Дмитрий вышел на Центральную площадь и долго стоял перед каменной глыбой-памятником. «Спи, дорогая, спи. Ты всю жизнь заботилась обо мне, и теперь я был бы для тебя ребенком. Ничего не поделаешь. Тебе очень хотелось увидеть меня взрослым. Вот я взрослый, смотри».
В ранний час все спешили, и все же некоторые находили время оглянуться на одинокую фигуру мужчины в телогрейке. Он не хотел привлекать внимания, пересек площадь и влился в спешащий поток. К девяти утра он подходил к проходной завода сельскохозяйственных машин. Завод назывался «Осторецкий сельхозмаш». Прямо над заводскими воротами огромные заржавленные буквы. Они почернели от времени — в войну от завода уцелели одни эти буквы и железобетонные столбы ворот. Станки и машинное оборудование частью вывезли в эвакуацию, частью уничтожили. При отступлении немцы
взорвали корпуса цехов, и теперь на их месте стояли новые, куда более просторные.Дмитрий хорошо знал завод в детстве. Он приходил сюда к отцу, погибшему в тридцать третьем году во время аварии в машинном. Его труп обнаружили только на второй день, из виска извлекли револьверную пулю. Виновных не нашли, и Романа Прохоровича Полякова похоронили, положив на могилу плиту с надписью: «Погиб от подлых вражеских рук». На похороны собралось много людей. Дмитрий до сих пор помнил густой лес обнаженных голов, заполнивший обширный заводской двор. Гроб, наполовину закрытый красным, стоял на грузовике, туда же взбирались ораторы. Старшего инженера Полякова любили на заводе. Своя кость: его помнили мальчишкой-мастеровым, слесарем, мастером по сборке паровых молотилок.
Отец часто водил Дмитрия по цехам — он знал историю каждого цеха, каждой мастерской, любого станка, он пришел на завод двенадцатилетним учеником к старшему брату — слесарю. Ему прибавили три года, и знакомый сосед-мастер поглядел на это сквозь пальцы.
Дмитрий стоял перед проходной.Вышел вахтер, мешковатый инвалид без левой ноги.
— Наниматься, что ль? — спросил он по-крестьянски просто и указал вход в отдел кадров.— Туда. А специальность?
— На любую гожусь, дядя.
— Ишь едрена-матрена,— неодобрительно сказал вахтер и стал открывать ворота, с усилием расталкивая плечом их тяжелые чугунные створки.
На завод проехал Селиванов, директор. Вахтер проводил его взглядом. Дмитрий успел заметить узкое лицо, сквозь стекло — зеленоватое, шляпу, воротник блестящего кожаного пальто.
В отделе кадров посетителей не было, и невысокий толстячок, встряхивая пухлыми щеками, вдохновенно ругался с кем-то по телефону. Он поправлял съезжавшие очки, стучал по столу кулаком и грозил всеми карами какому-то Матросенкову, упоминал товарища Володина. Дмитрий знал, что это первый секретарь обкома. Толстячок ругался долго: Дмитрий успел прочитать половину кем-то забытой на диване газеты.
— Хам и пройдоха! — подытожил наконец толстяк не без видимого удовольствия. Бросил трубку на рычаги и начал обессиленно протирать очки. Нацепил их и уставился на Дмитрия.— Извините,— он сообщнически кивнул на телефон.— Вот, бюрократизм разводим. Вам кого?
— Я в отдел кадров.
— Вижу. Я — отдел. На работу?
— Да, на работу.
— Правильно. Лучше нашего завода во всей области нет. Специальность? Документы?
Он задавал стандартные вопросы и почти не вдумывался в ответы. Он — еще под впечатлением телефонного разговора, в его лице что-то знакомое, но, сколько Дмитрий ни старался, не вспомнил.
— Как так — нет паспорта? Ты что, из тюрьмы или из колхоза удрал? Нам таких нельзя брать,— он с сожалением окинул Дмитрия взглядом.
— Подождите, вот временное. Я не колхозник. Родился и вырос в Осторецке.
Толстяк развернул его свидетельство, протертое на сгибах, начал читать, медленно шевеля толстыми губами.
— Постой! Постой! — закричал он, вскидывая очки и вглядываясь в Дмитрия.— Поляков? Дмитрий? Романович?
Не успел Дмитрий ответить ни на один из вопросов, как толстяк выскочил из-за стола.
— Неужто не узнаешь? — спросил он, с трудом сдерживая нетерпение, сияя каждой клеточкой широкого лица. Голубые глаза его выказывали такое нетерпение, что Дмитрий улыбнулся, забыв про тяжелую ночь, про разговор с Юлей, про то, как он перед самым рассветом собрался и вышел и, прижимаясь к стене, добрался до двери, тихо открыл ее и закрыл за собой.
