..— А я все надеялся, все надеялся...— словно оправдываясь, пробормотал я погодя.
Она услыхала мои слова.
— Верно, милый, верно,— дольше всего живет надежда... Лоб у меня горел. Горло пересохло. Сердце будто кто-то невидимый держал в руках и сжимал так крепко, точно хотел выжать из него всю кровь.
Медленно брел я в часть, к моим орудиям. А в ушах все звучали слова той старушки: «Дольше всего живет надежда...»
ПАЛЬМА НА СЕВЕРЕ
Переправа через реку Вуокса оказалась невероятно трудной: финны яростно сопротивлялись.
Во время ожесточенного боя, когда мой артиллерийский дивизион вместе с передовыми частями вгрызался во вражеские позиции, медленно, шаг за шагом продвигаясь вперед, мы неожиданно получили приказ снять батареи с огневых позиций и вести их в направлении Выборга, чтобы поддержать артиллерийским огнем наши наступающие части и помочь им овладеть городом.
Всю ночь мы двигались по изрытым бомбами и минами дорогам и так спешили, что пришлось из-за неисправности тягачей оставить на время две пушки.
Рано утром на подступах к Выборгу, когда до города оставалось всего каких-то двадцать километров, мы услышали мощную артиллерийскую канонаду, и над нами пронеслись краснозвездные бомбардировщики.
Стало ясно, что операция уже началась, а мы, к своей великой досаде, опоздали...
Войдя в город, мы попали в клубы пыли и дыма: противник оставил его какой-нибудь час назад.
Наши самолеты бомбили городские окраины, там еще шли бои. Слышался гул истребителей, пулеметные очереди, грохот минометов и свист пролетавших над нами снарядов.
Улицы лежали в развалинах. Какая-то стрелковая часть, разбившись на небольшие группы, короткими перебежками продвигалась в западный район города. Вокруг стоял оглушительный шум и крик.
После долгих мытарств я нашел нового воинского начальника, которому нас так неожиданно передали. Его наблюдательный пункт находился на самой высокой башне Выборгской крепости, откуда он в большой цейсовский бинокль наблюдал за вражескими позициями.
Высокий, широкоплечий, опаленный солнцем генерал-майор встретил меня хмуро и на мою просьбу указать район действия коротко бросил:
— Подыщите подходящее для расквартирования место в юго-восточной части города и устраивайтесь...
— Как это, товарищ генерал? — удивился я, широко раскрыв от неожиданности глаза.
— Да так, как я сказал! — резко ответил он и повернулся ко мне спиной.
Его грубый ответ переполнил чашу моего терпения. Я сразу вспомнил все мучения, которые перенес со своим артиллерийским дивизионом за последние сутки (приказ был получен только накануне). Так как дело не терпело отлагательства, я снял батареи буквально на глазах у врага и средь бела дня отправился сюда. Будь здоров какого нам задали в дороге жару!.. Мне захотелось сказать генералу что-нибудь язвительное, вызывающее, и я замешкался только потому, что сразу не нашел того нужного особенно непочтительного и резкого слова.
Он опередил меня. Обернувшись и с усмешкой глядя мне в лицо, длинно выругался и произнес, чеканя слова:
- Если хотели участвовать в бою, вовремя надо было прибыть, мать вашу за ногу...
Начальник штаба, веснушчатый полковник, принужденно хохотнул, а потом, нахмурив брови, сердито начал распекать меня.
Я ничего не слышал. Злость затуманила мне рассудок. Я схватил свою полевую сумку, выдернул из нее карту и, поднеся к рыжему лицу полковника, сначала ткнул пальцем в то место, где находились старые позиции дивизиона, потом показал наше новое местонахождение и под конец, помахав перед его носом телефонограммой командующего, каким-то чужим, осипшим голосом объяснил, что скорость, с которой двигалась моя часть, была просто фантастической. Если бы мы шли иначе, то и до вечера не добрались бы сюда!
Наступило молчание. Оба они поняли, какие чувства владели мною: что может быть хуже для солдата, чем опоздание к началу военной операции!
- Поставленная командованием задача нами выполнена,— начал генерал. Мне показалось, что голос у него изменился. Те явно враждебные, колючие нотки, которые я услышал вначале, исчезли.— Мы дошли до рубежа, который пока, по всей вероятности, не перешагнем. На этих позициях мы должны укрепиться и... стоять, стоять; стоять, мать их так и растак...
Я удивился, заметив явное волнение генерала. Я понял, что не мы были причиной его раздражения.
