— несмело осведомился я.
— Феноменальный! — с искренним восторгом воскликнул он.
— Но все же, все же...
Интендант остановился. Видимо, он не знал, с чего начать доказывать свое утверждение.
— Вот вы, например,— заговорил он наконец,— слушали ли вы когда-нибудь какого-либо выдающегося пианиста?
— Слушал.
— Кого именно? — потребовал он конкретизации.
— Оборина, Флиера, Гольденвейзера...
— Так вот, представьте, что Балашов ни в чем им не уступает.
— Как, разве Балашов пианист? — удивился я.
— Э-эх,— он с сожалением махнул рукой,— не спешите, и вы все узнаете. Вот, например, приходилось ли вам видеть работы кого-нибудь из известных современных живописцев? Современных, повторяю. Репина и Сурикова прошу не называть! — сурово предупредил он.
— Видел,— как старательный ученик отвечал я, стремясь доставить ему удовольствие.— Кончаловский, Дейнека...
— Погодите, погодите,— поморщился интендант.— Балашов если не лучше их, то, во всяком случае, не хуже. Доводилось ли вам слушать выдающегося декламатора? — И чтобы я не прервал его, он поспешно продолжал: — Вот такой декламатор Балашов... Беседовали вы с каким-нибудь выдающимся ученым, крупным специалистом? Таков Балашов! Полемизировали вы с каким-нибудь выдающимся знатоком литературы и искусства? Таков Балашов!.. А теперь отвечайте: понятно ли вам, кто есть Балашов?! — И интендант впился глазами в мои глаза.
— А в покер он играет, ваш Балашов? — будто между прочим спросил я.
— О, гениально! — воскликнул интендант.
— Вы его партнер, не так ли?
— Как вы догадались?! — удивился он.
— Хорошие покеристы всегда восхищаются друг другом.
Он опешил. Исподлобья посмотрел на меня. Он не мог разобрать, насмешка ли это или наивность с моей стороны. Поняв в конце концов, что я не такой уж простачок наивный, как ему показалось сперва, он насупился и не издал более ни звука, вплоть до того мига, как мы приблизились к двухэтажному, некогда крашенному желтой краской, а сейчас почти утратившему первоначальный цвет зданию.
— Вот, войдите туда,— указал он на дальнюю дверь.— Там вам любой скажет.— На прощанье он взял под козырек и зашагал своей дорогой.
Я вошел. По обе стороны длинного коридора в ряд стояли койки.
На койках лежали раненые.
У кого была забинтована голова, у кого подвязана согнутая рука в гипсе... У кого нога покоилась на спинке койки. Раненый с изжелта-бледным лицом, который лежал у самого входа, был укутан двумя одеялами. Между койками ходили сестры в белых халатах.
Как только я вошел, страдающие глаза раненых устремились на меня. Я растерялся, я не ожидал сразу же оказаться в палате.
Когда обитая войлоком пружинная дверь захлопнулась с глухим стуком, одна из медсестер, полная, крупная девица, поспешно преградила мне дорогу.
— Сюда входить запрещается!
— Но ведь я уже вошел!
— Как вошли, так и выйдете!
— Обязательно выйду, только сперва найду Балашова...
— Вы хотите видеть майора? — примирительно проговорила она.— По какому делу?
— По личному.
Сперва она поглядела на меня с подозрением и недоверием, затем, отведя глаза, бросила:
— Пойдемте.— И направилась к противоположному концу коридора.
Я последовал за ней.
В коридоре стоял тяжелый дух. Я не мог понять, чем так невыносимо пахнет, но, вероятно, пахло сразу всем: потом, гноем и какими-то вонючими лекарствами.
Мы миновали несколько распахнутых дверей по левой стороне. Большие комнаты были заставлены койками, на которых, как и в коридоре, лежали раненые. Койки стояли чуть не впритык друг к другу, в палатах повернуться негде было. Некоторые раненые были на ногах, вернее — на костылях, некоторые сидели на койках.
Дойдя примерно до середины коридора, медсестра остановилась, подождала меня и через маленькую дверь ввела меня в помещение, похожее на изолятор или приемное отделение.
— Подождите здесь,— сурово бросила она и, отворив с боязливой осторожностью обитую черным дерматином дверь, скрылась за ней.
Не прошло и двух минут, как она появилась вновь с озадаченным и удивленным выражением на лице и спросила:
— Кто вы такой и по какому делу пришли?
— Я с передовой. У меня к майору неотложное дело. Медсестра вновь исчезла за дверью. На этот раз она отсутствовала дольше. Войдя, сурово, как вначале, сказала:
— Сядьте вон там и ждите. Майор на операции. Освободится — сам выйдет к вам.