Сейчас, глядя на радостно улыбавшегося ему человека, Дмитрию очень не хотелось обмануть его ожидание, и он старался вспомнить.
— Дядя Платон? — неуверенно спросил он.
Толстяк налетел на него, сжал короткими сильными руками и, чтобы дотянуться поцеловать, приподнялся на носки, и глаза его больше не смеялись и не искрились, они стали у него маленькими и грустными. И тогда Дмитрий совсем узнал: Платон Николаевич Дротов, друг отца с детских лет, вечный хозяйственник-администратор, веселый, неугомонный человек, никогда не унывающий, никогда не сидящий на месте.
— Платон Николаевич,— сказал Дмитрий,— вот не ожидал встретить. Вы все еще здесь?
Дротов, не отвечая, молча усадил Дмитрия на диван, сам сел рядом, и Дмитрий увидел, насколько постарел Дротов.
— А Вовка-то, слышь, не вернулся. До майора дошел, в Праге остался. Всю войну летал — ничего, а вот над Прагой... Думаю когда-нибудь съездить, могилка-то его известна.
Вовка — Владимир — был единственным сыном Дротова и товарищем Дмитрия — учились в одном классе.
Дмитрий молчал. Юля не упомянула о Володьке Дро-тове, обо всех нельзя вспомнить. И Платон Николаевич молчал — толстый, лысый, в этот момент очень старый и беспомощный. Его вытертые на коленях брюки обвисали на стоптанные, давно не чищенные башмаки с плохо пригнанными заплатами.
Платон Николаевич разглядывал свои пухлые ладони, и Дмитрий молчал, и думал о Володьке, и вспоминал, как они вместе готовили уроки и в девятом классе неожиданно враз влюбились в Настю Солонцову, и, несмотря на давнюю дружбу, стали сторониться друг друга, и помирились только через несколько месяцев, когда стало известно, что Настя Солонцова встречается с курсантом авиационного училища и даже целуется с ним. Они окружили Настю Солонцову подчеркнутым мужским презрением и вынашивали планы мести. Может, Володьку Дротова потому и потянуло в небо?
Все еще изучая носки своих башмаков, не отрываясь от них, Платон Николаевич наконец заговорил:
— Знаешь, Дмитрий, что самое несправедливое в войне? Нет, не дети без отцов, наоборот: отцы без сыновей. Самое жестокое — уйти из жизни, ничего не оставить после себя. Война все перекорежила. А справедливость? Я протопал всю войну в пехоте старшиной, только под конец мои хозяйственные способности заметили и нацепили звездочки — стал интендантом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
В ранний час все спешили, и все же некоторые находили время оглянуться на одинокую фигуру мужчины в телогрейке. Он не хотел привлекать внимания, пересек площадь и влился в спешащий поток. К девяти утра он подходил к проходной завода сельскохозяйственных машин. Завод назывался «Осторецкий сельхозмаш». Прямо над заводскими воротами огромные заржавленные буквы. Они почернели от времени — в войну от завода уцелели одни эти буквы и железобетонные столбы ворот. Станки и машинное оборудование частью вывезли в эвакуацию, частью уничтожили. При отступлении немцы
взорвали корпуса цехов, и теперь на их месте стояли новые, куда более просторные.Дмитрий хорошо знал завод в детстве. Он приходил сюда к отцу, погибшему в тридцать третьем году во время аварии в машинном. Его труп обнаружили только на второй день, из виска извлекли револьверную пулю. Виновных не нашли, и Романа Прохоровича Полякова похоронили, положив на могилу плиту с надписью: «Погиб от подлых вражеских рук». На похороны собралось много людей. Дмитрий до сих пор помнил густой лес обнаженных голов, заполнивший обширный заводской двор. Гроб, наполовину закрытый красным, стоял на грузовике, туда же взбирались ораторы. Старшего инженера Полякова любили на заводе. Своя кость: его помнили мальчишкой-мастеровым, слесарем, мастером по сборке паровых молотилок.
Отец часто водил Дмитрия по цехам — он знал историю каждого цеха, каждой мастерской, любого станка, он пришел на завод двенадцатилетним учеником к старшему брату — слесарю. Ему прибавили три года, и знакомый сосед-мастер поглядел на это сквозь пальцы.
Дмитрий стоял перед проходной.Вышел вахтер, мешковатый инвалид без левой ноги.
— Наниматься, что ль? — спросил он по-крестьянски просто и указал вход в отдел кадров.— Туда. А специальность?
— На любую гожусь, дядя.
— Ишь едрена-матрена,— неодобрительно сказал вахтер и стал открывать ворота, с усилием расталкивая плечом их тяжелые чугунные створки.
На завод проехал Селиванов, директор. Вахтер проводил его взглядом. Дмитрий успел заметить узкое лицо, сквозь стекло — зеленоватое, шляпу, воротник блестящего кожаного пальто.
