..
Увлекшись беседой, не заметили, как свечерело. Обедать отправились в ту же самую столовую, перед которой так же, как и утром, сидели в ожидании человеческой милости голодные собаки.
Та же черноволосая смуглая буфетчица подала нам водянистый борщ и такие жесткие бараньи отбивные, что они скорее напоминали подошву.
Пообедав и вернувшись в обитель Хведурели, мы продолжали беседу.
Слушая моего друга, я подумал: да ведь он великолепный рассказчик!
Он так увлекательно, так живо и образно рассказал мне несколько эпизодов из своего недавнего прошлого, что я посоветовал ему обязательно записать их.
— Нацарапал я там кой-чего,— с легким смущением признался он мне, кивком головы указывая на потертый чемодан.
Из его слов я сделал вывод, что начальником сборов он стал отнюдь не но собственному желанию.
У него, оказывается, уже давно обострились отношения с командованием округа. Причина обострения взаимоотношений с начальством заключалась в том, что Хведурели составил и отправил несколько чрезвычайно смелых докладных записок, в которых поднимал вопрос реорганизации руководства вооруженными силами в связи с развитием и внедрением новой ракетной техники и доказывал целесообразность назначения артиллеристов на общекомандные должности. Кроме того, полковник считал необходимым подчинить всю стратегию и тактику крупных войсковых соединений и боеподготовку нуждам ракетно-артиллерийских войск. Это были соображения вперед смотрящего человека, учитывавшего перспективу развития военного дела...
Но артиллерийское начальство отнеслось к «прожектам» назойливого полковника неодобрительно.
Не берусь судить о стратегическом таланте моего друга и о его профессиональных качествах, но, повторяю, рассказчиком он показался мне превосходным, и я старался услышать как можно больше о его полной опасностей и неожиданностей жизни.
Надо сказать, что мне это удалось: в течение трех дней, которые мы с ним провели на побережье Каспийского моря, Хведурели все рассказывал и рассказывал о себе, как человек, истосковавшийся по другу-собеседнику.
На четвертый день его неожиданно вызвали в Тбилиси в штаб Закавказского военного округа. Перед отъездом он по секрету сказал мне, что друзья сообщили ему о намерении ЗакВО перевести его на более высокую должность и что он, вероятно, уже не вернется...
В те годы между Баку и Тбилиси курсировал дизельный поезд нового, цельнометаллического типа. Чтобы попасть на него, нам,
находившимся на сборах, надо было добираться до соседней станции, где останавливался этот дизель.
Несколько офицеров, подчиненных Хведурели, и я решили проводить его до станции. К вечеру мы уселись в старенький расшатанный автобус и отправились в путь.
Пассажиров предупредили, что поезда будет стоять всего две минуты, поэтому все заволновались.
Дизель пришел вовремя, и все-таки сумятица и давка на платформе начались невероятные.
Мы расцеловались с Хведурели и проводили до самых дверей вагона.
Дверь была открыта, но откидная ступень почему-то не опущена, а на площадке тамбура стояла проводница. Она загораживала и без того недоступный вход.
Хведурели показал ей билет и попросил впустить в вагон.
— Посадки нет! — рявкнула проводница.
Мы оглядели состав — то же самое творилось и перед другими вагонами: в поезд никого не впускали. Пассажиры с билетами в руках метались от вагона к вагону.
— Впустите, пожалуйста, ведь у меня есть билет, я старший офицер и еду по срочному вызову...— попросил Хведурели.
— Нельзя! — отрезала она и отступила на шаг, чтобы захлопнуть дверь.
В это время поезд тронулся.
Вдруг стоявший рядом со мною Хведурели, неожиданно спружинив, с кошачьей ловкостью запрыгнул на верхнюю ступень. Но проводница тоже проявила завидную сноровку, успев захлопнуть дверь перед самым его носом.
Все это произошло с молниеносной быстротой.
Хведурели повис на узеньком выступе верхней ступеньки... Одной рукой он ухватился за поручень, а в другой держал свой громоздкий чемодан. Поезд все больше ускорял ход, а Хведурели не мог ни войти в вагон, ни спрыгнуть, так как тяжелый чемодан не давал ему возможности повернуться для прыжка. Чтобы не сорваться, он всем телом приник к двери.
А поезд уже разогнался!
Мы бежали и с замирающим сердцем следили за полковником, так внезапно оказавшимся перед лицом смертельной опасности.
Еще немного — и промчался последний вагон. Мы видели, как Хведурели, стоя на цыпочках, прижимался подбородком к стеклу вагонной двери.