Не прошло и получаса, как огромная дверь распахнулась, и два санитара вынесли носилки, покрытые простыней. Трудно было сказать, жив ли боец, накрытый простыней до самого подбородка, или нет. Носилки исчезли в одной из дверей, и снова наступила тишина.
Чем больше я ждал, тем большую неловкость испытывал. Это чувство нарастало с того самого момента, как я подошел к госпиталю. Мне было вроде бы стыдно чего-то, неловко. «Действительно, на что это похоже,— думал я,— сейчас, когда в мире такое творится, я таскаюсь черт знает куда и разыскиваю свою былую возлюбленную. Человека с операции вытаскиваю, да еще кого — ее мужа! Да, да, я, посторонний человек, хочу узнать у мужа о его собственной жене!..»
В какой-то момент я даже подумал было: «Уйду, узнаю о Лиде каким-нибудь другим путем».
Меня терзали эти противоречивые мысли, когда черные двери бесшумно распахнулись и на пороге появился высокий представительный мужчина в белом халате и белом докторском колпаке. Я встал. Спокойной, чуть усталой походкой он направился ко мне и остановился, подойдя почти вплотную.
Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга.
Передо мной стоял крепкий, сильный, привлекательной наружности мужчина с интеллигентным лицом и умными глазами, печальными, усталыми, даже, пожалуй, погасшими, большими серыми глазами. Припухшие от недосыпания веки и синие круги безмолвно свидетельствовали о его нечеловеческом переутомлении. И все равно, несмотря ни на что, в облике этого человека, перевалившего, видимо, за пятьдесят, сквозило мужество. Мысленно я тотчас сравнил себя с ним. Мой соперник выглядел гораздо представительнее меня. Ростом я едва достигал ему до плеча.
Он в свою очередь рассматривал меня с любопытством. Потом указал на стоявшую у стены скамью, низким приятным баритоном проговорил:
— Чем могу служить? — И снял с головы белый колпак, из-под которого вырвалась грива темно-каштановых с легкой проседью густых волнистых волос.
Белый халат был забрызган кровью. Пятна казались совсем свежими.
Он сел, расстегнул пуговицы халата (может быть, ему стало жарко?), полы соскользнули вниз, и я увидел, что гимнастерка и бриджи его сшиты из отличного сукна. Обут он был в белые фетровые бурки, какие носят обычно высшие чины. Но всему было заметно, что он любил пощеголять и еще недавно, вероятно, очень следил за своей внешностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
— Феноменальный! — с искренним восторгом воскликнул он.
— Но все же, все же...
Интендант остановился. Видимо, он не знал, с чего начать доказывать свое утверждение.
— Вот вы, например,— заговорил он наконец,— слушали ли вы когда-нибудь какого-либо выдающегося пианиста?
— Слушал.
— Кого именно? — потребовал он конкретизации.
— Оборина, Флиера, Гольденвейзера...
— Так вот, представьте, что Балашов ни в чем им не уступает.
— Как, разве Балашов пианист? — удивился я.
— Э-эх,— он с сожалением махнул рукой,— не спешите, и вы все узнаете. Вот, например, приходилось ли вам видеть работы кого-нибудь из известных современных живописцев? Современных, повторяю. Репина и Сурикова прошу не называть! — сурово предупредил он.
— Видел,— как старательный ученик отвечал я, стремясь доставить ему удовольствие.— Кончаловский, Дейнека...
— Погодите, погодите,— поморщился интендант.— Балашов если не лучше их, то, во всяком случае, не хуже. Доводилось ли вам слушать выдающегося декламатора? — И чтобы я не прервал его, он поспешно продолжал: — Вот такой декламатор Балашов... Беседовали вы с каким-нибудь выдающимся ученым, крупным специалистом? Таков Балашов! Полемизировали вы с каким-нибудь выдающимся знатоком литературы и искусства? Таков Балашов!.. А теперь отвечайте: понятно ли вам, кто есть Балашов?! — И интендант впился глазами в мои глаза.
— А в покер он играет, ваш Балашов? — будто между прочим спросил я.
— О, гениально! — воскликнул интендант.
— Вы его партнер, не так ли?
— Как вы догадались?! — удивился он.
— Хорошие покеристы всегда восхищаются друг другом.
Он опешил. Исподлобья посмотрел на меня. Он не мог разобрать, насмешка ли это или наивность с моей стороны. Поняв в конце концов, что я не такой уж простачок наивный, как ему показалось сперва, он насупился и не издал более ни звука, вплоть до того мига, как мы приблизились к двухэтажному, некогда крашенному желтой краской, а сейчас почти утратившему первоначальный цвет зданию.
— Вот, войдите туда,— указал он на дальнюю дверь.— Там вам любой скажет.— На прощанье он взял под козырек и зашагал своей дорогой.
