И конюхом ему нравилось быть. Хотел лишь вырастить такого жеребца, который возьмет на скачках самый большой приз на свете. Он назовет его Вихрь и проедет на нем круг почета, и все будут ему хлопать и бросать цветы (он видел как-то в кино), и никто не заметит его маленького роста. А Тоська тоже будет тоненьким голоском выкрикивать его имя, и раскаиваться, и ругать себя, что раньше его не замечала. А потом...
Петрович задремал сидя, приснилось ему приятное. Он пошел с мужиками на Острицу, они наловили много рыбы. Рыбу жарили и ели, и он угощал рыжую Тоську, и она ласково на него глядела.
Война кончилась год с небольшим назад. Не было хлеба, штанов, машин. Разрушенные оккупацией области несли двойную тяготу — нужно было восстанавливаться
и кормить истощенное государство. Война отгрохала и прошла, страна должна была жить дальше.
В лесах, на дорогах пошаливали — подозревали разбежавшихся по лесам власовцев.
Дети ходили по прошлогодним картофельным полям, отыскивали редкие сгнившие клубни. Их сушили, растирали в муку и пекли оладьи. От них пахло гнилью, по цвету они были темнее подзола. На работе, доставая их из узелков, глядя на них, негромко и сквозь зубы ругались. И ели.
Все ждали нового урожая, молодая картошка могла пойти только через месяц. Такой срок нелегко выдержать голодным. Украдкой от взрослых дети ежедневно подкапывали кусты картошки — проверяли, подрастает ли. Подрастая, картошка становилась всем. Из нее пекли хлеб, из нее варили суп, она заменяла молоко и мясо. Кто-то на самом шляху подвесил картошку на нитке, а снизу приклеил бумажку: «Картошка удавилась».
Прохожие читали и вполне серьезно говорили, что картошка удавилась с горя, стало невмоготу терпеть. Повешенную картошку снял со столба участковый и показал ее Степану Лобову. По словам участкового, налицо прямая контрреволюция. Участковый требовал у председателя назвать имена подозреваемых в совершенном преступлении.
Степан думал о наступавшем сенокосе, подсчитывал в уме, сколько косарей возможно выслать в луга. Он плохо слушал участкового, тот разозлился и сказал Степану о намеренном и злостном нежелании выяснить суть дела, что это все сделал кто-нибудь из жителей Зеленой Поляны, и, возможно, рука руку моет, и он, участковый, так не оставит.
— Пошел ты к чертовой матери,— внезапно очень спокойно ответил ему Степан Лобов и, загребая пыль сапогами, зашагал прочь.
— Ладно! — крикнул вслед председателю вначале опешивший участковый.— Ты еще вспомнишь!
Степан услышал, оборачиваться не стал. Участковый молча глядел в широкие худые лопатки, затем разогнал свой велосипед с облупившейся краской на раме и с залатанной шиной, подпрыгнул, сел и поехал дальше. Он обогнал идущего Степана, намеренно проехал мимо на полной скорости, брызгаясь сыпучей пылью из-под узких колес. Степан чуть посторонился, он уже не помнил о разговоре с участковым. Вчера прошло самое шумное собрание за все время его председательства. Принимали письмо товарищу Сталину, в котором благодарили за счастливую колхозную жизнь, обещали трудиться не покладая рук на
благо народа. Много говорили и вспоминали, как было до войны. Когда зачитывали текст письма, изобилующего словами любви и благодарности в адрес отца и мудрого вождя, все умолкли, некоторые женщины, подходя, чтобы поставить свою корявую подпись, расплакались. У дверей вертелись двое, приехавшие вместе с уполномоченным — молодой, решительной женщиной из райкома партии, ее все уважительно называли Юлией Сергеевной. Некоторые потом рассказывали, что не все это письмо хотели подписывать. Степан Лобов знал точно, что его соседка Марфа, например, письмо не подписала.
И собрание прошло, и письмо, исчерченное сотнями подписей, увезли в город, где его присоединят к сотням и тысячам подобных, упакуют в мешки и спешно отправят по назначению. Кому не приятно получить хорошее письмо?
Степану сейчас некогда об этом думать. По простоте душевной, по занятости. Ему говорили: нужно, и он делал. Потом, не первое благодарственное письмо отправляли туда, вверх; раз так нужно, он делал.
