Лида... Как она встретит меня? Захочет ли видеть? Как она сейчас себя чувствует? Ведь снабжение Ленинграда улучшилось.
Особенно трудно было вообразить первые минуты нашей встречи. Как это будет? Как я должен себя вести? Чем ближе подходил я к ее дому, тем невыносимей были мои терзания.
Город уже начали расчищать. С приближением к центру мне все чаще встречались люди с ломами, лопатами, кирками. Работали группами. Все больше женщины в ватных штанах и куртках.
Я наконец увидел созидание, увидел, как люди трудятся, хотя мир был еще так далеко, за тридевять земель. И, наверное, сколько еще крови должно пролиться, прежде чем люди по-настоящему возьмутся за лопату и кирку.
Немцы продолжали стоять всего в двадцати километрах от Ленинграда. Он все еще оставался в осаде, и вражеская артиллерия на дню несколько раз обрушивала огонь на его улицы и площади, а немецкие самолеты по нескольку раз в день навещали его.
Но те женщины с кирками, пусть неумелые, пусть слабые, все же обнадежили и ободрили меня.
И мысли мои стали веселее. Ведь уже три месяца, как Ленинграду полегчало. По сравнению, конечно, с тем, что было. Увеличились пайки. Может быть, Лида хоть чуточку оправилась, может быть, она теперь не в таком удручающем положении... Невозможно, чтобы она не думала обо мне, во всяком случае, после моего прихода...
Снова возник перед глазами ее образ — прежний, искрометный... И голос, низкий, грудной, послышался мне. Я шел по ле|нинградским улицам, а в ушах моих звучала песня, которую она так любила.
А вот и площадь перед Московским вокзалом. Миновав ее, а затем Старо-Невский проспект, я зашагал по знакомой улице, ведущей к Советским... Чем ближе дом Лиды, тем тревожнее и чаще билось мое сердце.
Вот и Четвертая Советская... Оказывается, вот какая она! Тянувшаяся зимой посередине улицы снежная гряда скрывала, оказывается, газон, обрамленный деревьями. Настоящий бульвар... А по обе стороны газона широкие мостовые. Правда, сейчас не видно ни одной машины, мостовая разбита, разворочена, но я знаю, что настанет время, скоро уже настанет, когда мостовая будет ровной, гладкой и машины наполнят своим шумом еще пустынный ее простор. Конечно, такая широкая улица обязательно будет оживленной, ведь ничто так не красит городские улицы, как движение. И когда газоны зазеленеют, запестреют цветами, а деревья оденутся листвой, улица станет красивей!..
...Вот уже и семнадцатый номер, рядом дом номер девятнадцатый, а рядом...
...Постой, постой!.. Что же это? Разве не здесь должен быть дом двадцать один? А здесь пустырь... И какие-то развалины...
Гляжу и глазам не верю... На месте дома номер двадцать один ровная площадка, пустырь, за ним — зияющая провалами коробка огромного дома, как чудовищный скелет... Нет, это невероятно!..
Наверняка я что-то напутал!
Я бегу обратно, к началу улицы, прохожу ее снова, тщательно проверяю номера домов. И вот опять семнадцать, девятнадцать...
Где же двадцать один?!
Может быть, я перепутал улицу?
Я бегу как угорелый назад, к перекрестку, читаю табличку: «Четвертая Советская улица»... Ясно, отчетливо видно.
Бреду как пьяный и снова, в который раз, считаю: дом номер пятнадцать, номер семнадцать... номер девятнадцать... и...
Мелькнувшая страшная догадка раскаленным железом пронзила мозг. Я вдруг лишился сил и прислонился к стене. Совсем так, как Лида тогда прислонилась к дверному косяку...
Ее дома не существовало!
Но сама Лида! Может, она жива, может, успела спастись?
У кого узнать, кто мне хоть что-нибудь скажет о ней? Может быть, посчастливится разыскать ту старушку в очках? Если она жива, она непременно знает о Лиде.
Вот тропинка среди развалин, она ведет как раз к тому дому, на который она мне тогда указала,— дом, в котором она живет. Она же сказала: за двором Лиды второй двор, в него надо пройти через подворотню...
Бегом несусь через двор, подворотню, попадаю в такой же прямоугольный двор, как и Лидин.
Наверное, я был похож на умалишенного. Бросился к одному подъезду, потом к другому, не зная, кого спросить, куда стучать.
Вдруг слышу:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Как ужаленный оборачиваюсь на голос и вижу: та самая старушка в очках, прихрамывая, вперевалочку бредет ко мне.
Она в темно-коричневом пальто, на ногах — грубые черные сапоги, на голове старенький синий берет. А на груди, прямо на пальто, сверкает медаль. Я знаю эту медаль — «За оборону Ленинграда».