Я вошел. По обе стороны длинного коридора в ряд стояли койки.
На койках лежали раненые.
У кого была забинтована голова, у кого подвязана согнутая рука в гипсе... У кого нога покоилась на спинке койки. Раненый с изжелта-бледным лицом, который лежал у самого входа, был укутан двумя одеялами. Между койками ходили сестры в белых халатах.
Как только я вошел, страдающие глаза раненых устремились на меня. Я растерялся, я не ожидал сразу же оказаться в палате.
Когда обитая войлоком пружинная дверь захлопнулась с глухим стуком, одна из медсестер, полная, крупная девица, поспешно преградила мне дорогу.
— Сюда входить запрещается!
— Но ведь я уже вошел!
— Как вошли, так и выйдете!
— Обязательно выйду, только сперва найду Балашова...
— Вы хотите видеть майора? — примирительно проговорила она.— По какому делу?
— По личному.
Сперва она поглядела на меня с подозрением и недоверием, затем, отведя глаза, бросила:
— Пойдемте.— И направилась к противоположному концу коридора.
Я последовал за ней.
В коридоре стоял тяжелый дух. Я не мог понять, чем так невыносимо пахнет, но, вероятно, пахло сразу всем: потом, гноем и какими-то вонючими лекарствами.
Мы миновали несколько распахнутых дверей по левой стороне. Большие комнаты были заставлены койками, на которых, как и в коридоре, лежали раненые. Койки стояли чуть не впритык друг к другу, в палатах повернуться негде было. Некоторые раненые были на ногах, вернее — на костылях, некоторые сидели на койках.
Дойдя примерно до середины коридора, медсестра остановилась, подождала меня и через маленькую дверь ввела меня в помещение, похожее на изолятор или приемное отделение.
— Подождите здесь,— сурово бросила она и, отворив с боязливой осторожностью обитую черным дерматином дверь, скрылась за ней.
Не прошло и двух минут, как она появилась вновь с озадаченным и удивленным выражением на лице и спросила:
— Кто вы такой и по какому делу пришли?
— Я с передовой. У меня к майору неотложное дело. Медсестра вновь исчезла за дверью. На этот раз она отсутствовала дольше. Войдя, сурово, как вначале, сказала:
— Сядьте вон там и ждите. Майор на операции. Освободится — сам выйдет к вам.
Не прошло и получаса, как огромная дверь распахнулась, и два санитара вынесли носилки, покрытые простыней. Трудно было сказать, жив ли боец, накрытый простыней до самого подбородка, или нет. Носилки исчезли в одной из дверей, и снова наступила тишина.
Чем больше я ждал, тем большую неловкость испытывал. Это чувство нарастало с того самого момента, как я подошел к госпиталю. Мне было вроде бы стыдно чего-то, неловко. «Действительно, на что это похоже,— думал я,— сейчас, когда в мире такое творится, я таскаюсь черт знает куда и разыскиваю свою былую возлюбленную. Человека с операции вытаскиваю, да еще кого — ее мужа! Да, да, я, посторонний человек, хочу узнать у мужа о его собственной жене!..»
В какой-то момент я даже подумал было: «Уйду, узнаю о Лиде каким-нибудь другим путем».
Меня терзали эти противоречивые мысли, когда черные двери бесшумно распахнулись и на пороге появился высокий представительный мужчина в белом халате и белом докторском колпаке. Я встал. Спокойной, чуть усталой походкой он направился ко мне и остановился, подойдя почти вплотную.
Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга.
Передо мной стоял крепкий, сильный, привлекательной наружности мужчина с интеллигентным лицом и умными глазами, печальными, усталыми, даже, пожалуй, погасшими, большими серыми глазами. Припухшие от недосыпания веки и синие круги безмолвно свидетельствовали о его нечеловеческом переутомлении. И все равно, несмотря ни на что, в облике этого человека, перевалившего, видимо, за пятьдесят, сквозило мужество. Мысленно я тотчас сравнил себя с ним. Мой соперник выглядел гораздо представительнее меня. Ростом я едва достигал ему до плеча.
Он в свою очередь рассматривал меня с любопытством. Потом указал на стоявшую у стены скамью, низким приятным баритоном проговорил:
— Чем могу служить? — И снял с головы белый колпак, из-под которого вырвалась грива темно-каштановых с легкой проседью густых волнистых волос.
Белый халат был забрызган кровью. Пятна казались совсем свежими.
Он сел, расстегнул пуговицы халата (может быть, ему стало жарко?), полы соскользнули вниз, и я увидел, что гимнастерка и бриджи его сшиты из отличного сукна. Обут он был в белые фетровые бурки, какие носят обычно высшие чины. Но всему было заметно, что он любил пощеголять и еще недавно, вероятно, очень следил за своей внешностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95