Протопал и вернулся. К чему?
Дмитрий молчал. Что тут ответишь... Действительно, к чему? Вот и он вернулся, только к чему?
— Тяжело мне, Дима. А Маша («Мария Петровна»,— подумал Дмитрий) совсем плоха. Сдает. Все плачет. Время идет, а не забывается. Ну, да не стоит...
Платон Николаевич стыдился неожиданного своего порыва, своей слабости. Он вернулся к столу и снова перечитал свидетельство Дмитрия. Медля, на ходу обдумывая, возмущенно пофыркал. Он не стал расспрашивать, не нужно было расспрашивать, имея в руках такой документ. Расспрашивать в таком случае просто грешно. Возмущенно пофыркивая, он прикидывал, что можно предпринять и как. Дмитрий молча глядел на него и ждал.
— Вот что,— сказал Платон Николаевич.— Мне сейчас не оторваться никак, вот тебе мой адрес, да ты его и сам знаешь. Дуй к Маше, Марии Петровне,— поправился он и помахал свидетельством.— А штуку эту оставь, доверь мне. Обещаю тебе перетрясти все на свете, не будь я Пла-
тон... Я, брат, здесь бо-ольшой человек. То на кадрах сижу, то меня на снабжение бросают, то профсоюзный вождь. Вот как, и тут и там успеваю. Иди. А вечером встретимся, отдохнешь, поговорим, прикинем. Идет? У нас найдется местечко, кое-как залепили пробоины. В комнате Вовки старуха все, как встарь, решила устроить.
Он подошел к Дмитрию, обнял его за плечи и, заглядывая в глаза, наклоняясь, тихо спросил:
— Слушай, Дима, еще я хочу спросить. Ты до войны-то еще в эту свою спецшколу пошел, Володька все за тобой рвался... А дальше-то как у тебя?..
— Нет, Платон Николаевич, не надо. На всем этом крест. Не трогают, и ладно.— Он приподнял руки, повернув их ладонями вверх, слегка улыбнулся.— Вот, больше ничего не хочу. Кусок хлеба, кровать с жестким матрацем и спокойную ночь. Можно и без матраца.
Платон Николаевич притих, осмысливая его слова, затем торопливее, чем нужно, подтолкнул Дмитрия к двери.
— Иди, иди, как родному рады будем. Живи сколько хочешь. Женись, все как положено. Ладно?
Кто-то стукнул дверью, с ходу заговорил с Дротовым повышенным голосом, резко и раздраженно, и Дмитрий вышел.
Вечер стылый, белесый. Дмитрий глядел в окно поверх занавески. В неярко освещенной комнате уютно и тихо — широкая постель со смятым грубым одеялом, столик, заваленный книгами, книги на полке и тишина.
Со вчерашнего дня Дмитрий находился в отпуске, впервые за три года он взял отпуск и теперь не знал, куда себя деть. Тяга к книгам внезапно пропала, он вяло, без всякого удовлетворения думал о двух последних годах работы, о том, что многого добился. Раньше он просто не задумывался, времени не хватало. В жизни, возможно, так и бывает: здоровому человеку суждено не замечать проходящего времени. С тех пор как он вернулся в Осто-рецк и устроился с помощью Дротова на «Сельхозмаш», вначале подсобным рабочим, затем слесарем третьего разряда, в жизни многое переменилось. Он очень хорошо работал, и его сразу заметили, уже через полгода ставили в пример и отмечали в приказах и на собраниях. Он писал короткие письма в деревню деду Матвею; тот с истинно крестьянской обстоятельностью отвечал ему, выводя слова большими корявыми буквами, упоминая всех соседей
незнакомых, передавая многочисленные поклоны и подробно расписывая свое стариковское житье-бытье. В одном из писем, вскоре после ухода Дмитрия из деревни, Матвей Никандрович сообщал мимоходом о женитьбе однорукого Степана Лобова на Марфе — соседке, описывая скромную свадьбу, где был посаженым отцом и где бурачную самогонку закусывали солеными огурцами и гречневой кашей с постным маслом — масло было конопляное и немного горчило. В письмах старика Дмитрий улавливал за корявыми буквами подспудную тоску одинокого, много жившего, очень старого человека. Дмитрий жалел старика.
Порой Дмитрий начинал тосковать по старому саду деда Матвея, по людям, оставшимся там, в селе. Изредка они и сами приезжали в город и ночевали у Дмитрия — чаще всего это случалось, когда они задерживались на городском базаре дотемна. Дмитрий мог наблюдать, как потом в его комнате они бережно складывали вырученные деньги, вслух начинали думать о расходах. Иногда путались, просили подсчитать его; если сходилось, успокаивались и укладывались спать.