Хочу спросить, но звука не могу произнести. «Неужели все это явь?» — думаю про себя.
Старушка, странно сморщившись, молча смотрит на меня. Потом вдруг сгибается, бьет себя по коленям и громко причитает:
— Нет больше нашей Лидочки, ангела нашего нету-у! Протяжно, нараспев выкрикивает она страшные слова, и я ощущаю, как леденеет мое тело...
— На глазах моих росла касаточка, все к тетушке ходила, та души в ней не чаяла... да кто же ее не любил! Вот и встретятся теперь на том свете... царствие им небесное, господи! — Старушка осеняет себя крестным знамением. По ее увядшим щекам катятся слезы.
Когда я очнулся и сумел осознать все происшедшее, то увидел, что сижу на лавке у глухой стены того же двора, рядом со мной сидит старушка в очках и, держа меня за руку, приблизив ко мне лицо, по-стариковски качая головой, рассказывает:
— Наши пошли на прорыв блокады. Тогда и случилась эта беда... Немцы вконец осатанели. Дня не проходило, чтобы по нескольку раз не объявляли тревогу. То ь воздуха бомбили, то артиллерия била. В тот день я была свободна от дежурства, отдыхала. Точно предчувствие у меня было — легла я спать не раздеваясь. Среди ночи слышу, пальба началась, да какая! Я только собралась во двор выйти, как что-то загрохотало страшно, будто земля раскололась, аж вся дрожмя задрожала, и свет вспыхнул — как днем. Громадский стоял, я со страху ничком на постель повалилась, лежу, думаю: ну, смерть пришла, сейчас все обвалится, и кончится все раз и навсегда... Так нет же, я, глухая старуха, осталась, осталась жить на белом свете, а ведь кому я нужна, никого ж у меня нет, дети кто с голоду помер, кто на фронте полег. А она, молодая да красивая, погибла!.. Когда поутихло, я перекинула через плечо сумку и вышла. Гляжу, на месте дома звездное небо открылось... Всех заживо погребло под развалинами... А вы, наверно, любили друг друга?
Я молча кивнул головой.
— Крепко? — она пристально глядела на меня. Я опять кивнул.
— Что же ты до сих пор-то не шел? — как близкий человек, по-домашнему спросила старушка.
— Не мог... я ведь на фронте...
— Э-э,— покачала она головой,— любовь отсрочки не терпит...
— Любовь отсрочки не терпит,— повторил я невольно, и голос мой показался мне чужим, словно кто-то другой проговорил эти слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Особенно трудно было вообразить первые минуты нашей встречи. Как это будет? Как я должен себя вести? Чем ближе подходил я к ее дому, тем невыносимей были мои терзания.
Город уже начали расчищать. С приближением к центру мне все чаще встречались люди с ломами, лопатами, кирками. Работали группами. Все больше женщины в ватных штанах и куртках.
Я наконец увидел созидание, увидел, как люди трудятся, хотя мир был еще так далеко, за тридевять земель. И, наверное, сколько еще крови должно пролиться, прежде чем люди по-настоящему возьмутся за лопату и кирку.
Немцы продолжали стоять всего в двадцати километрах от Ленинграда. Он все еще оставался в осаде, и вражеская артиллерия на дню несколько раз обрушивала огонь на его улицы и площади, а немецкие самолеты по нескольку раз в день навещали его.
Но те женщины с кирками, пусть неумелые, пусть слабые, все же обнадежили и ободрили меня.
И мысли мои стали веселее. Ведь уже три месяца, как Ленинграду полегчало. По сравнению, конечно, с тем, что было. Увеличились пайки. Может быть, Лида хоть чуточку оправилась, может быть, она теперь не в таком удручающем положении... Невозможно, чтобы она не думала обо мне, во всяком случае, после моего прихода...
Снова возник перед глазами ее образ — прежний, искрометный... И голос, низкий, грудной, послышался мне. Я шел по ле|нинградским улицам, а в ушах моих звучала песня, которую она так любила.
А вот и площадь перед Московским вокзалом. Миновав ее, а затем Старо-Невский проспект, я зашагал по знакомой улице, ведущей к Советским... Чем ближе дом Лиды, тем тревожнее и чаще билось мое сердце.
Вот и Четвертая Советская... Оказывается, вот какая она! Тянувшаяся зимой посередине улицы снежная гряда скрывала, оказывается, газон, обрамленный деревьями. Настоящий бульвар... А по обе стороны газона широкие мостовые. Правда, сейчас не видно ни одной машины, мостовая разбита, разворочена, но я знаю, что настанет время, скоро уже настанет, когда мостовая будет ровной, гладкой и машины наполнят своим шумом еще пустынный ее простор. Конечно, такая широкая улица обязательно будет оживленной, ведь ничто так не красит городские улицы, как движение. И когда газоны зазеленеют, запестреют цветами, а деревья оденутся листвой, улица станет красивей!..