Степан шел на колхозный двор осмотреть телеги, поговорить с животноводом о предстоящем сенокосе. Нужно найти для косарей хотя бы немного хлеба и мяса. Хотя бы по сто граммов мяса в день. Иначе с сенокосом ничего не получится и никакого сена не будет. Недаром ведь пословица говорит, что коси до петрова дня дрова — все будет трава, а после петрова дня и трава хуже, чем дрова. А к осени обещали дать коров и овец, их надо кормить. Нужно поговорить с животноводом, забить ту самую корову, яловую Рыжуху. Можно составить на нее акт, сдохла и сдохла. А еще неплохо послать бы на Острицу мужиков с бреднями. Пусть бы походили по мелким местам.
Степан остановился, почесал затылок. На той неделе двоих там в клочья разнесло, мин еще полно. Вот ведь скоты, даже в реки понабросали такого дерьма.
Степан задумался и не расслышал голоса уполномоченной райкома, проводившей вчера собрание. Борисова, догнав его, сердито сказала:
— Вас никак не остановишь, Степан Иванович.
— Вот, иду. По делам иду.
— Вы мне нужны, Степан Иванович, на минутку.
— Хоть на минутку, хоть на час, товарищ Борисова. Он выжидающе взглянул на нее. Приноравливаясь
к его широкому солдатскому шагу, Борисова пошла рядом, некоторое время молчала. Зеленый берет, старая гимнастерка и сапоги — все только подчеркивало ее молодость и шло к ней; стыдясь этого, она разговаривала строго, иногда нарочито грубо. Она еще не привыкла к своему
новому положению, к работе в райкоме партии. Вначале было очень трудно. Она понимала необходимость, она все время была на комсомольской работе, сейчас самый молодой коммунист в районе, говорят, способный организатор. По крайней мере, так считали старшие товарищи, и она не раз слышала их мнение. Она не придавала значения подобным разговорам, хотя в глубине души ей приятно. Многое заставляло ее упорно работать, отдаваться делу до самозабвения, до полной отрешенности. Для товарищей, близко знавших ее, она имела свое лицо, для Степана Лобова она инструктор райкома, и он видел в ней только начальство.
— Знаете, по моим наблюдениям, Степан Иванович, у вас не совсем благополучно в колхозе. Я разыскиваю парторга, оказывается, он болен.
— Чернояров давно хворает.
— Поэтому я и решила поговорить с вами. Давайте куда-нибудь в тень, жарко так.
-— Пойдемте. Вон напротив, в сад можно.
— Ваш?
— Мой. Сгорел наполовину в войну, хороший сад был.
— Вырастет, ничего.
— Все растет. Сад, конечно, тоже растет. Вон туда, на скамеечку, проходите, там тени больше.
Борисова огляделась. Сад стар и запущен, густо обсажен кустами акации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Петрович задремал сидя, приснилось ему приятное. Он пошел с мужиками на Острицу, они наловили много рыбы. Рыбу жарили и ели, и он угощал рыжую Тоську, и она ласково на него глядела.
Война кончилась год с небольшим назад. Не было хлеба, штанов, машин. Разрушенные оккупацией области несли двойную тяготу — нужно было восстанавливаться
и кормить истощенное государство. Война отгрохала и прошла, страна должна была жить дальше.
В лесах, на дорогах пошаливали — подозревали разбежавшихся по лесам власовцев.
Дети ходили по прошлогодним картофельным полям, отыскивали редкие сгнившие клубни. Их сушили, растирали в муку и пекли оладьи. От них пахло гнилью, по цвету они были темнее подзола. На работе, доставая их из узелков, глядя на них, негромко и сквозь зубы ругались. И ели.
Все ждали нового урожая, молодая картошка могла пойти только через месяц. Такой срок нелегко выдержать голодным. Украдкой от взрослых дети ежедневно подкапывали кусты картошки — проверяли, подрастает ли. Подрастая, картошка становилась всем. Из нее пекли хлеб, из нее варили суп, она заменяла молоко и мясо. Кто-то на самом шляху подвесил картошку на нитке, а снизу приклеил бумажку: «Картошка удавилась».
Прохожие читали и вполне серьезно говорили, что картошка удавилась с горя, стало невмоготу терпеть. Повешенную картошку снял со столба участковый и показал ее Степану Лобову. По словам участкового, налицо прямая контрреволюция. Участковый требовал у председателя назвать имена подозреваемых в совершенном преступлении.
Степан думал о наступавшем сенокосе, подсчитывал в уме, сколько косарей возможно выслать в луга. Он плохо слушал участкового, тот разозлился и сказал Степану о намеренном и злостном нежелании выяснить суть дела, что это все сделал кто-нибудь из жителей Зеленой Поляны, и, возможно, рука руку моет, и он, участковый, так не оставит.
— Пошел ты к чертовой матери,— внезапно очень спокойно ответил ему Степан Лобов и, загребая пыль сапогами, зашагал прочь.
