красивыми.
Дверь с шумом распахнулась. Прокопенко, вконец расстроенный, ввалился, как подшибленный гусь, в землянку и плюхнулся на стул.
— Одурачили? Решил потешиться за мой счет, да? — спросил он упавшим голосом.
— Сам виноват — получил по заслугам.
— За что ты со мной так, не пойму...
— А ты со мной — за что? Надо же — об заклад побился, что я непременно сбрею усы! Финский нож, бритва, новенькие бурки — разжиться захотел?
— Кто тебе это сказал? — У Прокопенко растерянно вытянулось лицо.
— Да твоя редкозубая подруга.
— Не может быть! — воскликнул в сердцах старший лейтенант.
— А кто же еще?
— Ух, чтоб ей пусто было! Продала-таки меня, дрянь этакая!
— А ты как думал? Женщин не знаешь!
— Ох, переломал бы я кости предка нашего Адама, что создал нам на беду из своего ребра это проклятое племя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95