— Отныне наступать не наше дело, отныне у нас одна задача — жесткая оборона! Понятно? — снова напустился на меня генерал и, чтобы я лучше понял сказанное, повторил по слогам: — Сейчас главное — жесткая о-бо-ро-на и боевая под-го-тов-ка!
Генерал говорил сердито, очевидно, в нем еще больше, чем во мне, кипела злость. Он явно повторял слова кого-то, кто был постарше его и на кого он еще недавно, вероятно, смотрел с таким же недоумением, как сейчас на него я.
«Неужели с нашим фронтом все кончено? — расстроившись, подумал я.— Неужели мы должны здесь протухать, в то время как южные фронты так победоносно продвигаются вперед?»
Ведь и к фронту человек привыкает, как к собственной квартире.
— Боевая и политическая подготовка! Нашли время для подготовки...— у генерала невольно вырвалось крепкое словцо, правда, понизил при этом голос.
Это искреннее восклицание установило между нами мир и неожиданно вызвало взаимную симпатию.
Но досада и сожаление об опоздании не оставляли меня. Хотелось крушить все вокруг, и в первую очередь этого рыжего полковника, который, воспользовавшись минутным молчанием, подсунул мне какую-то напечатанную на синеватой папиросной бумаге инструкцию и длинным грязным ногтем указательного пальца показывал место — вот, мол, здесь распишитесь.
Как я спустился из-под крыши девятиэтажной, похожей на колокольню башни — не помню. Насилу кончилась крашеная железная лестница, прикрепленная кронштейнами к стене башни.
Мой неразговорчивый шофер Павлов взглянул на меня исподлобья и, словно что-то смекнув, рванул машину и помчался к нашим батареям.
Наступил полдень.
Стрельбы не было слышно.
В городе стояла тишина.
Во дворе большого костела из красного кирпича в тени огромных лип расположились лагерем батареи моего дивизиона. Командиры всех четырех батарей и штабной взвод выкроили время, чтобы подкрепиться. Пять полевых кухонь раздавали бойцам обед.
Очевидно, из-за скопившейся во мне злости я напал на командиров батарей: какое, мол, вы имели право объявить обед, когда не знали нового задания.
Командир первой батареи, черный как головня украинец, капитан Полоз, который знал, что за храбрость и распорядительность я любил его больше других, скаля белые зубы, как-то многозначительно ответил:
— Знали, товарищ майор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Она услыхала мои слова.
— Верно, милый, верно,— дольше всего живет надежда... Лоб у меня горел. Горло пересохло. Сердце будто кто-то невидимый держал в руках и сжимал так крепко, точно хотел выжать из него всю кровь.
Медленно брел я в часть, к моим орудиям. А в ушах все звучали слова той старушки: «Дольше всего живет надежда...»
ПАЛЬМА НА СЕВЕРЕ
Переправа через реку Вуокса оказалась невероятно трудной: финны яростно сопротивлялись.
Во время ожесточенного боя, когда мой артиллерийский дивизион вместе с передовыми частями вгрызался во вражеские позиции, медленно, шаг за шагом продвигаясь вперед, мы неожиданно получили приказ снять батареи с огневых позиций и вести их в направлении Выборга, чтобы поддержать артиллерийским огнем наши наступающие части и помочь им овладеть городом.
Всю ночь мы двигались по изрытым бомбами и минами дорогам и так спешили, что пришлось из-за неисправности тягачей оставить на время две пушки.
Рано утром на подступах к Выборгу, когда до города оставалось всего каких-то двадцать километров, мы услышали мощную артиллерийскую канонаду, и над нами пронеслись краснозвездные бомбардировщики.
Стало ясно, что операция уже началась, а мы, к своей великой досаде, опоздали...
Войдя в город, мы попали в клубы пыли и дыма: противник оставил его какой-нибудь час назад.
Наши самолеты бомбили городские окраины, там еще шли бои. Слышался гул истребителей, пулеметные очереди, грохот минометов и свист пролетавших над нами снарядов.
Улицы лежали в развалинах. Какая-то стрелковая часть, разбившись на небольшие группы, короткими перебежками продвигалась в западный район города. Вокруг стоял оглушительный шум и крик.
После долгих мытарств я нашел нового воинского начальника, которому нас так неожиданно передали. Его наблюдательный пункт находился на самой высокой башне Выборгской крепости, откуда он в большой цейсовский бинокль наблюдал за вражескими позициями.
Высокий, широкоплечий, опаленный солнцем генерал-майор встретил меня хмуро и на мою просьбу указать район действия коротко бросил:
— Подыщите подходящее для расквартирования место в юго-восточной части города и устраивайтесь...
