Зароившиеся у меня в голове мысли, словно подгоняемые ветром волны, разбегались, обгоняя одна другую. Передо мной вставали то пальма, то Селиванов с крестом на шее, то малюсенькие, величиной С горошину, глазки старшего лейтенанта.
Чем больше я думал над магическими словами поэта, тем больше поражался им.
Бывают ночные раздумья, которые не выдерживают до утра. Дневной свет разрушает их и развеивает, как ветер облака. Быть может, это потому, что они призрачны и им не хватает силы правды? Не знаю, возможно, и те мои мысли были такими.
Но что все-таки заставило его, божественного поэта, воскликнуть: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман... >>?
Наверное, большая любовь к людям и еще большая боль за них, потому что не существует истинной любви без большой боли.
Я вернулся в свою комнату, но и там не нашел покоя.
Я вспомнил одурманенных пантеизмом, маздеизмом, иудаизмом, исламом, христианством и другими вероучениями, озлобленных и восставших друг против друга людей, и мне стало жаль их...
Потом я опять представил себе седоусого Селиванова в те незабываемые минуты, когда он делился со мной своими странными мыслями о значении лжи. Его и вправду удивляла не только мудрость лжи, но и ее сила, ее живучесть, ее изворотливость, ее необходимость в жизни. Селиванова пугала не столько ложь, сколько правда, которая в конце концов покончит с ней. И я старался представить себе то время, когда все без исключения человечество не станет заменять одну ложь другой, новее и привлекательнее, а одолеет и искоренит ее навсегда силой правды.
И мне показалось, что этот день уже настает... Тогда мы уже гнали фашистские орды на запад. Ширящаяся волна фронта уже кое-где докатилась до бывшей границы Советского Союза, добралась она и до того места, откуда немцы вторглись на нашу территорию. Приближалась панихида по третьему рейху, и во мне стала постепенно крепнуть вера в то, что в то время, как мы переламывали хребет коричневому чудовищу, рассыпалась прахом сила обмана... Наверное, так же думали и Бушнев с Селивановым. И если даже не думали, то, во всяком случае, интуитивно это чувствовали.
Случай, происшедший некоторое время спустя, окончательно убедил меня в этом.
Как-то солнечным утром, когда небо было особенно чистым, мы получили приказ собраться, погрузиться на машины и следовать в сторону Восточной Пруссии. К полудню все дела были закончены, и мы только ждали приказа об отправлении.
Последними из казармы уходили я и Бушнев. За нами топал Селиванов.
— Значит, оставляем эту обманщицу? — В голосе Бушнева ни на йоту не чувствовалось сожаления.
— Кончилось ее время, теперь все равно, будет она у нас или нет,— махнул рукой Селиванов.
И в его голосе не было признаков грусти от расставания с пальмой.
— Да почему же?- поразился я.
- Впереди нас теперь ждет столько радости, что она и не понадобится, ответил Бушнев и сплюнул.
— Почему? -- помимо моей воли опять вырвалось у меня.
- В радости ложь - ни к чему. Ложь рождается в трудностях, от бессилия, от недостижимости желания,— пояснил Селиванов.
В казарме глухо отдавался звук подкованных сапог. Он напоминал топот копыт по деревянному настилу моста.
У дверей я остановился. Пропустил вперед Бушнева и Селиванова, они переступили порог не оглянувшись.
Я же не удержался и, повернув голову, посмотрел на пальму. Освещенная солнцем, она зеленела, как и при первой нашей встрече.
Обманщица,- громко сказал я.
ДЕСЯТЬ СМЕШНЫХ МУЖЧИН
Стояла осень тысяча девятьсот сорок второго года. Шли нескончаемые дожди. Дороги так раскисли, что не только на машине, но и на коне не проедешь.
Небо затянули непроницаемые черные тучи. Дувший с Балтики ветер гнал к востоку этот бурый караван, разрывая его на бес форменные, косматые клочья.
Пасмурная сырая погода нагоняла тоску. Нуда ни кинешь взор, над свинцовым горизонтом паутиной нависала тонкая сетка дождя. С желтых листьев, чудом державшихся на тополях, стекали крупные капли.
По утрам, когда дождь ненадолго прекращался, беловатый иней, похожий на плесень, покрывал потемневшую от сырости землю. Тонкая пленка льда на лужах трескалась под ногами, как стекло, с хрустом и звоном.
В этот период на всей протяженности Волховского фронта, растянувшегося на несколько сотен километров, наступило временное затишье.
Двухмесячные ожесточенные бои, когда атака следовала за атакой, остались позади, и наша армия получила кратковременную передышку.
Мы смотрели на затихшие окопы, блиндажы, на видневшиеся вдали долговременные укрепления противника и собирались с силами для новых сражений. Нас не беспокоили ни вражеские самолеты, ни артиллерия. Хроническая непогода парализовала авиацию.
В начале ноября артиллерийский полк, где я служил начальником штаба, сняли с передовой и отправили в глубокий тыл для отдыха и пополнения.
Мы расположились неподалеку от станции Будогощь в сосновом бору, метрах в двухстах от железной дороги.
Этот район Ленинградской области до войны считался глухим. Но к концу сорок первого года немцы, осаждавшие Тихвин и стремившиеся охватить Ленинград двойным кольцом, провали железнодорожную ветку именно здесь.
После поражения немцев у Тихвина и их отступления эта железная дорога сослужила нам хорошую службу. А в сосновом лесу остались добротные землянки и срубы оборудованные немцами. Сухие, теплые, хорошо сработанные срубы были сложены из отличных бревен и, судя по всему, предназначались для офицерского состава. В некоторых из них даже стояли кровати.
Ну и напарились мы тогда в русской баньке! Как говорится, до седьмого пота! Ох как нещадно стегали мы друг друга березовыми вениками и красные как вареные раки, едва дыша, выползали в предбанник.
После жестоких боев мы наслаждались тишиной и покоем. И даже к нескончаемым дождям привыкли, плохая погода, в общем, не очень-то нас удручала.
Но для меня это вольготное житье скоро кончилось.
Не прошло и двух недель, как меня вызвал командир полка.
Полковник Шугаев, высокий, представительный мужчина средних лет, с крупным мясистым носом и жидкими, зачесанными набок волосами, принадлежал к той категории командиров, которые, будучи в высшей степени организованными и в личной жизни, и в служебных делах, того же неукоснительно требуют от своих подчиненных.
Шугаев пытался всегда все рассчитать и спланировать заранее. Это ему во многом удавалось и часто облегчало задачу. Внешне полковник напоминал футболиста. Если бы не мутноватые глаза и не явная спесивость, его можно было бы назвать привлекательным.
Когда я вошел в командирскую землянку, Шугаев, громко сопя, отхлебывал из эмалированной кружки горячий чай и внимательно читал какую-то бумажку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95