Через них Дмитрий не один раз приглашал деда Матвея в город, и тот редко приезжал, жил у Дмитрия дня по два, по три. Дмитрий по-прежнему сторонился женщин. После встречи с Юлией он словно забыл о ней, заставил себя не думать. Он часто читал в «Осторецкой правде» статьи Юлии Борисовой, она выступала по вопросам морально-этического воспитания, и он читал эти статьи, словно никогда не встречался с их автором. Он холодно, бесстрастно оценивал, не удивлялся. Прежняя Юля, желанная девушка, умерла для него, это произошло далеко не сразу, он почувствовал даже облегчение, когда это случилось. Он не думал больше о ней. Окружил себя книгами, вечерами пил чай с Дротовым. Он жил у них в комнате погибшего Володьки — его портрет висел как раз над кроватью. Старики Дротовы ни за что не хотели отпускать Дмитрия, предупреждали каждое его желание и баловали. Мария Петровна, седенькая аккуратная женщина с печальными глазами и бесшумной походкой, первое время часто называла Дмитрия Володькой, упрямо придвигала к нему все сладкое на столе.
Дмитрий приходил с работы, стаскивал с себя грязную спецовку, чтобы вымыться. Мария Петровна выносила ему чистое полотенце и, подавая, ласково притрагивалась к его руке. Он шумно отфыркивался, растираясь цветастым махровым полотенцем, благодарил.
Она вся светилась тихой радостью. Возвращавшийся
следом за Дмитрием с работы Платон Николаевич горделиво похлопывал его по смуглой спине:
— Вымахал!
Время вносило в тихий домик Дротовых свои незаметные изменения, и по вечерам маленькая семья горячо их обсуждала. Мария Петровна усиленно выпроваживала Дмитрия в кино, на танцы; если он соглашался, начинала радостно суетиться и гладила ему рубашки, галстук и брюки, заранее доставала начищенные до блеска туфли и суетилась, пока Дмитрий одевался. Она выходила за калитку, провожала его с великой гордостью, потом деланно равнодушно ожидала его рассказов. Дмитрий рассказывал чаще всего неправду. Ведь, собравшись, он уходил на Вознесенский холм или в библиотеку, где, сам того не желая, заинтересовал всех молоденьких библиотекарш.
Дмитрий ничего не знал о ночных разговорах стариков Дротовых.
— Ты бы по-мужски спросил, Платон,— говорила Мария Петровна, заплетая на ночь жиденькую косичку.— Жену бы ему пора подыскать.
— Вопрос, Маша, больно деликатный. В самую середку души влезть и боли не причинить нельзя. Так вот сразу, вдруг, не решишься,— добавлял он, раздумывая.— Оно ведь словно подход к начальству у иных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Дмитрий молчал. Что тут ответишь... Действительно, к чему? Вот и он вернулся, только к чему?
— Тяжело мне, Дима. А Маша («Мария Петровна»,— подумал Дмитрий) совсем плоха. Сдает. Все плачет. Время идет, а не забывается. Ну, да не стоит...
Платон Николаевич стыдился неожиданного своего порыва, своей слабости. Он вернулся к столу и снова перечитал свидетельство Дмитрия. Медля, на ходу обдумывая, возмущенно пофыркал. Он не стал расспрашивать, не нужно было расспрашивать, имея в руках такой документ. Расспрашивать в таком случае просто грешно. Возмущенно пофыркивая, он прикидывал, что можно предпринять и как. Дмитрий молча глядел на него и ждал.
— Вот что,— сказал Платон Николаевич.— Мне сейчас не оторваться никак, вот тебе мой адрес, да ты его и сам знаешь. Дуй к Маше, Марии Петровне,— поправился он и помахал свидетельством.— А штуку эту оставь, доверь мне. Обещаю тебе перетрясти все на свете, не будь я Пла-
тон... Я, брат, здесь бо-ольшой человек. То на кадрах сижу, то меня на снабжение бросают, то профсоюзный вождь. Вот как, и тут и там успеваю. Иди. А вечером встретимся, отдохнешь, поговорим, прикинем. Идет? У нас найдется местечко, кое-как залепили пробоины. В комнате Вовки старуха все, как встарь, решила устроить.
Он подошел к Дмитрию, обнял его за плечи и, заглядывая в глаза, наклоняясь, тихо спросил:
— Слушай, Дима, еще я хочу спросить. Ты до войны-то еще в эту свою спецшколу пошел, Володька все за тобой рвался... А дальше-то как у тебя?..
— Нет, Платон Николаевич, не надо. На всем этом крест. Не трогают, и ладно.— Он приподнял руки, повернув их ладонями вверх, слегка улыбнулся.— Вот, больше ничего не хочу. Кусок хлеба, кровать с жестким матрацем и спокойную ночь. Можно и без матраца.
Платон Николаевич притих, осмысливая его слова, затем торопливее, чем нужно, подтолкнул Дмитрия к двери.
— Иди, иди, как родному рады будем. Живи сколько хочешь. Женись, все как положено. Ладно?
Кто-то стукнул дверью, с ходу заговорил с Дротовым повышенным голосом, резко и раздраженно, и Дмитрий вышел.