— Ладно! — крикнул вслед председателю вначале опешивший участковый.— Ты еще вспомнишь!
Степан услышал, оборачиваться не стал. Участковый молча глядел в широкие худые лопатки, затем разогнал свой велосипед с облупившейся краской на раме и с залатанной шиной, подпрыгнул, сел и поехал дальше. Он обогнал идущего Степана, намеренно проехал мимо на полной скорости, брызгаясь сыпучей пылью из-под узких колес. Степан чуть посторонился, он уже не помнил о разговоре с участковым. Вчера прошло самое шумное собрание за все время его председательства. Принимали письмо товарищу Сталину, в котором благодарили за счастливую колхозную жизнь, обещали трудиться не покладая рук на
благо народа. Много говорили и вспоминали, как было до войны. Когда зачитывали текст письма, изобилующего словами любви и благодарности в адрес отца и мудрого вождя, все умолкли, некоторые женщины, подходя, чтобы поставить свою корявую подпись, расплакались. У дверей вертелись двое, приехавшие вместе с уполномоченным — молодой, решительной женщиной из райкома партии, ее все уважительно называли Юлией Сергеевной. Некоторые потом рассказывали, что не все это письмо хотели подписывать. Степан Лобов знал точно, что его соседка Марфа, например, письмо не подписала.
И собрание прошло, и письмо, исчерченное сотнями подписей, увезли в город, где его присоединят к сотням и тысячам подобных, упакуют в мешки и спешно отправят по назначению. Кому не приятно получить хорошее письмо?
Степану сейчас некогда об этом думать. По простоте душевной, по занятости. Ему говорили: нужно, и он делал. Потом, не первое благодарственное письмо отправляли туда, вверх; раз так нужно, он делал.
Степан шел на колхозный двор осмотреть телеги, поговорить с животноводом о предстоящем сенокосе. Нужно найти для косарей хотя бы немного хлеба и мяса. Хотя бы по сто граммов мяса в день. Иначе с сенокосом ничего не получится и никакого сена не будет. Недаром ведь пословица говорит, что коси до петрова дня дрова — все будет трава, а после петрова дня и трава хуже, чем дрова. А к осени обещали дать коров и овец, их надо кормить. Нужно поговорить с животноводом, забить ту самую корову, яловую Рыжуху. Можно составить на нее акт, сдохла и сдохла. А еще неплохо послать бы на Острицу мужиков с бреднями. Пусть бы походили по мелким местам.
Степан остановился, почесал затылок. На той неделе двоих там в клочья разнесло, мин еще полно. Вот ведь скоты, даже в реки понабросали такого дерьма.
Степан задумался и не расслышал голоса уполномоченной райкома, проводившей вчера собрание. Борисова, догнав его, сердито сказала:
— Вас никак не остановишь, Степан Иванович.
— Вот, иду. По делам иду.
— Вы мне нужны, Степан Иванович, на минутку.
— Хоть на минутку, хоть на час, товарищ Борисова. Он выжидающе взглянул на нее. Приноравливаясь
к его широкому солдатскому шагу, Борисова пошла рядом, некоторое время молчала. Зеленый берет, старая гимнастерка и сапоги — все только подчеркивало ее молодость и шло к ней; стыдясь этого, она разговаривала строго, иногда нарочито грубо. Она еще не привыкла к своему
новому положению, к работе в райкоме партии. Вначале было очень трудно. Она понимала необходимость, она все время была на комсомольской работе, сейчас самый молодой коммунист в районе, говорят, способный организатор. По крайней мере, так считали старшие товарищи, и она не раз слышала их мнение. Она не придавала значения подобным разговорам, хотя в глубине души ей приятно. Многое заставляло ее упорно работать, отдаваться делу до самозабвения, до полной отрешенности. Для товарищей, близко знавших ее, она имела свое лицо, для Степана Лобова она инструктор райкома, и он видел в ней только начальство.
— Знаете, по моим наблюдениям, Степан Иванович, у вас не совсем благополучно в колхозе. Я разыскиваю парторга, оказывается, он болен.
— Чернояров давно хворает.
— Поэтому я и решила поговорить с вами. Давайте куда-нибудь в тень, жарко так.
-— Пойдемте. Вон напротив, в сад можно.
— Ваш?
— Мой. Сгорел наполовину в войну, хороший сад был.
— Вырастет, ничего.
— Все растет. Сад, конечно, тоже растет. Вон туда, на скамеечку, проходите, там тени больше.
Борисова огляделась. Сад стар и запущен, густо обсажен кустами акации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142