«Как, говорю, на боевой машине? Да ты в своем уме?»
А он усмехается. «Какой же ты командир, отвечает, если даже такой пустяк не можешь себе позволить? Да я, говорит, если мне нужно, на любом самолете, куда угодно!.. А топать пешком за десять километров, чтобы познакомить тебя с девушками, это уж извини». Так и не пошел, чертов сын!
Я прекрасно видел, что он, стервец, нарочно меня раззадоривает. Некоторое время я опять не ходил к нему, постарался забыть дорогу к его землянке, но снова не выдержал характера. Жить во время войны в прифронтовом тылу, оказывается, еще тяжелее, чем на фронте, если, конечно, ты не трус; фронт — славное дело: мозги заняты тем, как бы перехитрить и одолеть врага, а в этом проклятом тылу всякая дурь в голову лезет!..
Однажды под вечер, когда заботы дня были уже позади, а проклятая тыловая тоска и одиночество совсем меня одолели, я попросил у командира зенитно-артиллерийского дивизиона, в оперативном подчинении которого находилась моя пулеметная рота, освобождения на несколько часов, а заодно и разрешения воспользоваться хозяйственной полуторкой, чтобы съездить на ней в соседний город.
Уже смеркалось, когда я браво вошел в землянку к старшему лейтенанту и в разговоре как бы между прочим сказал:
— Машина ждет нас. Если хочешь, давай съездим в город.
Он выпучил глаза от удивления: видно, не ожидал от меня такого. Потом не вытерпел и, глядя мне в лицо, ухмыльнулся, видимо, подумал, что уже прибрал меня к рукам.
Мы въехали в типичный провинциальный городок, каких десятки и сотни в необъятной нашей России, районный центр, насчитывавший перед войной несколько десятков тысяч жителей. А когда началась война, там нашли прибежище многие эвакуированные из Ленинграда и прилегающих районов.
Здесь обосновался и Ленинградский театр оперетты. Его спектакли шли не то в местном театре, не то в районном Доме культуры, точно не помню.
...Мы лихо промчались по городу на грузовой машине и остановились перед гарнизонной баней.
Я удивился: какого черта, думаю, нам тут понадобилось?
Длинное каменное строение, в котором помещалась баня, соседствовало с двухэтажным деревянным домом. Мы поднялись по ветхой, с поломанными ступенями и шатающимися перилами лестнице на второй этаж и, пройдя по темным, узким коридорам, очутились перед обитой войлоком дверью.
Прокопенко, не постучавшись, открыл ее так уверенно, точно входил в собственную квартиру.
Я вошел вслед за ним.
В просторной комнате за письменным столом сидели, уткнувшись в какие-то бумаги, две женщины. — Привет славному коллективу гвардейской бани в лице ее начальника и замначальника! — Прокопенко вытянулся, уставившись на женщин своими маленькими косящими глазками. Потом, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, замурлыкал: — «Моя пушинка, моя былинка, моя царица, царица грез...» А я тем временем рассматривал обеих женщин. Одна из них была крупная, сильная, могучая — как раз в моем вкусе. Толстая коса вокруг головы, напоминала по форме турецкую феску. На щеке — темная родинка. Вся ее внешность спокойной, красивой, здоровой женщины говорила о недюжинной внутренней силе и об уверенности в себе.
С минуту она молчала, с неудовольствием смотрела на Прокопенко, стоявшего перед ней в театральной позе, а потом пристыдила его, словно маленького:
— Довольно куражиться, как вам не надоели эти кривляний и дешевые опереточные приемы?
Прокопенко хоть и не сразу прекратил серенаду, но явно сконфузился.
Его смущение не ускользнуло от меня.
—- Что вы меня презираете, это известно. Но, может быть, хоть приятель мой придется вам по душе? Посмотрите только, какой богатырь: целую телку умнет за один присест!
— Ты скажи, дельный ли он человек, а есть всякий умеет! —-отозвалась вторая. Это была женщина с невыразительным круглым лицом, с желтыми щербатыми зубами и хриплым голосом.
Дородная молодуха окинула меня внимательным взглядом, но ничего не сказала.
— Вот что, красавицы! — начал Прокопенко таким тоном, словно сообщал какую-то глубокую тайну.— Раз уж вы, дорогая Галина Федоровна, заговорили об оперетте, то мы с капитаном приглашаем вас на сегодняшний спектакль «Свадьба в Малиновке», а после представления пожалуем к вам в гости. Хлеб-соль наша, квартира ваша. Идет?
— Нет.— отрезала та, что с родинкой.
— Ни в коем случае! — подхватила круглолицая и не совсем естественно расхохоталась.
— А что, вы уже ангажированы? — ехидно спросил Прокопенко.
— Ну, давай отсюда, пока мы тебе не всыпали, слышишь! — прикрикнула на него первая.