И вдруг — крик!.. Люди на платформе ринулись вперед.
Я тоже побежал вслед за всеми, еле переставляя непослушные, подкашивающиеся ноги... Поезд уже остановился.
Из вагонов, тесня и толкая друг друга, выскакивали взволнованные пассажиры и сломя голову бежали к концу состава.
Когда я добрался до последнего вагона, там стояла толпа.
...На земле, между рельсами, я увидел кровавое месиво.
В глазах у меня потемнело.
Не помню, кто оттащил меня от того места и усадил на низенькую каменную ограду.
Незнакомые люди вокруг меня о чем-то горячо спорили...
А передо мной все стояла жуткая картина: толпа вокруг, на железнодорожном полотне, между рельсами — окровавленное, изуродованное тело.
Ничего другого я не видел и не слышал...
Не помню и того, как очутился в комнате Хведурели.
Я сидел на его жесткой кровати, а передо мной на стульях — четверо из тех офицеров, вместе с которыми я провожал полковника на станцию.
У стены валялся искореженный фибровый чемодан.
Я долго не мог прикоснуться к нему, хотя очень хотелось заглянуть в «тайник» друга.
В конце концов я пересилил себя и приподнял крышку. Вперемешку с бельем, мыльницей, бритвенным прибором и какими-то другими личными вещами там лежали кем-то торопливо запихнутые окровавленные листы бумаги, исписанные сжатым четким почерком.
Смерть есть смерть. Но смерть на фронте — дело обычное, даже какой-то степени закономерное. Не раз и не два на моих глазах умирали люди. Но ни одна из фронтовых смертей не потрясла меня так, как эта...
Прошло пять лет, прежде чем я решился вновь открыть чемодан Хведурели, который с общего согласия всех его сослуживцев забрал с собою. Читая уже пожелтевшие страницы объемистой рукописи, обнаруженной в нем, я понял, что это был дневник моего друга.
В дальнейшем, когда я восстановил в памяти все то, что слышал от него в незабываемые дни наших встреч, мне стало ясно, что его устные рассказы были несколько отшлифованным и более подробным изложением написанного.
Видимо, мой фронтовой друг все время думал о пережитом и мысленно оттачивал все то, что когда-то было им записано по горячим следам событий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Увлекшись беседой, не заметили, как свечерело. Обедать отправились в ту же самую столовую, перед которой так же, как и утром, сидели в ожидании человеческой милости голодные собаки.
Та же черноволосая смуглая буфетчица подала нам водянистый борщ и такие жесткие бараньи отбивные, что они скорее напоминали подошву.
Пообедав и вернувшись в обитель Хведурели, мы продолжали беседу.
Слушая моего друга, я подумал: да ведь он великолепный рассказчик!
Он так увлекательно, так живо и образно рассказал мне несколько эпизодов из своего недавнего прошлого, что я посоветовал ему обязательно записать их.
— Нацарапал я там кой-чего,— с легким смущением признался он мне, кивком головы указывая на потертый чемодан.
Из его слов я сделал вывод, что начальником сборов он стал отнюдь не но собственному желанию.
У него, оказывается, уже давно обострились отношения с командованием округа. Причина обострения взаимоотношений с начальством заключалась в том, что Хведурели составил и отправил несколько чрезвычайно смелых докладных записок, в которых поднимал вопрос реорганизации руководства вооруженными силами в связи с развитием и внедрением новой ракетной техники и доказывал целесообразность назначения артиллеристов на общекомандные должности. Кроме того, полковник считал необходимым подчинить всю стратегию и тактику крупных войсковых соединений и боеподготовку нуждам ракетно-артиллерийских войск. Это были соображения вперед смотрящего человека, учитывавшего перспективу развития военного дела...
Но артиллерийское начальство отнеслось к «прожектам» назойливого полковника неодобрительно.
Не берусь судить о стратегическом таланте моего друга и о его профессиональных качествах, но, повторяю, рассказчиком он показался мне превосходным, и я старался услышать как можно больше о его полной опасностей и неожиданностей жизни.
Надо сказать, что мне это удалось: в течение трех дней, которые мы с ним провели на побережье Каспийского моря, Хведурели все рассказывал и рассказывал о себе, как человек, истосковавшийся по другу-собеседнику.
На четвертый день его неожиданно вызвали в Тбилиси в штаб Закавказского военного округа. Перед отъездом он по секрету сказал мне, что друзья сообщили ему о намерении ЗакВО перевести его на более высокую должность и что он, вероятно, уже не вернется...