В отделе кадров посетителей не было, и невысокий толстячок, встряхивая пухлыми щеками, вдохновенно ругался с кем-то по телефону. Он поправлял съезжавшие очки, стучал по столу кулаком и грозил всеми карами какому-то Матросенкову, упоминал товарища Володина. Дмитрий знал, что это первый секретарь обкома. Толстячок ругался долго: Дмитрий успел прочитать половину кем-то забытой на диване газеты.
— Хам и пройдоха! — подытожил наконец толстяк не без видимого удовольствия. Бросил трубку на рычаги и начал обессиленно протирать очки. Нацепил их и уставился на Дмитрия.— Извините,— он сообщнически кивнул на телефон.— Вот, бюрократизм разводим. Вам кого?
— Я в отдел кадров.
— Вижу. Я — отдел. На работу?
— Да, на работу.
— Правильно. Лучше нашего завода во всей области нет. Специальность? Документы?
Он задавал стандартные вопросы и почти не вдумывался в ответы. Он — еще под впечатлением телефонного разговора, в его лице что-то знакомое, но, сколько Дмитрий ни старался, не вспомнил.
— Как так — нет паспорта? Ты что, из тюрьмы или из колхоза удрал? Нам таких нельзя брать,— он с сожалением окинул Дмитрия взглядом.
— Подождите, вот временное. Я не колхозник. Родился и вырос в Осторецке.
Толстяк развернул его свидетельство, протертое на сгибах, начал читать, медленно шевеля толстыми губами.
— Постой! Постой! — закричал он, вскидывая очки и вглядываясь в Дмитрия.— Поляков? Дмитрий? Романович?
Не успел Дмитрий ответить ни на один из вопросов, как толстяк выскочил из-за стола.
— Неужто не узнаешь? — спросил он, с трудом сдерживая нетерпение, сияя каждой клеточкой широкого лица. Голубые глаза его выказывали такое нетерпение, что Дмитрий улыбнулся, забыв про тяжелую ночь, про разговор с Юлей, про то, как он перед самым рассветом собрался и вышел и, прижимаясь к стене, добрался до двери, тихо открыл ее и закрыл за собой.
Сейчас, глядя на радостно улыбавшегося ему человека, Дмитрию очень не хотелось обмануть его ожидание, и он старался вспомнить.
— Дядя Платон? — неуверенно спросил он.
Толстяк налетел на него, сжал короткими сильными руками и, чтобы дотянуться поцеловать, приподнялся на носки, и глаза его больше не смеялись и не искрились, они стали у него маленькими и грустными. И тогда Дмитрий совсем узнал: Платон Николаевич Дротов, друг отца с детских лет, вечный хозяйственник-администратор, веселый, неугомонный человек, никогда не унывающий, никогда не сидящий на месте.
— Платон Николаевич,— сказал Дмитрий,— вот не ожидал встретить. Вы все еще здесь?
Дротов, не отвечая, молча усадил Дмитрия на диван, сам сел рядом, и Дмитрий увидел, насколько постарел Дротов.
— А Вовка-то, слышь, не вернулся. До майора дошел, в Праге остался. Всю войну летал — ничего, а вот над Прагой... Думаю когда-нибудь съездить, могилка-то его известна.
Вовка — Владимир — был единственным сыном Дротова и товарищем Дмитрия — учились в одном классе.
Дмитрий молчал. Юля не упомянула о Володьке Дро-тове, обо всех нельзя вспомнить. И Платон Николаевич молчал — толстый, лысый, в этот момент очень старый и беспомощный. Его вытертые на коленях брюки обвисали на стоптанные, давно не чищенные башмаки с плохо пригнанными заплатами.
Платон Николаевич разглядывал свои пухлые ладони, и Дмитрий молчал, и думал о Володьке, и вспоминал, как они вместе готовили уроки и в девятом классе неожиданно враз влюбились в Настю Солонцову, и, несмотря на давнюю дружбу, стали сторониться друг друга, и помирились только через несколько месяцев, когда стало известно, что Настя Солонцова встречается с курсантом авиационного училища и даже целуется с ним. Они окружили Настю Солонцову подчеркнутым мужским презрением и вынашивали планы мести. Может, Володьку Дротова потому и потянуло в небо?
Все еще изучая носки своих башмаков, не отрываясь от них, Платон Николаевич наконец заговорил:
— Знаешь, Дмитрий, что самое несправедливое в войне? Нет, не дети без отцов, наоборот: отцы без сыновей. Самое жестокое — уйти из жизни, ничего не оставить после себя. Война все перекорежила. А справедливость? Я протопал всю войну в пехоте старшиной, только под конец мои хозяйственные способности заметили и нацепили звездочки — стал интендантом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142