Я замедлил шаг, даже подождал немного, но Рита так и не показалась.
Ближе к вечеру, когда я шел обратно, она тоже не выглянула.
В недоумении я свернул к сараю, где мы обычно встречались.
Но, довольно долго прождав ее, так и не дождался. Тогда я решил зайти в дом, чтобы узнать, в чем дело.
Я вошел в знакомые мне сени и прислушался: изнутри не доносилось ни звука.
Приоткрыв дверь, я заглянул в комнату...
То, что я увидел, так запечатлелось у меня в памяти, что, будь я художником, кажется, мог бы и сейчас нарисовать все это с фотографической точностью.
...За столом, прислонясь к нему впалой грудью и втянув голову в плечи, сидел немолодой человек в вылинявшей красной майке. Вид у него был жалкий: бледное лицо, обросшие щетиной худые щеки, смешно всклокоченные, пересыпанные сединой волосы. Опершись локтями о край стола, он чистил вареный картофель.
Справа от него примостились три худенькие девочки и, держа в руке каждая по картофелине, с жадностью ели. Слева сидела Рита...
В глазах ее при виде меня отразились изумление и испуг.
На столе лежало несколько кусков черного хлеба, а на единственной тарелке — капуста.
Семья обедала.
Я сразу догадался, что мужчина этот, которого я никогда не видел,— не кто иной, как Семен. Он смотрел на меня тусклыми глазами и, видимо, был удивлен приходом незнакомого лейтенанта.
Я мгновенно взял себя в руки; хорошо, что девочки не выдали, не подняли веселого шума, которым обычно меня встречали. Видно, дети смутно догадываются о тайнах своих родителей, и эти уже привязавшиеся ко мне малышки уставились на меня как на чужого.
— Извините, тут живет одна пожилая женщина... Кажется, стрелочница... Мне бы поговорить с ней...
— А что вам нужно? — глухим голосом спросил мужчина.
— Хочу попросить — когда пройдет в сторону передовой поезд, пусть на секунду остановит или хоть заставит замедлить ход. Мне нужно вскочить на него, у меня срочное задание...
И сам себе удивился: как это я так хорошо нашелся и сумел вывернуться?
— Она в будке. Скажите ей, наверное, сумеет помочь,— тем же глухим равнодушным голосом отозвался мужчина и продолжал чистить картофель.
Я закрыл за собой дверь так поспешно, точно в комнате оказался не этот тщедушный пожилой человек, а великан-людоед из сказки, готовый проглотить меня в один прием.
Когда я вышел из темных сеней на солнечный свет, колени у меня дрожали.
Такого со мной никогда еще не случалось, а ведь сколько раз я бывал на пороге смерти...
Стыд — самое разъедающее, самое жгучее чувство. Оно клокочет в тебе, словно кипяток. Опозорившись, становишься преступником в собственном сознании, а ведь от самого себя никуда не убежишь. Вот и мне было некуда бежать от того липкого, ядовитого гада, что угнездился в моей душе...
Где бы я теперь ни был, всюду мне представлялся седоватый растрепанный человек с запавшими щеками: сгорбившись над столом в красной линялой майке, он чистил картошку и тускло смотрел на меня. Мне запомнилась яркая белизна картофелины в его черных от мазута и копоти пальцах. Человек этот смотрел на меня, не отводя глаз, а мне было стыдно — мучительно стыдно при виде впалой его груди, тощих рук, узких сутулых плеч...
Если бы он был красивым, сытым, самодовольным, подвыпившим здоровяком, может быть, мне и не было бы так совестно. Но при мысли о том, что вот этот бедняга, спасший Риту с ее детьми, добывающий пропитание ей и детям, с нечеловеческим напряжением выполняет свой долг — трудится не разгибая спины в условиях, столь же опасных для жизни, как и у солдат, а я, пользуясь удобным случаем, краду у него любовь... Мне хотелось провалиться сквозь землю!..
Не знаю, поверите или нет, но бывали минуты, когда я с отвращением вспоминал Риту с ее соблазнительной красотой: лучистые ее глаза, ее пьянящее, сильное, полное страсти тело. И мне все представлялся изнуренный трудом человек с впалыми щеками и грудью, белая картофелина в его черных руках, его недоуменный взгляд...
Вспоминал я и трех маленьких девочек, глядевших на меня расширенными глазами, не зная, приветствовать ли меня, по обыкновению, радостными криками или же встретить, как чужого.
А глаза Риты, затаенный в них ужас... Ведь страха в этих глазах я не мог заметить даже тогда, когда вокруг рвались вражеские бомбы и домик стрелочника сотрясался, готовый рухнуть.