...Вот уже и семнадцатый номер, рядом дом номер девятнадцатый, а рядом...
...Постой, постой!.. Что же это? Разве не здесь должен быть дом двадцать один? А здесь пустырь... И какие-то развалины...
Гляжу и глазам не верю... На месте дома номер двадцать один ровная площадка, пустырь, за ним — зияющая провалами коробка огромного дома, как чудовищный скелет... Нет, это невероятно!..
Наверняка я что-то напутал!
Я бегу обратно, к началу улицы, прохожу ее снова, тщательно проверяю номера домов. И вот опять семнадцать, девятнадцать...
Где же двадцать один?!
Может быть, я перепутал улицу?
Я бегу как угорелый назад, к перекрестку, читаю табличку: «Четвертая Советская улица»... Ясно, отчетливо видно.
Бреду как пьяный и снова, в который раз, считаю: дом номер пятнадцать, номер семнадцать... номер девятнадцать... и...
Мелькнувшая страшная догадка раскаленным железом пронзила мозг. Я вдруг лишился сил и прислонился к стене. Совсем так, как Лида тогда прислонилась к дверному косяку...
Ее дома не существовало!
Но сама Лида! Может, она жива, может, успела спастись?
У кого узнать, кто мне хоть что-нибудь скажет о ней? Может быть, посчастливится разыскать ту старушку в очках? Если она жива, она непременно знает о Лиде.
Вот тропинка среди развалин, она ведет как раз к тому дому, на который она мне тогда указала,— дом, в котором она живет. Она же сказала: за двором Лиды второй двор, в него надо пройти через подворотню...
Бегом несусь через двор, подворотню, попадаю в такой же прямоугольный двор, как и Лидин.
Наверное, я был похож на умалишенного. Бросился к одному подъезду, потом к другому, не зная, кого спросить, куда стучать.
Вдруг слышу:
— Товарищ командир, товарищ командир!
Как ужаленный оборачиваюсь на голос и вижу: та самая старушка в очках, прихрамывая, вперевалочку бредет ко мне.
Она в темно-коричневом пальто, на ногах — грубые черные сапоги, на голове старенький синий берет. А на груди, прямо на пальто, сверкает медаль. Я знаю эту медаль — «За оборону Ленинграда».
Хочу спросить, но звука не могу произнести. «Неужели все это явь?» — думаю про себя.
Старушка, странно сморщившись, молча смотрит на меня. Потом вдруг сгибается, бьет себя по коленям и громко причитает:
— Нет больше нашей Лидочки, ангела нашего нету-у! Протяжно, нараспев выкрикивает она страшные слова, и я ощущаю, как леденеет мое тело...
— На глазах моих росла касаточка, все к тетушке ходила, та души в ней не чаяла... да кто же ее не любил! Вот и встретятся теперь на том свете... царствие им небесное, господи! — Старушка осеняет себя крестным знамением. По ее увядшим щекам катятся слезы.
Когда я очнулся и сумел осознать все происшедшее, то увидел, что сижу на лавке у глухой стены того же двора, рядом со мной сидит старушка в очках и, держа меня за руку, приблизив ко мне лицо, по-стариковски качая головой, рассказывает:
— Наши пошли на прорыв блокады. Тогда и случилась эта беда... Немцы вконец осатанели. Дня не проходило, чтобы по нескольку раз не объявляли тревогу. То ь воздуха бомбили, то артиллерия била. В тот день я была свободна от дежурства, отдыхала. Точно предчувствие у меня было — легла я спать не раздеваясь. Среди ночи слышу, пальба началась, да какая! Я только собралась во двор выйти, как что-то загрохотало страшно, будто земля раскололась, аж вся дрожмя задрожала, и свет вспыхнул — как днем. Громадский стоял, я со страху ничком на постель повалилась, лежу, думаю: ну, смерть пришла, сейчас все обвалится, и кончится все раз и навсегда... Так нет же, я, глухая старуха, осталась, осталась жить на белом свете, а ведь кому я нужна, никого ж у меня нет, дети кто с голоду помер, кто на фронте полег. А она, молодая да красивая, погибла!.. Когда поутихло, я перекинула через плечо сумку и вышла. Гляжу, на месте дома звездное небо открылось... Всех заживо погребло под развалинами... А вы, наверно, любили друг друга?
Я молча кивнул головой.
— Крепко? — она пристально глядела на меня. Я опять кивнул.
— Что же ты до сих пор-то не шел? — как близкий человек, по-домашнему спросила старушка.
— Не мог... я ведь на фронте...
— Э-э,— покачала она головой,— любовь отсрочки не терпит...
— Любовь отсрочки не терпит,— повторил я невольно, и голос мой показался мне чужим, словно кто-то другой проговорил эти слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95