— Ух, до чего же я не люблю, когда женщина грозится!
— А я терпеть не могу, когда мужчина наглеет и язык распускает.
— Свою ошибку я осознал, исправлюсь, заслужу одобрение.— Старший лейтенант скрестил на груди руки и прислонился спиной к стене.
— Скажи лучше, когда сделаешь кран, как обещал? — спросила круглолицая.
— Какой еще кран? — спросил я, чтобы хоть как-то подключиться к разговору.
Та, у которой были щербатые зубы, принялась мне объяснять: - Кран, которым перекрывается вода, находится в мужском отделении; чтобы его закрыть или открыть, приходится входить к мужчинам в раздевалку. А среди мужчин есть такие обормоты-бесстыдники, а то и просто чурбаны, что не отвернутся, не отойдут от крана, даже глаз не опустят,— напротив, пялятся как дураки, разинув рот, и не совестно им выставляться на погляденье в чем мать родила.
— Вот мы и хотим,— заключила она,— чтоб вентиль перенесли из мужской раздевалки в коридор, чтобы не приходилось больше входить к ним... Этот артист Прокопенко никак не соберется дело сделать, обещал уже давно, да все завтраками кормит.
— Я сделаю! — помимо воли слетело у меня с языка, хотя прежде мне никогда не приходилось иметь дело с водопроводом.
— Вот что значит благородный человек! — воскликнула женщина с родинкой.
— Что, что? Ты поставишь кран?! — Прокопенко разразился хохотом. Он смеялся долго, заливисто, смеялся до слез. Я был уверен, что смех этот — деланный, но получалось у него так естественно, что тот, кто его не знал, ничего бы не заметил...— Тоже нашелся мне мастер! Кран берется поставить! Ха-ха-ха! Да какой от тебя прок, ты гвоздя в доску не сумеешь вбить, он у тебя под молотком в узел завяжется!
— А вот поставлю,— сказал я твердо, весь вспыхнув. Прокопенко сразу смолк и внимательно оглядел меня.
— Что ж, в добрый час! — сказал он насмешливо.
Вечер был испорчен с самого начала. Оставаться здесь дольше не имело смысла.
Мы уехали домой, досадуя друг на друга.
Когда мы подъезжали к аэродрому, Прокопенко нарушил молчание:
— Вот что, капитан: сказано, не в свои сани не садись. Не надо путаться в чужие дела.
— От данного мной слова не отступлюсь,— угрюмо ответил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
А он усмехается. «Какой же ты командир, отвечает, если даже такой пустяк не можешь себе позволить? Да я, говорит, если мне нужно, на любом самолете, куда угодно!.. А топать пешком за десять километров, чтобы познакомить тебя с девушками, это уж извини». Так и не пошел, чертов сын!
Я прекрасно видел, что он, стервец, нарочно меня раззадоривает. Некоторое время я опять не ходил к нему, постарался забыть дорогу к его землянке, но снова не выдержал характера. Жить во время войны в прифронтовом тылу, оказывается, еще тяжелее, чем на фронте, если, конечно, ты не трус; фронт — славное дело: мозги заняты тем, как бы перехитрить и одолеть врага, а в этом проклятом тылу всякая дурь в голову лезет!..
Однажды под вечер, когда заботы дня были уже позади, а проклятая тыловая тоска и одиночество совсем меня одолели, я попросил у командира зенитно-артиллерийского дивизиона, в оперативном подчинении которого находилась моя пулеметная рота, освобождения на несколько часов, а заодно и разрешения воспользоваться хозяйственной полуторкой, чтобы съездить на ней в соседний город.
Уже смеркалось, когда я браво вошел в землянку к старшему лейтенанту и в разговоре как бы между прочим сказал:
— Машина ждет нас. Если хочешь, давай съездим в город.
Он выпучил глаза от удивления: видно, не ожидал от меня такого. Потом не вытерпел и, глядя мне в лицо, ухмыльнулся, видимо, подумал, что уже прибрал меня к рукам.
Мы въехали в типичный провинциальный городок, каких десятки и сотни в необъятной нашей России, районный центр, насчитывавший перед войной несколько десятков тысяч жителей. А когда началась война, там нашли прибежище многие эвакуированные из Ленинграда и прилегающих районов.
Здесь обосновался и Ленинградский театр оперетты. Его спектакли шли не то в местном театре, не то в районном Доме культуры, точно не помню.
...Мы лихо промчались по городу на грузовой машине и остановились перед гарнизонной баней.
Я удивился: какого черта, думаю, нам тут понадобилось?
Длинное каменное строение, в котором помещалась баня, соседствовало с двухэтажным деревянным домом. Мы поднялись по ветхой, с поломанными ступенями и шатающимися перилами лестнице на второй этаж и, пройдя по темным, узким коридорам, очутились перед обитой войлоком дверью.