Теперь же эта по-мужски храбрая женщина была явно перепугана. Как знать, только ли страх в ней проснулся или еще какое-то иное, прежде неведомое ей чувство?
С этого дня стыд и раскаяние беспощадно грызли меня, я не знал, куда деваться. Где бы я ни был, всюду преследовал меня образ человека со впалыми щеками.
В тот злополучный вечер свекровь Риты и вправду приостановила по моей просьбе товарный состав.
Я вскочил на площадку заднего вагона, а около полуночи встал навытяжку перед командиром отдельного прожекторного батальона и попросил перевести меня куда-нибудь в другое место.
Немолодой майор, знавший меня издавна (он был моим преподавателем в военном училище, а потом он же принимал меня в часть), посмотрел на меня долгим взглядом и. задав два-три не относящихся к делу вопроса, вручил назначение на бронепоезд.
Должно быть, он понял, что оставаться на прежнем месте мне нельзя, но притом догадался, что это не имеет никакого отношения к военной службе, и не стал ничего выпытывать.
Я возвращался в свое подразделение ранним утром.
Я был доволен, что добился перевода и достойно наказал себя, однако сердце у меня изнывало от горя.
Я все думал-гадал, как примет эту новость Рита: сочтет, что так лучше, может, даже обрадуется? Или огорчится? Или что-то третье?
Трудней всего было бы примириться с равнодушием любимой женщины.
Одно было ясно: нашей любви был отпущен недолгий век: я был связан моей военной службой, она — семейными обязанностями. Я не мог изменить своему делу, она — своему очагу.
Ей ведь надо было растить четверых детей! Если бы она бросила детей на произвол судьбы и ушла ко мне сразу же или по прошествии какого-то времени, я ведь сам первый осудил бы ее и возненавидел.
А после этой нечаянной встречи с Семеном я уже не мог продолжать наши прежние отношения. Это было мне не под силу. Одна мысль о том, что я могу снова встретиться с человеком в красной линялой майке, увидеть его впалые щеки, его почерневшие заскорузлые руки, ввергала меня в паническое состояние, вызывала непреодолимое желание бежать куда глаза глядят.
Когда я соскочил с грузовой машины, чтобы пойти дальше пешком (до моих прожекторов оставалось еще километра четыре), на железнодорожную станцию налетела вражеская авиация. Сперва я услышал гул самолетов, потом глухую пальбу зениток и, наконец, оглушительный грохот взрывающихся бомб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Ближе к вечеру, когда я шел обратно, она тоже не выглянула.
В недоумении я свернул к сараю, где мы обычно встречались.
Но, довольно долго прождав ее, так и не дождался. Тогда я решил зайти в дом, чтобы узнать, в чем дело.
Я вошел в знакомые мне сени и прислушался: изнутри не доносилось ни звука.
Приоткрыв дверь, я заглянул в комнату...
То, что я увидел, так запечатлелось у меня в памяти, что, будь я художником, кажется, мог бы и сейчас нарисовать все это с фотографической точностью.
...За столом, прислонясь к нему впалой грудью и втянув голову в плечи, сидел немолодой человек в вылинявшей красной майке. Вид у него был жалкий: бледное лицо, обросшие щетиной худые щеки, смешно всклокоченные, пересыпанные сединой волосы. Опершись локтями о край стола, он чистил вареный картофель.
Справа от него примостились три худенькие девочки и, держа в руке каждая по картофелине, с жадностью ели. Слева сидела Рита...
В глазах ее при виде меня отразились изумление и испуг.
На столе лежало несколько кусков черного хлеба, а на единственной тарелке — капуста.
Семья обедала.
Я сразу догадался, что мужчина этот, которого я никогда не видел,— не кто иной, как Семен. Он смотрел на меня тусклыми глазами и, видимо, был удивлен приходом незнакомого лейтенанта.
Я мгновенно взял себя в руки; хорошо, что девочки не выдали, не подняли веселого шума, которым обычно меня встречали. Видно, дети смутно догадываются о тайнах своих родителей, и эти уже привязавшиеся ко мне малышки уставились на меня как на чужого.
— Извините, тут живет одна пожилая женщина... Кажется, стрелочница... Мне бы поговорить с ней...
— А что вам нужно? — глухим голосом спросил мужчина.
— Хочу попросить — когда пройдет в сторону передовой поезд, пусть на секунду остановит или хоть заставит замедлить ход. Мне нужно вскочить на него, у меня срочное задание...
И сам себе удивился: как это я так хорошо нашелся и сумел вывернуться?
— Она в будке. Скажите ей, наверное, сумеет помочь,— тем же глухим равнодушным голосом отозвался мужчина и продолжал чистить картофель.