Вечер стылый, белесый. Дмитрий глядел в окно поверх занавески. В неярко освещенной комнате уютно и тихо — широкая постель со смятым грубым одеялом, столик, заваленный книгами, книги на полке и тишина.
Со вчерашнего дня Дмитрий находился в отпуске, впервые за три года он взял отпуск и теперь не знал, куда себя деть. Тяга к книгам внезапно пропала, он вяло, без всякого удовлетворения думал о двух последних годах работы, о том, что многого добился. Раньше он просто не задумывался, времени не хватало. В жизни, возможно, так и бывает: здоровому человеку суждено не замечать проходящего времени. С тех пор как он вернулся в Осто-рецк и устроился с помощью Дротова на «Сельхозмаш», вначале подсобным рабочим, затем слесарем третьего разряда, в жизни многое переменилось. Он очень хорошо работал, и его сразу заметили, уже через полгода ставили в пример и отмечали в приказах и на собраниях. Он писал короткие письма в деревню деду Матвею; тот с истинно крестьянской обстоятельностью отвечал ему, выводя слова большими корявыми буквами, упоминая всех соседей
незнакомых, передавая многочисленные поклоны и подробно расписывая свое стариковское житье-бытье. В одном из писем, вскоре после ухода Дмитрия из деревни, Матвей Никандрович сообщал мимоходом о женитьбе однорукого Степана Лобова на Марфе — соседке, описывая скромную свадьбу, где был посаженым отцом и где бурачную самогонку закусывали солеными огурцами и гречневой кашей с постным маслом — масло было конопляное и немного горчило. В письмах старика Дмитрий улавливал за корявыми буквами подспудную тоску одинокого, много жившего, очень старого человека. Дмитрий жалел старика.
Порой Дмитрий начинал тосковать по старому саду деда Матвея, по людям, оставшимся там, в селе. Изредка они и сами приезжали в город и ночевали у Дмитрия — чаще всего это случалось, когда они задерживались на городском базаре дотемна. Дмитрий мог наблюдать, как потом в его комнате они бережно складывали вырученные деньги, вслух начинали думать о расходах. Иногда путались, просили подсчитать его; если сходилось, успокаивались и укладывались спать.
Через них Дмитрий не один раз приглашал деда Матвея в город, и тот редко приезжал, жил у Дмитрия дня по два, по три. Дмитрий по-прежнему сторонился женщин. После встречи с Юлией он словно забыл о ней, заставил себя не думать. Он часто читал в «Осторецкой правде» статьи Юлии Борисовой, она выступала по вопросам морально-этического воспитания, и он читал эти статьи, словно никогда не встречался с их автором. Он холодно, бесстрастно оценивал, не удивлялся. Прежняя Юля, желанная девушка, умерла для него, это произошло далеко не сразу, он почувствовал даже облегчение, когда это случилось. Он не думал больше о ней. Окружил себя книгами, вечерами пил чай с Дротовым. Он жил у них в комнате погибшего Володьки — его портрет висел как раз над кроватью. Старики Дротовы ни за что не хотели отпускать Дмитрия, предупреждали каждое его желание и баловали. Мария Петровна, седенькая аккуратная женщина с печальными глазами и бесшумной походкой, первое время часто называла Дмитрия Володькой, упрямо придвигала к нему все сладкое на столе.
Дмитрий приходил с работы, стаскивал с себя грязную спецовку, чтобы вымыться. Мария Петровна выносила ему чистое полотенце и, подавая, ласково притрагивалась к его руке. Он шумно отфыркивался, растираясь цветастым махровым полотенцем, благодарил.
Она вся светилась тихой радостью. Возвращавшийся
следом за Дмитрием с работы Платон Николаевич горделиво похлопывал его по смуглой спине:
— Вымахал!
Время вносило в тихий домик Дротовых свои незаметные изменения, и по вечерам маленькая семья горячо их обсуждала. Мария Петровна усиленно выпроваживала Дмитрия в кино, на танцы; если он соглашался, начинала радостно суетиться и гладила ему рубашки, галстук и брюки, заранее доставала начищенные до блеска туфли и суетилась, пока Дмитрий одевался. Она выходила за калитку, провожала его с великой гордостью, потом деланно равнодушно ожидала его рассказов. Дмитрий рассказывал чаще всего неправду. Ведь, собравшись, он уходил на Вознесенский холм или в библиотеку, где, сам того не желая, заинтересовал всех молоденьких библиотекарш.
Дмитрий ничего не знал о ночных разговорах стариков Дротовых.
— Ты бы по-мужски спросил, Платон,— говорила Мария Петровна, заплетая на ночь жиденькую косичку.— Жену бы ему пора подыскать.
— Вопрос, Маша, больно деликатный. В самую середку души влезть и боли не причинить нельзя. Так вот сразу, вдруг, не решишься,— добавлял он, раздумывая.— Оно ведь словно подход к начальству у иных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142