— Как это, товарищ генерал? — удивился я, широко раскрыв от неожиданности глаза.
— Да так, как я сказал! — резко ответил он и повернулся ко мне спиной.
Его грубый ответ переполнил чашу моего терпения. Я сразу вспомнил все мучения, которые перенес со своим артиллерийским дивизионом за последние сутки (приказ был получен только накануне). Так как дело не терпело отлагательства, я снял батареи буквально на глазах у врага и средь бела дня отправился сюда. Будь здоров какого нам задали в дороге жару!.. Мне захотелось сказать генералу что-нибудь язвительное, вызывающее, и я замешкался только потому, что сразу не нашел того нужного особенно непочтительного и резкого слова.
Он опередил меня. Обернувшись и с усмешкой глядя мне в лицо, длинно выругался и произнес, чеканя слова:
- Если хотели участвовать в бою, вовремя надо было прибыть, мать вашу за ногу...
Начальник штаба, веснушчатый полковник, принужденно хохотнул, а потом, нахмурив брови, сердито начал распекать меня.
Я ничего не слышал. Злость затуманила мне рассудок. Я схватил свою полевую сумку, выдернул из нее карту и, поднеся к рыжему лицу полковника, сначала ткнул пальцем в то место, где находились старые позиции дивизиона, потом показал наше новое местонахождение и под конец, помахав перед его носом телефонограммой командующего, каким-то чужим, осипшим голосом объяснил, что скорость, с которой двигалась моя часть, была просто фантастической. Если бы мы шли иначе, то и до вечера не добрались бы сюда!
Наступило молчание. Оба они поняли, какие чувства владели мною: что может быть хуже для солдата, чем опоздание к началу военной операции!
- Поставленная командованием задача нами выполнена,— начал генерал. Мне показалось, что голос у него изменился. Те явно враждебные, колючие нотки, которые я услышал вначале, исчезли.— Мы дошли до рубежа, который пока, по всей вероятности, не перешагнем. На этих позициях мы должны укрепиться и... стоять, стоять; стоять, мать их так и растак...
Я удивился, заметив явное волнение генерала. Я понял, что не мы были причиной его раздражения.
— Отныне наступать не наше дело, отныне у нас одна задача — жесткая оборона! Понятно? — снова напустился на меня генерал и, чтобы я лучше понял сказанное, повторил по слогам: — Сейчас главное — жесткая о-бо-ро-на и боевая под-го-тов-ка!
Генерал говорил сердито, очевидно, в нем еще больше, чем во мне, кипела злость. Он явно повторял слова кого-то, кто был постарше его и на кого он еще недавно, вероятно, смотрел с таким же недоумением, как сейчас на него я.
«Неужели с нашим фронтом все кончено? — расстроившись, подумал я.— Неужели мы должны здесь протухать, в то время как южные фронты так победоносно продвигаются вперед?»
Ведь и к фронту человек привыкает, как к собственной квартире.
— Боевая и политическая подготовка! Нашли время для подготовки...— у генерала невольно вырвалось крепкое словцо, правда, понизил при этом голос.
Это искреннее восклицание установило между нами мир и неожиданно вызвало взаимную симпатию.
Но досада и сожаление об опоздании не оставляли меня. Хотелось крушить все вокруг, и в первую очередь этого рыжего полковника, который, воспользовавшись минутным молчанием, подсунул мне какую-то напечатанную на синеватой папиросной бумаге инструкцию и длинным грязным ногтем указательного пальца показывал место — вот, мол, здесь распишитесь.
Как я спустился из-под крыши девятиэтажной, похожей на колокольню башни — не помню. Насилу кончилась крашеная железная лестница, прикрепленная кронштейнами к стене башни.
Мой неразговорчивый шофер Павлов взглянул на меня исподлобья и, словно что-то смекнув, рванул машину и помчался к нашим батареям.
Наступил полдень.
Стрельбы не было слышно.
В городе стояла тишина.
Во дворе большого костела из красного кирпича в тени огромных лип расположились лагерем батареи моего дивизиона. Командиры всех четырех батарей и штабной взвод выкроили время, чтобы подкрепиться. Пять полевых кухонь раздавали бойцам обед.
Очевидно, из-за скопившейся во мне злости я напал на командиров батарей: какое, мол, вы имели право объявить обед, когда не знали нового задания.
Командир первой батареи, черный как головня украинец, капитан Полоз, который знал, что за храбрость и распорядительность я любил его больше других, скаля белые зубы, как-то многозначительно ответил:
— Знали, товарищ майор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95