Я закрыл за собой дверь так поспешно, точно в комнате оказался не этот тщедушный пожилой человек, а великан-людоед из сказки, готовый проглотить меня в один прием.
Когда я вышел из темных сеней на солнечный свет, колени у меня дрожали.
Такого со мной никогда еще не случалось, а ведь сколько раз я бывал на пороге смерти...
Стыд — самое разъедающее, самое жгучее чувство. Оно клокочет в тебе, словно кипяток. Опозорившись, становишься преступником в собственном сознании, а ведь от самого себя никуда не убежишь. Вот и мне было некуда бежать от того липкого, ядовитого гада, что угнездился в моей душе...
Где бы я теперь ни был, всюду мне представлялся седоватый растрепанный человек с запавшими щеками: сгорбившись над столом в красной линялой майке, он чистил картошку и тускло смотрел на меня. Мне запомнилась яркая белизна картофелины в его черных от мазута и копоти пальцах. Человек этот смотрел на меня, не отводя глаз, а мне было стыдно — мучительно стыдно при виде впалой его груди, тощих рук, узких сутулых плеч...
Если бы он был красивым, сытым, самодовольным, подвыпившим здоровяком, может быть, мне и не было бы так совестно. Но при мысли о том, что вот этот бедняга, спасший Риту с ее детьми, добывающий пропитание ей и детям, с нечеловеческим напряжением выполняет свой долг — трудится не разгибая спины в условиях, столь же опасных для жизни, как и у солдат, а я, пользуясь удобным случаем, краду у него любовь... Мне хотелось провалиться сквозь землю!..
Не знаю, поверите или нет, но бывали минуты, когда я с отвращением вспоминал Риту с ее соблазнительной красотой: лучистые ее глаза, ее пьянящее, сильное, полное страсти тело. И мне все представлялся изнуренный трудом человек с впалыми щеками и грудью, белая картофелина в его черных руках, его недоуменный взгляд...
Вспоминал я и трех маленьких девочек, глядевших на меня расширенными глазами, не зная, приветствовать ли меня, по обыкновению, радостными криками или же встретить, как чужого.
А глаза Риты, затаенный в них ужас... Ведь страха в этих глазах я не мог заметить даже тогда, когда вокруг рвались вражеские бомбы и домик стрелочника сотрясался, готовый рухнуть.
Теперь же эта по-мужски храбрая женщина была явно перепугана. Как знать, только ли страх в ней проснулся или еще какое-то иное, прежде неведомое ей чувство?
С этого дня стыд и раскаяние беспощадно грызли меня, я не знал, куда деваться. Где бы я ни был, всюду преследовал меня образ человека со впалыми щеками.
В тот злополучный вечер свекровь Риты и вправду приостановила по моей просьбе товарный состав.
Я вскочил на площадку заднего вагона, а около полуночи встал навытяжку перед командиром отдельного прожекторного батальона и попросил перевести меня куда-нибудь в другое место.
Немолодой майор, знавший меня издавна (он был моим преподавателем в военном училище, а потом он же принимал меня в часть), посмотрел на меня долгим взглядом и. задав два-три не относящихся к делу вопроса, вручил назначение на бронепоезд.
Должно быть, он понял, что оставаться на прежнем месте мне нельзя, но притом догадался, что это не имеет никакого отношения к военной службе, и не стал ничего выпытывать.
Я возвращался в свое подразделение ранним утром.
Я был доволен, что добился перевода и достойно наказал себя, однако сердце у меня изнывало от горя.
Я все думал-гадал, как примет эту новость Рита: сочтет, что так лучше, может, даже обрадуется? Или огорчится? Или что-то третье?
Трудней всего было бы примириться с равнодушием любимой женщины.
Одно было ясно: нашей любви был отпущен недолгий век: я был связан моей военной службой, она — семейными обязанностями. Я не мог изменить своему делу, она — своему очагу.
Ей ведь надо было растить четверых детей! Если бы она бросила детей на произвол судьбы и ушла ко мне сразу же или по прошествии какого-то времени, я ведь сам первый осудил бы ее и возненавидел.
А после этой нечаянной встречи с Семеном я уже не мог продолжать наши прежние отношения. Это было мне не под силу. Одна мысль о том, что я могу снова встретиться с человеком в красной линялой майке, увидеть его впалые щеки, его почерневшие заскорузлые руки, ввергала меня в паническое состояние, вызывала непреодолимое желание бежать куда глаза глядят.
Когда я соскочил с грузовой машины, чтобы пойти дальше пешком (до моих прожекторов оставалось еще километра четыре), на железнодорожную станцию налетела вражеская авиация. Сперва я услышал гул самолетов, потом глухую пальбу зениток и, наконец, оглушительный грохот взрывающихся бомб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95