.. А теперь я вот что тебе скажу. Твои усы стоили мне шесть литров водки. И все двенадцать пол-литров надо поставить сегодня, иначе меня ребята со свету сживут. Вечером приходи ко мне, на всех хватит.
В тот вечер мы и в самом деле крепко заложили. Но Прокопенко был молчалив и скучен: не пил, не ел, не пел и не дурачился. А вокруг стоял страшный гомон, у всех на устах было его имя, все хохотали над ним, а я, кажется, больше всех...
Через несколько дней пришел приказ о моем переводе в другую часть, находящуюся на передовой.
Я получил назначение в одно из действующих соединений Ленинградского фронта.
Так надоело торчать в тылу, что я был на седьмом небе от радости.
В последнее время я больше не ходил к Галине. Возможно, вы осудите меня, но я не из тех мужчин, которые бывают с женщинами просто так, без определенной цели, чтобы только убить время.
Я и минуты не могу пробыть рядом с женщиной, если мной не движет какое-нибудь намерение и если я не надеюсь на что-то очень важное.
Наступил день моего отъезда...
Поезд, состоявший из четырех расшатанных и облезлых вагончиков и прицепленного к ним маленького паровоза серии ОВ (из-за начальных букв такие паровозы прозвали «овечками»), отходил вечером и прибывал утром на станцию Жихарево. А уже оттуда я должен был взять направление на Ленинград.
За обедом ребята устроили мне традиционные проводы.
Когда мы опорожнили поллитровку и вылезли на свет божий из землянки, я увидел, что вся рота собралась перед нею: ребята пришли со мной проститься. Тут только я почувствовал, как привязался к своим «старичкам» — тридцатилетним «многоопытным мужам» и сорокалетним мудрым «старцам» — людям, которых рано состарила война.
Подхватив маленький фанерный чемодан, я направился к станции. Провожали меня четыре человека: два теперь уже не моих взводных командира, Прокопенко и еще один летчик. Старший лейтенант прихватил с собой свою гармонь, а где гармонь, там непременно найдутся.и слушатели.
Когда мы пришли на станцию, поезд был уже подан к перрону. Маленькие облупленные вагоны выглядели порядком побитыми. Стенки их буквально изрешетили пули и измяли осколки снарядов и мин. Последний вагон имел вид несколько получше, и стекла в нем были целы. На стенке было написано белыми буквами: «Для комсостава».
Я попрощался с провожающими и поднялся в вагон. Почти все купе в нем были пусты, лишь в одном я заметил какого-то командира.
Я подошел к окну. Оно совсем заиндевело. Я соскреб слой льда перчаткой и выглянул в прочищенную лунку.
Прокопенко как-то нехотя перебирал клавиши гармоники и что-то тихо напевал. Его товарищ летчик, постукивая каблуками и раскидывая руки, описывал на перроне маленькие круги.
Взводные с улыбкой смотрели на непривычно хмурого гармониста и беспечного плясуна. Но как только я вошел в вагон, Прокопенко несколько взбодрился.
«Наверное, радуется, что я уезжаю. Рассчитывает теперь-то уж победить Галину. Напрасно надеешься, не про тебя она, дружек. И мне ужасно захотелось сказать развеселому старшему лейтенанту что-нибудь колкое, насмешливое. Тут паровоз дал свисток, тяжело задышал и выпустил целое облако пара.
Ветер отнес густые белые клубы в сторону. Моих провожатых словно окутал молочный туман, потом они вынырнули, и мне показалось, что это они плывут, а облако стоит на месте.
Состав дрогнул, дернулся и, тронувшись с места, медленно потащился вперед...
Прокопенко заиграл живей, запел громче. Играя, он шел рядом с движущимися вагонами и, заглядывая в окно, лукаво подмигивал мне.
И тут-то, когда он на мгновение отвел взгляд, я не вытерпел, какое-то озорство подтолкнуло меня, и, сорвав усы, я замахал ими так, как машут друг другу на прощанье шляпами дипломаты.
Надо было видеть, что тут стало с Прокопенко! И сейчас не могу сдержать смех, вспоминая его!
Он остолбенел, раскрыл рот, брови поползли у него на лоб, а гармоника выскользнула из рук и, растянувшись, повисла на ремне, перекинутом через плечо. Он смотрел на меня, выпучив глаза и, по-видимому, ничего не соображая...
С минуту он шел как завороженный за поездом вот так, свесив руки, с гармоникой на плече, и заглядывал в окно вагона, стараясь получше меня рассмотреть.
А я стоял у окна, прижавшись к стеклу своим чисто выбритым лицом, и приветливо махал ему театральными усами...
Поезд постепенно прибавил ходу, и Прокопенко затрусил рядом рысцой, по-прежнему глядя на меня округленными глазами. Но вот он внезапно споткнулся и растянулся во весь рост, навалившись животом на гармонь.
Больше я ничего не видел. Поезд шел все быстрей, и вскоре платформа, провожатые, Прокопенко скрылись из виду.
Я все стоял у окна, держал в руках усы. Но они больше не были мне нужны: на новом месте моей службы никто ведь и представления не имел, с усами я или без усов.
Я опустил окно и как мог подальше закинул пышные усы Яшки-артиллериста...
Вот такая смешная история произошла со мной. Но, по совести говоря, до сих пор не знаю, кто из нас оказался более смешным: я, ради женщины пожертвовавший усами, или Прокопенко, проигравший по моей милости пари?
Когда я бежал, прикрывая рот рукой, от Галины, боясь, чтобы никто не увидел мое обритое лицо, я казался себе смешнее смешного. Но потом, когда Прокопенко, словно на веревочке, трусил за моим вагоном с вылезшими на лоб глазами и наконец грохнулся на собственную гармонь, самым смешным показался мне он.
А впрочем, судите сами,— закончил свой рассказ капитан Яблочкин и махнул рукой.
Наступило молчание.
Наконец Кругляков, в котором стремление руководить породило любовь к подытоживающим выступлениям, вынес такое заключение:
— Главное тут не то, кто из двоих оказался смешней. Жизнь так устроена, что то одного, то другого ставит в смешное положение, пусть никто не надеется, что будет ею пощажен. Главное, что капитан Яблочкин познакомил нас с людьми и показал, что и сегодня, когда иные думают, что из-за войны им простятся любые некрасивые поступки, что война уравнивает доброе и злое и стрижет всех под одну гребенку, что «война все спишет»,— и сегодня есть настоящие женщины, подобные Галине, которые свято хранят верность своим сражающимся за Родину мужьям и женихам, есть, слава богу, есть!.. Есть и такие неприкаянные мужчины, вроде нашего Яблочкина, не могущие найти себе подругу по сердцу, есть и злобные, завистливые натуры, подобные Аде и Прокопенко, которые, стоит только зазеваться, тотчас же схватят и прикарманят все равно что, женщину или гармонь, деньги или должность, вещь или дорогое имя...
Пересыпкин, который любил, чтобы всякое дело было доведено до конца, не удовлетворился концовкой рассказа.
— Что же было дальше? — спросил он Яблочкина.
— Как — что дальше, чего тебе еще нужно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95