В те годы между Баку и Тбилиси курсировал дизельный поезд нового, цельнометаллического типа. Чтобы попасть на него, нам,
находившимся на сборах, надо было добираться до соседней станции, где останавливался этот дизель.
Несколько офицеров, подчиненных Хведурели, и я решили проводить его до станции. К вечеру мы уселись в старенький расшатанный автобус и отправились в путь.
Пассажиров предупредили, что поезда будет стоять всего две минуты, поэтому все заволновались.
Дизель пришел вовремя, и все-таки сумятица и давка на платформе начались невероятные.
Мы расцеловались с Хведурели и проводили до самых дверей вагона.
Дверь была открыта, но откидная ступень почему-то не опущена, а на площадке тамбура стояла проводница. Она загораживала и без того недоступный вход.
Хведурели показал ей билет и попросил впустить в вагон.
— Посадки нет! — рявкнула проводница.
Мы оглядели состав — то же самое творилось и перед другими вагонами: в поезд никого не впускали. Пассажиры с билетами в руках метались от вагона к вагону.
— Впустите, пожалуйста, ведь у меня есть билет, я старший офицер и еду по срочному вызову...— попросил Хведурели.
— Нельзя! — отрезала она и отступила на шаг, чтобы захлопнуть дверь.
В это время поезд тронулся.
Вдруг стоявший рядом со мною Хведурели, неожиданно спружинив, с кошачьей ловкостью запрыгнул на верхнюю ступень. Но проводница тоже проявила завидную сноровку, успев захлопнуть дверь перед самым его носом.
Все это произошло с молниеносной быстротой.
Хведурели повис на узеньком выступе верхней ступеньки... Одной рукой он ухватился за поручень, а в другой держал свой громоздкий чемодан. Поезд все больше ускорял ход, а Хведурели не мог ни войти в вагон, ни спрыгнуть, так как тяжелый чемодан не давал ему возможности повернуться для прыжка. Чтобы не сорваться, он всем телом приник к двери.
А поезд уже разогнался!
Мы бежали и с замирающим сердцем следили за полковником, так внезапно оказавшимся перед лицом смертельной опасности.
Еще немного — и промчался последний вагон. Мы видели, как Хведурели, стоя на цыпочках, прижимался подбородком к стеклу вагонной двери.
И вдруг — крик!.. Люди на платформе ринулись вперед.
Я тоже побежал вслед за всеми, еле переставляя непослушные, подкашивающиеся ноги... Поезд уже остановился.
Из вагонов, тесня и толкая друг друга, выскакивали взволнованные пассажиры и сломя голову бежали к концу состава.
Когда я добрался до последнего вагона, там стояла толпа.
...На земле, между рельсами, я увидел кровавое месиво.
В глазах у меня потемнело.
Не помню, кто оттащил меня от того места и усадил на низенькую каменную ограду.
Незнакомые люди вокруг меня о чем-то горячо спорили...
А передо мной все стояла жуткая картина: толпа вокруг, на железнодорожном полотне, между рельсами — окровавленное, изуродованное тело.
Ничего другого я не видел и не слышал...
Не помню и того, как очутился в комнате Хведурели.
Я сидел на его жесткой кровати, а передо мной на стульях — четверо из тех офицеров, вместе с которыми я провожал полковника на станцию.
У стены валялся искореженный фибровый чемодан.
Я долго не мог прикоснуться к нему, хотя очень хотелось заглянуть в «тайник» друга.
В конце концов я пересилил себя и приподнял крышку. Вперемешку с бельем, мыльницей, бритвенным прибором и какими-то другими личными вещами там лежали кем-то торопливо запихнутые окровавленные листы бумаги, исписанные сжатым четким почерком.
Смерть есть смерть. Но смерть на фронте — дело обычное, даже какой-то степени закономерное. Не раз и не два на моих глазах умирали люди. Но ни одна из фронтовых смертей не потрясла меня так, как эта...
Прошло пять лет, прежде чем я решился вновь открыть чемодан Хведурели, который с общего согласия всех его сослуживцев забрал с собою. Читая уже пожелтевшие страницы объемистой рукописи, обнаруженной в нем, я понял, что это был дневник моего друга.
В дальнейшем, когда я восстановил в памяти все то, что слышал от него в незабываемые дни наших встреч, мне стало ясно, что его устные рассказы были несколько отшлифованным и более подробным изложением написанного.
Видимо, мой фронтовой друг все время думал о пережитом и мысленно оттачивал все то, что когда-то было им записано по горячим следам событий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95