Прокопенко, не постучавшись, открыл ее так уверенно, точно входил в собственную квартиру.
Я вошел вслед за ним.
В просторной комнате за письменным столом сидели, уткнувшись в какие-то бумаги, две женщины. — Привет славному коллективу гвардейской бани в лице ее начальника и замначальника! — Прокопенко вытянулся, уставившись на женщин своими маленькими косящими глазками. Потом, делая вид, будто аккомпанирует себе на гитаре, замурлыкал: — «Моя пушинка, моя былинка, моя царица, царица грез...» А я тем временем рассматривал обеих женщин. Одна из них была крупная, сильная, могучая — как раз в моем вкусе. Толстая коса вокруг головы, напоминала по форме турецкую феску. На щеке — темная родинка. Вся ее внешность спокойной, красивой, здоровой женщины говорила о недюжинной внутренней силе и об уверенности в себе.
С минуту она молчала, с неудовольствием смотрела на Прокопенко, стоявшего перед ней в театральной позе, а потом пристыдила его, словно маленького:
— Довольно куражиться, как вам не надоели эти кривляний и дешевые опереточные приемы?
Прокопенко хоть и не сразу прекратил серенаду, но явно сконфузился.
Его смущение не ускользнуло от меня.
—- Что вы меня презираете, это известно. Но, может быть, хоть приятель мой придется вам по душе? Посмотрите только, какой богатырь: целую телку умнет за один присест!
— Ты скажи, дельный ли он человек, а есть всякий умеет! —-отозвалась вторая. Это была женщина с невыразительным круглым лицом, с желтыми щербатыми зубами и хриплым голосом.
Дородная молодуха окинула меня внимательным взглядом, но ничего не сказала.
— Вот что, красавицы! — начал Прокопенко таким тоном, словно сообщал какую-то глубокую тайну.— Раз уж вы, дорогая Галина Федоровна, заговорили об оперетте, то мы с капитаном приглашаем вас на сегодняшний спектакль «Свадьба в Малиновке», а после представления пожалуем к вам в гости. Хлеб-соль наша, квартира ваша. Идет?
— Нет.— отрезала та, что с родинкой.
— Ни в коем случае! — подхватила круглолицая и не совсем естественно расхохоталась.
— А что, вы уже ангажированы? — ехидно спросил Прокопенко.
— Ну, давай отсюда, пока мы тебе не всыпали, слышишь! — прикрикнула на него первая.
— Ух, до чего же я не люблю, когда женщина грозится!
— А я терпеть не могу, когда мужчина наглеет и язык распускает.
— Свою ошибку я осознал, исправлюсь, заслужу одобрение.— Старший лейтенант скрестил на груди руки и прислонился спиной к стене.
— Скажи лучше, когда сделаешь кран, как обещал? — спросила круглолицая.
— Какой еще кран? — спросил я, чтобы хоть как-то подключиться к разговору.
Та, у которой были щербатые зубы, принялась мне объяснять: - Кран, которым перекрывается вода, находится в мужском отделении; чтобы его закрыть или открыть, приходится входить к мужчинам в раздевалку. А среди мужчин есть такие обормоты-бесстыдники, а то и просто чурбаны, что не отвернутся, не отойдут от крана, даже глаз не опустят,— напротив, пялятся как дураки, разинув рот, и не совестно им выставляться на погляденье в чем мать родила.
— Вот мы и хотим,— заключила она,— чтоб вентиль перенесли из мужской раздевалки в коридор, чтобы не приходилось больше входить к ним... Этот артист Прокопенко никак не соберется дело сделать, обещал уже давно, да все завтраками кормит.
— Я сделаю! — помимо воли слетело у меня с языка, хотя прежде мне никогда не приходилось иметь дело с водопроводом.
— Вот что значит благородный человек! — воскликнула женщина с родинкой.
— Что, что? Ты поставишь кран?! — Прокопенко разразился хохотом. Он смеялся долго, заливисто, смеялся до слез. Я был уверен, что смех этот — деланный, но получалось у него так естественно, что тот, кто его не знал, ничего бы не заметил...— Тоже нашелся мне мастер! Кран берется поставить! Ха-ха-ха! Да какой от тебя прок, ты гвоздя в доску не сумеешь вбить, он у тебя под молотком в узел завяжется!
— А вот поставлю,— сказал я твердо, весь вспыхнув. Прокопенко сразу смолк и внимательно оглядел меня.
— Что ж, в добрый час! — сказал он насмешливо.
Вечер был испорчен с самого начала. Оставаться здесь дольше не имело смысла.
Мы уехали домой, досадуя друг на друга.
Когда мы подъезжали к аэродрому, Прокопенко нарушил молчание:
— Вот что, капитан: сказано, не в свои сани не садись. Не надо путаться в чужие дела.
— От данного мной слова не отступлюсь,— угрюмо ответил я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95